Д. И. Писарев.Пушкин и Белинский. Глава вторая. Лирика Пушкина - часть 9

Вернуться на предыдущую страницу

Какими же глазами смотрит Белинский на то "художническое profession de foi" Пушкина, о котором я говорил до сих пор? Отношения Белинского к этому стихотворению в высшей степени неопределенны. "Он презирает чернь;-- говорит Белинский о Пушкине, - и на ее приглашение - исправлять ее звуками лиры отвечает словами, полными благородной гордости и энергического негодования".-- Затем Белинский выписывает, - просто трудно поверить глазам!-- заключительный монолог поэта - тот самый монолог, в котором народу предоставляются в вечное потомственное владение бичи, темницы, топоры, а поэтам отмежевывается область вдохновения, сладких звуков и молитв. И Белинский в этих безумных словах находит благородную гордость.

Выписавши монолог поэта, Белинский рассуждает так: "Действительно, смешны и жалки те глупцы, которые смотрят на поэзию, как на искусство втискивать в размеренные строчки с рифмами разные нравоучительные мысли, и требуют от поэта непременно, чтобы он воспевал им все любовь да дружбу и пр., и которые неспособны увидеть поэзию в самом вдохновенном произведении, если в нем нет общих нравоучительных мест".

Зачем Белинский придумал здесь каких-то глупцов, которым он приписал какие-то глупые требования - этого я решительно не понимаю. Тупая чернь никогда не требовала от поэта, чтобы он воспевал ей все любовь да дружбу. Она требовала от поэта не общих нравоучительных мест, а смелых уроков, что нисколько не похоже ни на общие нравоучительные места ни на любовь да дружбу. Если бы тупая чернь состояла из тех глупцов, которых Белинский называет смешными и жалкими, тогда она совершенно удовлетворилась бы пушкинскою поэзиею, потому что эта поэзия заключает в себе именно то, что нравится смешным и жалким глупцам. Это не я говорю, это говорит сам Белинский. На стр. 399 он объявляет нам, что смешные и жалкие глупцы заставляют поэта воспевать все любовь да дружбу, а на стр. 391 Белинский спрашивает: "что составляет содержание мелких пьес Пушкина?" и отвечает так: "почти всегда; любовь и дружба, как чувства, наиболее обладавшие поэтом и бывшие непосредственным источником счастья и горя всей его жизни".-- Значит, смешные и жалкие глупцы Белинского оказываются для Пушкина не тупой чернью, а, напротив того, избранною и посвященною публикою, читающею с восторгом его стихотворения. Значит, Пушкин отвечает словами, полными благородной гордости, не смешным и жалким глупцам, а честным и мыслящим гражданам, которым непременно должен сочувствовать и сам Белинский; значит, наконец, сам Белинский, стараясь прикрыть промахи Пушкина, так запутывается в противоречиях, что вытащить его из них не остается ни малейшей возможности. На стр. 398 он хвалит Пушкина за благородную гордость, а на стр. 400 оказывается, что при этой благородной гордости поэт рискует быть единственным читателем своих произведений. Впрочем, у эстетиков и полуэстетиков такие противоречия даже не считаются противоречиями. На той же 400 странице Белинский в одном месте говорит, что стихотворение "Поэт" превосходно, но что мысль этого стихотворения совершенно ложна.

С нашей реальной точки зрения такое явление немыслимо; по-нашему, если мысль совершенно ложна, то и все стихотворение никуда не годится; но так как эстетики обладают специальною способностью услаждаться стихотворениями, как жареными птичками величиною с наперсток, то, разумеется, на их кабалистическом языке слово превосходно может иметь гастрономическое или какое-нибудь другое, столь же непостижимое для нас значение. Та гордость, с которою Пушкин гонит прочь тупую чернь, по всей вероятности показалась Белинскому благородною с какой-нибудь специально-эстетической точки зрения. В этой гордости на самом деле нет решительно ничего благородного: во-первых, потому, что она совершенно бессмысленна, а во-вторых, потому, что она поддельна, как стоическое равнодушие голодной лисицы к недоступному винограду. Тот факт, что читающая масса значительно охладела к Пушкину во время последнего десятилетия его литературной деятельности, - не подлежит ни малейшему сомнению. Об этом факте говорят очень откровенно и Белинский, и Гоголь, и г. Анненков, и все прочие обожатели Пушкина, Стало быть, поэт гонит от себя чернь задним числом, то-есть тогда, когда она сама удалилась от него и когда он увидел свою неспособность воротить ее назад.

Стихотворение "Поэту", написанное в 1830 году, также наполнено назидательными размышлениями о незрелости винограда. "Поэт, - говорит Пушкин, - не дорожи любовию народной!

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной (это, очевидно, говорится по опыту);

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм (а что же больше-то делать? Ведь не плакать же публично об утраченной популярности?).

Ты - царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влезет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный (поэт убедительно просит самого себя не нищенствовать перед толпою и доказывает самому себе очень основательно, что получить от толпы подаяние не предвидится ни малейшей надежды).

Они в самом себе. Ты сам - свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд (строже может быть, но только не с той точки зрения, с какой его ценят другие).

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

В этом стихотворении, которое у Белинского также оказывается превосходным, мне особенно нравится та решимость, с которой взыскательный художник, в пику равнодушной толпе, провозглашает себя царем.-- Вы, мол, негодяи, не хотите называть меня в ваших глупых журналах гениальным поэтом, а я сам возьму да и назову себя царем; вот вы и останетесь в дураках.-- Впрочем, этот произвольно-зародившийся царь оказывается царем самого странного фасона: у него нет ни придворного штата, ни льстецов, ни подданных, ни средств действовать так или иначе на жизнь окружающего общества. Этот своеобразный царь может смело завести дипломатические сношения с теми царями, которых резиденция находится в Бедламе или в Бисетре и которые также живут одни, потому что, вступивши на престол, потеряли способность жить скромно и прилично в обществе здравомыслящих людей.

В 1831 г. в стихотворении "Эхо" Пушкин жалуется на то, что поэт, как эхо, откликается на всякий звук живой природы, а между тем сам не находит себе отзыва нигде. Жалоба неосновательна и сравнение неудачно. Поэт не находит себе отзыва только в том случае, когда он сам не откликается на те явления, идеи, чувства и стремления, которые составляют преобладающий интерес в жизни его современников и соотечественников. Другими словами: только тот поэт рискует быть единственным читателем своих произведений, который поет про себя и для себя, презирая толпу.

В стихотворении "Памятник", написанном в 1836 году, Пушкин, уже шесть лет тому назад провозгласивший себя царем, производит себя в бессмертные гении и в благодетели человечества. Наш бессмертный гений прямо говорит: Я памятник воздвиг себе нерукотворный;

К нему не зарастет народная тропа:

Вознесся выше он главою непокорной

Наполеонова столпа (э_т_о н_а_з_ы_в_а_е_т_с_я: excusez du peu!).

Нет! весь я не умру. Душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит -

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык:

И гордый внук Славян, и Финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей - Калмык,

И долго буду тем народу я любезен,

Что чувства добрые я лирой пробуждал (?),

Что прелестью живой стихов я был полезен (?)

И милость к падшим призывал (?).

Превознося самого себя выше облака ходячего и умилившись достаточно над всеми своими человеческими и даже гражданскими добродетелями, Пушкин вдруг напускает на себя кротость, смирение и равнодушие к той самой славе, в которой он превзошел Наполеона и перед которою преклонятся со временем тунгусы и калмыки:

Веленью Божию, о Муза, будь послушна,

Обиды не страшись, не требуй и венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.

Призывая к себе на помощь дикого тунгуса и друга степей калмыка, Пушкин поступает очень расчетливо и благоразумно, потому что легко может случиться, что более развитые племена Российской империи, именно финн и гордый (?) внук славян, в самом непродолжительном времени жестоко обманут честолюбивые и несбыточные надежды искусного версификатора, самовольно надевшего себе на голову венец бессмертия, на который он не имеет никакого законного права.

Любопытно заметить, что в основание своего нерукотворного памятника Пушкин кладет такие резоны, которые целиком заимствованы из осмеянного и оплеванного им миросозерцания тупой черни. Когда поэту приходится предъявлять свои права на бессмертие, тогда он поневоле принужден заговорить серьезным языком мыслящего реалиста; он признает над собою суд того народа, который прежде украшался обыкновенно эпитетом: "бессмысленный"; он заговаривает о добрых чувствах, тогда как прежде у него шла речь только о сладких звуках; наконец он даже произносит слово "полезен" и соглашается таким образом вступить в состязание с печными горшками.

Эти невольные уступки гордого поэта доказывают, очевидно, что утилитарные аксиомы заключают в себе естественную, обязательную силу даже для тех поверхностных умов, которые неспособны вывести из этих аксиом все основное направление собственной жизни и деятельности. Но, обнаруживая собою непоколебимую прочность утилитарных истин, вынужденные уступки эти, конечно, не могут принести ни малейшей пользы личному делу самого Пушкина. Это дело окончательно проиграно, и уступки, сделанные Пушкиным, дают мыслящим реалистам полное право осудить его безапелляционно во имя тех самых принципов, на которые он старается опереться и которые он, следовательно, признает истинными. "Я буду бессмертен, - говорит Пушкин, - потому что я пробуждал лирой добрые чувства".-- "Позвольте, господин Пушкин, - скажут мыслящие реалисты, - какие же добрые чувства вы пробуждали? Привязанность к друзьям и товарищам детства? Но разве же эти чувства нуждаются в пробуждении? Разве есть на свете такие люди, которые были бы неспособны любить своих друзей? И разве эти каменные люди, - если только они существуют, - при звуках вашей лиры сделаются нежными и любвеобильными?-- Любовь к красивым женщинам? Любовь к хорошему шампанскому? Презрение к полезному труду? Уважение к благородной праздности? Равнодушие к общественным интересам? Робость и неподвижность мысли во всех основных вопросах миросозерцания? Лучшее из всех этих добрых чувств, пробуждавшихся при звуках вашей лиры, есть, разумеется, любовь к красивым женщинам. В этом чувстве действительно нет ничего предосудительного, но, во-первых, можно заметить, что оно достаточно сильно само по себе, без всяких искусственных возбуждений; а во-вторых, должно сознаться, что учредители новейших петербургских танц-классов умеют пробуждать и воспитывать это чувство несравненно успешнее, чем звуки вашей лиры. Что же касается до всех остальных добрых чувств, то было бы несравненно лучше, если бы вы их совсем не пробуждали".-- "Я буду бессмертен, - говорит далее Пушкин, - потому что я был полезен".-- "Чем?" спросят реалисты, и на этот вопрос не воспоследует ниоткуда никакого ответа.-- "Я буду бессмертен, - говорит, наконец, Пушкин, - потому что я призывал милость к падшим".-- "Господин Пушкин!-- скажут реалисты, - мы советуем вам обратиться с этим аргументом к тунгусам и к калмыкам. Эти дети природы и друзья степей быть может поверят вам на-слово и поймут именно в этом филантропическом смысле ваши воинственные стихотворения, писанные не во время войны, а после победы. Что же касается до гордого внука Славян и до Финна, то эти люди уже слишком испорчены европейской цивилизацией), чтобы принимать воинственные восклицания за проявление кротости и человеколюбия".

Вернуться на предыдущую страницу