Г. В. Плеханов. Белинский и разумная действительность - Глава 5

Вернуться на предыдущую страницу

Отрицательное отношение к "политике" вовсе не решало, однако, вопроса о том, почему зло так часто торжествует над добром, сила над правом, ложь над истиной. А пока этот вопрос оставался неразрешенным, нравственный выигрыш от "примирения" был еще невелик, так как Белинского по-прежнему осаждали сомнения. Но теперь он был убежден, что система Гегеля поможет ему навсегда разделаться с ними. Дальнейшему знакомству его с этой системой помог тот же "дилетант философии", который изложил ему учение Фихте. Как сильно было действие гегелизма на Белинского и на какие именно его запросы он отвечал ему, показывают следующие строки из его письма к Станкевичу: "Приезжаю в Москву с Кавказа, приезжает Б. ("дилетант философии"), мы живем вместе. Летом просмотрел он философию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся. Сила есть право и право есть сила, - нет, не описать тебе, с каким чувством услышал я эти слова, - это было освобождение. Я понял идею падения царств, законность завоевателей. Я понял, что нет дикой материальной силы, нет владычества штыка и меча, нет произвола, нет случайности, - и кончилась моя опека над родом человечества, и значение моего отечества предстало мне в новом виде... Перед этим еще К--в (Катков) передал мне, как умел, а я принял в себя, как мог, несколько результатов эстетики. Боже мой? Какой новый, светлый, бесконечный мир!.. Слово "действительность" сделалось для меня равнозначительно слову "Бог". И ты напрасно советуешь мне чаще смотреть на синее небо, - образ бесконечного, - чтобы не впасть в кухонную действительность: друг, блажен, кто может видеть в образе неба символ бесконечного, но ведь небо часто застилается серыми тучами, потому тот блаженнее, кто и кухню умеет просветлить мыслью бесконечного".

Теперь происходит настоящее примирение Белинского с действительностью. Человек, стремящийся даже кухню просветлить мыслью бесконечного, разумеется, не захочет ничего переделывать в окружающей его жизни. Он будет наслаждаться сознанием и созерцанием ее разумности, и чем более он благоговеет перед разумом, тем больше будет возмущать его всякая критика действительности. Понятно, что страстная натура Белинского должна была завести его очень далеко в этом отношении. Трудно даже поверить теперь, что он наслаждался созерцанием окружающей его действительности, как художник наслаждается зрелищем великого произведения искусства. "Такова моя натура, - говорил он: - с напряжением, горестно и трудно принимает мой дух в себя и любовь, и вражду, и знание, и всякую мысль, всякое чувство; но приняв, весь проникается ими, до сокровенных и глубоких изгибов своих. Так в горниле моего духа выработалось самостоятельно значение великого слова действительность... Я гляжу на действительность, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственным восторгом, сознавая ее разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в ней ничего нельзя похулить и отвергнуть... Действительность, - твержу я, вставая и ложась спать, днем и ночью, - действительность окружает меня, и чувствую ее везде и во всем, даже в себе, в этой новой перемене, которая становится заметнее со дня на день".

Этот "таинственный" восторг перед разумною действительностью напоминает тот восторг, который испытывают в общении с природой люди, умеющие одновременно наслаждаться и ее красотой и сознанием своего неразрывного единства с нею. Человек, любящий природу такою, в одно и то же время, философской и поэтической любовью, с равным удовольствием следит за всеми проявлениями ее жизни. Точно также и Белинский с одинаковым любовным интересом вглядывается теперь во все его окружающее. "Да, действительность вводит в действительность, - восклицает он. - Смотря на каждого не по ранее заготовленной теории, а по данным, им же самим представленным, я начинаю уметь становиться к нему в настоящих отношениях, и потому мною все довольны и я всеми доволен. Я начинаю находить в разговорах общие интересы с такими людьми, с какими никогда не думал иметь чего-либо общего". Определившись на службу в межевой институт, он чрезвычайно доволен своей негромкой, но полезной деятельностью учителя. "С ненасытным любопытством вглядываюсь я в эти средства, по наружности столь грубые, пошлые и прозаические, которыми создается эта польза, неблестящая, незаметная, если не следить за ее развитием во времени, неуловимая для поверхностного взгляда, но великая, благодатная своими последствиями для общества. Пока есть сила, я сам решаюсь на все, чтоб принести на алтарь общественного блага и свою лепту".

От "абстрактного героизма" не остается и следа. Измученный предыдущей работой мысли, Белинский как будто утрачивает даже теоретический интерес к великим общественным вопросам. Он готов удовольствоваться инстинктивным сознанием разумности окружающей его жизни. "Знание действительности состоит в каком-то инстинкте, такте, - говорит он, - вследствие которых всякий шаг человека верен, всякое положение истинно, все отношения к людям безошибочны, не натянуты... Разумеется, кто к этому интеллектуальному проникновению присоединит сознательное, через мысль, тот вдвойне овладеет действительностью, но главное - знать ее, как бы ни знать".

В предыдущем периоде своего развития Белинский старался, как мы видели, разрешить мучившее его противоречие между абстрактным идеалом и конкретной действительностью посредством приравнения к нулю одной из сторон этой антиномии, он объявил призраком всякую действительность, противоречащую идеалу. Теперь он поступает как раз наоборот: теперь он приравнивает к нулю другую сторону антиномии, т. е. объявляет призраком всякий идеал, противоречащий действительности. Теоретически это новое решение, разумеется, так же неправильно, как и первое: как в том, так и в другом случае для приравнивания к нулю одной из сторон антиномии нет достаточных оснований. И все-таки новая фаза философского развития Белинского представляет собою огромнейший шаг сравнительно с предыдущей.

Чтобы вполне выяснить себе ее значение, мы должны остановиться: на статье о Бородинской битве.

Главный интерес этой статьи заключается в борьбе с рационалистическим взглядом на общественную жизнь и в выяснении отношения отдельных личностей к обществу, взятому в его целом. Рационалистический взгляд, с которым Белинский, по-видимому, очень хорошо уживался в своем фихтеанском периоде, кажется ему теперь до последней степени вздорным, достойным лишь французских говорунов и либеральных аббатиков. "Начиная от времен, о которых мы знаем только из истории, до нашего времени не было и нет ни одного народа, составившегося и образовавшегося по взаимному и сознательному условию известного числа людей, изъявивших желание войти в его состав, или по мысли одного какого-нибудь, хотя бы гениального человека. Возьмем хоть происхождение монархической власти. Либеральный говорун сказал бы, что она явилась результатом испорченности людей, которые, убедившись в своей неспособности к самоуправлению, увидели себя в горькой необходимости подчиниться воле одного лица, ими самими же избранного и облеченного неограниченной властью. Для поверхностного взгляда и абстрактных голов, в глазах которых идеи и явления не заключают в самих себе своей причины и необходимости, но вырастают, как грибы после дождя, не только без почвы и корней, а на воздухе, - для таких голов нет ничего проще и удовлетворительнее такого объяснения; но для людей, духовному ясновидению которых открыта глубина и внутренняя сущность вещей, не может быть ничего нелепее, смешнее и бессмысленнее. Все, что не имеет причины в самом себе и является из какого-то чуждого ему "вне", а не "изнутри" самого себя, все такое лишено разумности, а следовательно, и характера священности. Коренные государственные постановления священны потому, что они суть основные идеи не какого-нибудь известного народа, но каждого народа, и еще потому, что они, перешедши в явления, ставши фактом, диалектически развивались в историческом движении, так что самые их изменения суть моменты их же собственной идеи. И потому коренные постановления не бывают законом, изреченным от человека, но являются, так сказать, довременно и только выговариваются и сознаются человеком".

Тут заключается некоторая неловкость в употреблении философских терминов. Так, например, в приведенных нами строках выходит, что, по мнению Белинского, философу может быть открыта внутренняя сущность вещей. Но что же это за внут-ренняя сущность? Нам кажется, что Гёте был совершенно прав, когда говорил: Nichts ist innen, nichts ist aussen, Was ist drinnen, das ist draußen

Но мы не будем останавливаться на частностях. Нам нужно напомнить читателю общий характер тогдашних взглядов Белинского.

Какова, с его новой точки зрения, роль личностей в диалектическом процессе общественного развития? "Человек есть частное и случайное по своей личности, но общее и необходимое по духу, выражением которого служит его личность, - говорит Белинский. - Отсюда выходит двойственность его положения и его стремлений: его борьба между своим я и тем, что находится вне его я, составляет его не-я... Чтобы быть действительным человеком, а не призраком, он должен быть частным выражением общего или конечным проявлением бесконечного. Вследствие этого он должен отрешиться от своей субъективной личности, признав ее ложью и призраком, должен смириться перед мировым, общим, признав только его истиной и действительностью. Но как это мировое или общее находится не в нем, а в объективном мире, он должен сродниться, слиться с ним, чтобы после, усвоив объективный мир в свою субъективную собственность, стать снова субъективной личностью, но уже действительной, уже выражающей собою не случайную частность, а общее, мировое, - словом, стать духом во плоти".

Чтобы ее быть призраком, человек должен стать частным выражением общего. С этим взглядом на личность совместимо самое прогрессивное миросозерцание. Когда Сократ выступал против устарелых понятий афинян, он служил именно "общему, мировому", его философская проповедь была идеальным выражением нового шага, сделанного Афинами в их историческом развитии. Потому-то Сократ и был героем, как назвал его Гегель. Таким образом разлад личности с окружающею ее действительностью вполне оправдывается в том случае, когда личное, являясь частным выражением общего, своим отрицанием подготовляет историческую почву для новой действительности, для действительности завтрашнего дня. Но Белинский рассуждает не так. Он проповедует "смирение" перед существующим. Как в статье о Бородине, так, особенно, в статье о Менцеле он с негодованием обрушивается на "маленьких великих людей", для которых история есть бессвязная сказка, полная случайных и противоречивых столкновений между обстоятельствами. По его словам, такой взгляд на историю есть печальный продукт рассудочности. Рассудок всегда схватывает только одну сторону предмета, между тем как разум рассматривает предмет со всех сторон, хотя они как будто и противоречат одна другой. "И потому разум не создает действительности, а сознает ее, предварительно взяв за аксиому, что все, что есть, все то и необходимо, и законно и разумно". "Действительность есть положительное в жизни, - говорит Белинский в другой статье, - призрачность - ее отрицание". Если это так, то нападки его на отрицающих действительность "маленьких великих людей" становятся совершенно понятны; люди, отрицающие действительность, представляют собой простые призраки. Понятно также, что Белинский впадает в самый крайний оптимизм. Если всякое отрицание действительности есть призрачность, то действительность - безупречна. Интересно следить за тем, как Белинский старается доказать историческими примерами, что "судьбы земнородных" не предоставлены слепому случаю. "Омар сжег Александрийскую библиотеку: проклятие Омару - он навеки погубил просвещение древнего мира! Погодите, милостивые государи, проклинать Омара! Просвещение - чудная вещь; будь оно океаном и высуши этот океан какой-нибудь Омар, все останется под землей невидимый и сокровенный родник живой воды, который не замедлит пробиться наружу светлым ключом и превратиться в океан"... Это, разумеется, очень странный довод: из того, что "Омарам" не удастся высушить все источники просвещении, вовсе не следует, что их деятельность безвредна и что нам следует "погодить проклинать их". В своем оптимизме Белинский доходит до величайших наивностей. Но мы видели, что этот оптимизм совершенно неизбежно вытекал из его нового взгляда на действительность. А этот новый взгляд был обязан своим происхождением не тому, что Белинский будто бы плохо понял Гегеля, а, наоборот, что он вполне усвоил себе дух той гегелевой философии, которая выразилась в предисловии к "Philosophie des Rechts". Мы подробно изложили взгляды, высказанные Гегелем в этом предисловии. Пусть читатель сравнит их "с примирительными" взглядами Белинского, - его поразит их почти полное тождество. Разница только в том, что "неистовый Виссарион" горячится гораздо больше, чем спокойный немецкий мыслитель, а потому и доходит до таких крайностей, до каких не договаривается Гегель. Белинский говорит, что "Вольтер был подобен сатане, освобожденному высшею волей от адамантовых цепей, которыми он прикован к огненному жилищу вечного мрака, и воспользовавшемуся кратким сроком свободы на пагубу человечества". Ничего подобного не говорил и не сказал бы Гегель. Таких примеров можно привести не мало, но все это частности, не изменяющие сущности дела, которая состоит в том, что, высказывая свои взгляды, Белинский был вполне верен духу "абсолютной" философии Гегеля. И если эти примирительные взгляды кажутся г. Волынскому "странными", то это показывает, что он плохо знаком с сочинениями; "человека, мыслившего вечность", т. е. Гегеля. Правда, г. Волынский повторяет в этом случае лишь то, что было раньше его высказано Н. Станкевичем, Герценом, Тургеневым и т. д. Но он обещал рассмотреть вопрос о влиянии Гегеля на миросозерцание Белинского "обстоятельно" и посредством "сличения известных взглядов Белинского с их первоисточником". Почему же он ограничился повторением чужих ошибок? Уж не потому ли, что ему самому "первоисточник" известен довольно плохо {Г-н А. Станкевич в своей книге "Т. Н. Грановский и его переписка", Москва 1869 г., подобно г. Волынскому, высказывает то мнение, что примирительные взгляды Белинского были неверными выводами из философии Гегеля (ч. I, стр. 107--108). Известно ли г. А. Станкевичу, что "неверные выводы" были сделаны самим Гегелем?}.

Белинский полнее, чем кто бы то ни было из его друзей, - например, М. Б. и Н. Станкевич, - усвоил консервативный дух той философии Гегеля, которая изъявляла претензию быть абсолютной истиной. Вероятно, он и сам чувствовал это, и потому на него плохо действовали дружеские увещания, имевшие целью ослабить его "примирительную" горячность: ведь друзья стояли на точке зрения той же будто бы абсолютной истины, которую проповeдовал теперь Белинский вслед за Гегелем, а с этой точки зрения всякие уступки "либеральным говорунам" были лишь жалкой непоследовательностью {В одном из своих писем к Л. М. Неверову Грановский говорит, что Бакунин первый восстал против статей Белинского "О Бородине" и т. д. К сожалению, из письма не видно, на чем основывалось это восстание. Во всяком случае, оно не могло основываться на понимании прогрессивной стороны философии Гегеле, к которому М. Б. пришел позже.}.

Конечно, можно сказать, что, если Гегель в эпоху появления "Philosophie des Rechts" мирился с прусской действительностью, то из этого не следует, что он примирился бы с действительностью русской. Это так. Но отрицание отрицанию рознь. Гегель объявил бы русскую действительность полуазиатской; он вообще полагал, что славянский мир составляет нечто среднее между Европой и Азией. Но азиатская действительность есть тоже "отелесившийся разум", и Гегель - не Гегель-диалектик, а Гегель-глашатай "абсолютной истины" - едва ли одобрил бы восстание конечного разума отдельных лиц против действительности.

Вернуться на предыдущую страницу