Г. В. Плеханов. Белинский и разумная действительность - Глава 6

Вернуться на предыдущую страницу

Рассмотрим теперь примирительные взгляды Белинского с другой стороны.

Общественные теории "либеральных говорунов" возмущают его своим поверхностным, антинаучным характером. "Говоруны" воображают, что общественные отношения могут быть изменяемы по прихоти людей, между тем как на самом деле жизнь и развитие общества условливаются непреложными законами, в его же сущности заключенными". "Говоруны" видят произвол и случайность там, где на самом деле происходит необходимый процесс развития. Общественные явления диалектически развиваются сами из себя, по внутренней необходимости. Все, что не имеет причины в самом себе, а является из какого-то чуждого ему "вне", лишено характера разумности, а то, что неразумно, есть не более как призрак. Таковы те воззрения, которые Белинский противопоставляет завещанному прошлым веком рационалистическому взгляду на общественную жизнь. И они несравненно глубже и серьезнее рационалистического взгляда, не оставлявшего никакого места научному объяснению общественных явлений. Нужно быть очень почтенным русским "социологом", чтобы в примирительных взглядах Белинского не заметить ничего, кроме "философского вздора". Точно также только очень почтенный русский "социолог" мог, ввиду изложенных воззрений Белинского на жизнь и развитие человеческих обществ, сделать то замечательное открытие, что нашему гениальному критику более или менее изменяло "чутье правды" всякий раз, когда "эстетическое явление осложнялось философскими и политико-нравственными началами". Если под чутьем правды понимать чутье теоретической истины, - а только о ней и может быть речь в такого рода вопросах, - то необходимо признать, что Белинский обнаружил огромное чутье правды, когда с восторгом поспешил усвоить себе и с жаром принялся проповедовать взгляд на историю как на необходимый и потому законосообразный процесс. В этом случае в лице Белинского русская общественная мысль "первые с гениальной смелостью взялась за решение той же великой задачи, которая, как мы видели, влекла к себе лучшие умы девятнадцатого века.

Почему плохо положение рабочего класса? Потому, что "современный экономический порядок в Европе начал складываться еще тогда, когда наука, заведующая этим кругом явлений, не существовала". Так рассуждает г. Михайловский. Белинский узнал бы в этом рассуждении ненавистный ему рационалистический взгляд да общественную жизнь и приравнял бы его, по его внутреннему достоинству, к легкомысленным суждениям либеральных аббатиков. "Действительность, как явившийся, отелесившийся разум, - писал он, - всегда предшествует сознанию потому, что прежде, нежели сознавать, надо иметь предмет для сознания. Вот почему естествознание, или учение о природе, явилось гораздо позже самой природы, грамматика - после языка, история - после пережитой народом жизни". На том же самом основании он сказал бы, что наука, "заведующая" данным экономическим порядком, могла явиться уже только после того, как он сложился, но что объяснять ее позднейшим появлением те или другие, положительные или отрицательные свойства этого порядка так же умно, как приписывать существование заразных болезней тому обстоятельству, что во время сотворения мира не было медиков, у которых природа могла бы заимствовать правильнее понятия о гигиене. Нечего и говорить, что Белинский был бы совершенно прав с точки зрения современной нам объективной науки. И выходит поэтому, что у Белинского уже в конце тридцатых годов чутье теоретической истины было сильнее, чем у г. Михайловского и подобных ему почтенных социологов в настоящее время. Нельзя сказать, чтобы этот вывод был очень утешителен для друзей нашего отечественного прогресса, но правда прежде всего, и утаить его мы не можем.

Возьмем другой пример. Народники много писали у нас о нашей поземельной общин. Они часто ошибались, - более или менее искренно, - говоря об ее истории и об ее современном положении. Но допустим, что они не сделали в том случае ни одной ошибки, и спросим только: не ошибались ли они, когда кричали, что следует всеми силами "укреплять" общину? Чем руководствовались они при этом? Убеждением в том, что современная община способна перейти в высшую экономическую форму. Но каковы же существующие внутри общины экономические отношения? Может ли их развитие привести к переходу современной нашей общины с переделами в высшую форму общежития? Нет, развитие их ведет, напротив, к торжеству экономического индивидуализма. С этим не раз соглашались сами народники, - по крайней мере, наиболее толковые из них. Во в таком случае, на что же они рассчитывали? Они рассчитывали на то, что внешнее воздействие на общину со стороны интеллигенции и правительства пересилит внутреннюю логику ее собственного развития. Белинский очень пренебрежительно отнесся бы к подобным упованиям. Он и в них справедливо усмотрел бы остаток рационалистического взгляда на общественную жизнь. Он объявил бы их призрачными и абстрактными, так как призрачно все то, что не имеет причины в самом себе и является из какого-то чуждого ему "вне", а не "изнутри", И это опять было бы совершенно справедливо. И опять приходится делать тот нелестный для отечественного прогресса вывод, что Белинский уже в конце тридцатых годов был ближе к научному пониманию общественных явлений, чем наши нынешние сторонники старых устоев {Надо заметить, однако, что о переходе общины в высшую форму общежития мечтают теперь уже только немногие из народнике. Большинство же этих достойных людей, оставив всякие "завиральные" идеи, "хлопочет" лишь о благосостоянии хозяйственного мужичка, в руках которого община становится страшным орудием эксплуатации сельского пролетариата. Нельзя не признать, что такого рода хлопоты не "призрачны" и не имеют ничего общего с "абстрактным идеалом".}.

Коренные государственные постановления "не бывают законом, изреченным от человека, но являются, так сказать, довременно и только выговариваются человеком". Так это или не так? Рассуждения Белинского на эту тему значительно затемнены его тогдашней охранительной горячностью, вследствие которой он выражался подчас с туманной напыщенностью. Однако и в них нетрудно найти совершенно здоровое ядро. С точки зрения нынешней общественной науки не подлежит, никакому сомнению, что не только коренные государственные постановления, но и вообще правовые учреждения являются выражением фактических отношений, в которые люди становятся не произвольно, а в силу необходимости. В этом смысле все вообще правовые учреждения "только выговариваются человеком". И поскольку слова Белинского имеют этот смысл, постольку они должны быть признаны безусловно справедливыми. Их и теперь не мешало бы почаще припоминать тем нашим носителям "абстрактного идеала", которые воображают, что правовые нормы создаются прихотью людей, и что люди могут поэтому делать из своих правовых учреждений какую им угодно эклектическую кашицу {Так, например, многие думают у нас, что Россия с удобством могла бы - с одной стороны, "закрепить общину", а с другой - пересадить на эту "закрепленную" почву, т. е. на почву азиатского землевладения, некоторые учреждения западноевропейского общественного права.}.

Повторяем, в лице нашего гениального критика русская общественная мысль впервые и смело взялась за решение той великой задачи, которую поставил девятнадцатый век перед всеми мыслящими людьми Европы. Поняв колоссальную важность этой задачи, Белинский вдруг почувствовал под собою надежную почву и, восхищенный открывшимся перед ним необъятным горизонтом, он, как мы видели, в течение некоторого времени глазами эпикурейца посматривал на окружающую его действительность, предвкушая блаженство ее философского познания. И как тут было не сердиться на "маленьких великих людей", которые своими, - пора признать это, - в теоретическом отношении совершенно неосновательными разглагольствованиями мешали предаться спокойному и радостному наслаждению неожиданно открытым сокровищем истины? Как было не нападать на носителей "абстрактного идеала", как было не осыпать их насмешками, когда Белинский по собственному опыту знал всю его практическую негодность, когда он еще так хорошо помнил то тяжелое сознание себя "нулем", которое постоянно сопровождало у него напряженный восторг, вызываемый этим идеалом? Как было не презирать людей, хотя и желающих счастья своим ближним, но по своей близорукости считающих вредной ту самую философию, которая, по убеждению Белинского, одна только и могла осчастливить человеческий род?

Но такое настроение было непродолжительно; примирение с действительностью оказалось непрочным. Уже в октябре 1839 г., уезжая в Петербург и увозя с собою еще не напечатанную тогда статью об "Очерках Бородинского сражения", Белинский был очень далек от того светлого и отрадного взгляда на все окружающее, который явился у него в первое время увлечения гегелевой философией. "Внутренние мои страдания обратились в какое-то сухое ожесточение, - говорит он, - для меня никто не существовал, ибо я сам был мертв". Правда, это новое тяжелое настроение в значительной степени обуславливалось недостатком личного счастья, но, зная характер Белинского, можно с уверенностью сказать, что он даже не заметил бы этого недостатка, если бы философия Гегеля дала ему хоть часть того, что сулила. "Смешно и досадно, - восклицает он в длинном письме к Боткину, писанном от 16 декабря 1839 г. до первых чисел февраля 1840 года, - любовь Ромео и Юлии есть общее, а потребность любви или любовь читателя есть призрачное, частное. Жизнь в книгах, а в жизни - ничто". Заметьте эти слова. Они показывают, что он уже тогда плохо уживался с "абсолютными" выводами Гегеля. В самом деле, если задача мыслящего человека ограничивается познанием окружающей его действительности; если всякая его попытка "творческого" отношения к ней "призрачна" и заранее осуждена да неудачу, то ему в самом деле не остается ничего, кроме "жизни в книгах". Далее, мыслящий человек обязан примириться с тем, что есть. Но живет не "то, что есть"; "то, что есть", уже окаменело, от него уже отлетело дыхание жизни. Живет то, что становится (wird), то, что вырабатывается процессом развития. Что такое жизнь, если не развитие? А в процессе развития необходим элемент отрицания. Кто в своих воззрениях не отводит достаточного места этому необходимому элементу, для того жизнь в самом деле превращается в "ничто", так как он, в своем примирении с "тем, что есть", имеет дело не с жизнью, а с тем что когда-то было, но что уже перестало быть ею. "Абсолютная" философия Гегеля, провозглашая современную ей действительность неподлежащею отрицанию, тем самым объявила, что жизнь только и может быть в книгах, а вне книг не должно быть жизни. Она правильно учила, что отдельный человек не должен ставить свои личные прихоти и даже существенные интересы выше интересов "общего". Но интересы дорогого этой философии общего были интересами застоя. Белинский почувствовал это инстинктом значительно раньше, чем сознал разумом. Он ждал от философии указания пути к человеческому счастью. Общий вопрос о торжестве случайности над человеческим разумом нередко являлся ему в виде частного вопроса о том: почему сила торжествует над правом? Как ответил ему на это Гегель? Мы видели - как: "Нет владычества дикой материальной силы; нет владычества штыка и меча; право есть сила, и сила есть право". Оставляя в стороне несколько парадоксальную форму этого ответа (принадлежащую не Гегелю, а Белинскому), надо признать, что в нем кроется глубокая истина, на которой только и могут основываться упования сторонников поступательного движения. Это странно, но это так. Вот наглядный пример. "Наши феодальные права "основываются на завоевании", - кричали Сийесу защитники старого порядка во Франции. "Только-то! - возразил он, - мы станем завоевателями в свою очередь". В этом гордом ответе выразилось сознание того, что третье сословие уже созрело для господства. И когда оно действительно сделалось "завоевателем", в его господстве было не одно только господство материальной силы: его сила была также и его правом, а его право основывалось на исторических нуждах общественного развития Франции. Все, что не соответствует нуждам общества, не имеет за собою никакого права, но зато все, что имеет за собою подобное право, рано или поздно будет иметь также и силу. Что может быть отраднее такой уверенности для всех истинных друзей прогресса? А такая уверенность неизбежно внушается взглядом Гегеля на отношение права к силе, если только он правильно понят. Но, чтобы правильно понимать его, надобно было смотреть и на историю и на современную действительность с точки зрения диалектического развития, а не с точки зрения "абсолютной истины", знаменующей остановку всякого развития. С точки зрения абсолютной истины право исторического движение превращалось в священное и непререкаемое право прусского юнкерства на эксплуатацию зависимого от него крестьянства, и все угнетенные осуждались на вечное угнетение единственно потому, что "абсолютная истина", при своем появлении в мире сознания, застала их слабыми, а потому и бесправными. C'était un peu fort, как говорят французы; и это должен был заметить Белинский, едва только он стал разбираться в частностях своего нового миросозерцания. Из его переписки видно, что так называемый в нашей литературе разрыв его с Гегелем вызван был неспособностью "абсолютной" гегелевой философии ответить на мучившие его общественные и исторические Noопросы. "Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лестницы развития, а споткнешься, - падай - черт с тобою, таковский и был... Благодарю покорно, Егор Федорович, кланяюсь вашему философскому колпаку; но, со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением, честь имею донести вам, что если бы мне и удалось взлезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр., и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови... Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии"...

Что значит дать отчет в жертвах случайностей, суеверия, инквизиции и т. д.? По мнению г. Волынского, это ровно ничего не значит. "На эти недоумения Белинского, изложенные ради остроумия в форме канцелярского донесения и снабженные ехидным допросом такого компрометарного свойства, - говорит он, - Гегель, с снисходительной улыбкой остановив раззадорившегося противника, мог бы сказать: "Развитие требует жертв от человека, тяжелого подвига самоотречения, могучей скорби о благе людей, без которого нет индивидуального блага, но философия идеализма не освящает случайных жертв, не мирится с суевериями, с инквизицией. В диалектическом процессе развития есть могучее орудие - отрицание, которое выводит людей из подземелий инквизиционных казематов на вольный воздух, на свободу. Случайность есть аномалия, и разумно только то, на чем лежит печать божественной справедливости и мудрости!" {"Русские критики", стр. 102.}.

В этих красноречивых строках по обыкновению царствует вопиющая путаница плохо переваренных понятий, свойственная философскому таланту г. Волынского. Во-первых, Гегель, наверное, ничего не сказал бы Белинскому о тех жертвах и о том самоотречении, которых требует от личности ее собственное умственное и нравственное развитие. Он понял бы, что Белинский говорит совсем не об этих жертвах. Таким образом немецкий идеалист утратил бы, правда, драгоценный случай состряпать красноречивую фразу согласно риторике г. Волынского, но он скорее подошел бы к делу. А дело заключается здесь именно в вопросе о том: не противоречили ли элементу отрицания, не сводили ли на нет этого действительно "могучего орудия" те "абсолютные" выводы, к которым пришел Гегель, и то примирение с действительностью, которое он проповедовал в предисловии к "Philosophie des Rechts"? Мы уже видели, что - да, что такое противоречие действительно существовало и что оно вытекало из коренного противоречия, свойственного всей вообще философии Гегеля, т. е. из противоречия между диалектическим характером этой философии и ее претензией на звание абсолютной истины. Г. Волынский, по-видимому, даже не подозревает этого противоречия. Это не делает чести его "философскому таланту". А вот Белинский, на которого он позволяет себе смотреть сверху вниз, уже в конце тридцатых годов почувствовал, что это противоречие существует. "Я давно уже подозревал, - говорит он в том же письме, - что философия Гегеля только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее результатов никуда не годится {В примечании г. Пыпин говорит: "Заменяем более резкое выражение письма".}, что лучше умереть, чем помириться с ними". Русский, "подозревавший" такие вещи и еще в конце тридцатых годов, в самом деле, должен был обладать высокой, "философской организацией". И плохи те "философские организации", которые не понимают его до сих гор. Они заслуживают уже не "снисходительной", а самой что ни на есть презрительной улыбки.

Белинский, разумеется, не делает Гегеля ответственным за подвиги инквизиции, за жестокость Филиппа II и т. п. Когда он требует у него отчета во всех жертвах исторического движения человечества, он обвиняет его в измене своей собственной философии. И это обвинение как нельзя более основательно. По Гегелю свобода есть цель исторического развития, а необходимость - средство, ведущее к этой цели. Философа, смотрящего на историю с этой возвышенной точки зрения, конечно, нельзя обвинять в том, что случилось совершенно независимо от его воли и влияния. Но от него можно требовать указания тех средств, с помощью которых разум восторжествует над слепой случайностью. Эти средства могут быть даны только процессом развития. Объявив себя обладателем абсолютной истины и примирясь с существующим, Гегель повернулся спиною ко всякому развитию и признал разумом ту необходимость, от которой страдало современное ему человечество. Это было равносильно объявлению себя философским банкротом. И вот это-то банкротство и возмущало Белинского. Ему досадно было, что он вслед за Гегелем мог в тогдашней Пруссии видеть "совершеннейшее государство".

Это совершеннейшее государство опиралось на эксплуатацию (посредством весьма старомодных приемов) большинства в пользу привилегированного меньшинства. Восстав против "абсолютной" философии Гегеля, Белинский прекрасно понял это. Он всецело перешел на сторону угнетенных. Но угнетенные представлялись ему, не производителями, живущими при определенных общественных отношениях производства, а людьми вообще, угнетенной человеческой личностью. Поэтому он и протестует во имя личности. "Пора, - восклицает он, - освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности, мнения черни и предания варварских времен". На этом основании иные не прочь были бы изобразить его чем-то вроде либерального индивидуалиста. Но это совершенно неосновательно. Белинский сам хорошо поясняет свое тогдашнее настроение. "Во мне развилась какая-то фантастическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, - говорит он, - которая возможна, только при обществе, основанном на правде и доблести... Личность человеческая сделалась пунктом, на котором боюсь сойти с ума. Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную". Это уж во всяком случае не либеральный индивидуализм. Ничего не имеет с ним общего и следующее категорическое заявление Белинского: "Я теперь в новой крайности, - это идея социализма, которая стала для меня идеей идей..., альфою и омегою веры и знания... Она для меня поглотила и историю, и религию, и философию. И потому ею я объясняю теперь мою жизнь, твою и всех, с кем встречался я на пути жизни" (в письме к Боткину от 8-го сентября 1840 года).

Г. Пыпин торопится уверить нас, что социализм Белинского был в сущности совершенно безобиден. Почтенный ученый в этом случае совершенно напрасно трудится: кто же не знает, что тогдашний социализм вообще не заключал в себе ничего практически опасного для тогдашнего общественного порядка? Но увлечение Белинского социализмом, не заключая в себе ничего страшного, является очень важным событием в его умственной жизни. И потому его надо не оставлять в тени, а осветить возможно более ярким светом.

Вернуться на предыдущую страницу