Д. И. Писарев. Пушкин и Белинский (1 гл.). Евгений Онегин - глава 7
 Вернуться на предыдущую страницу
После отъезда Онегина из деревни, Татьяна, стараясь поддержать в себе
неугасимый огонь своей вечной любви, посещает неоднократно кабинет уехавшего
идеала и читает с большим вниманием его книги. С особенным любопытством
вглядывается и вдумывается она в те страницы, на которых рукою Онегина
сделана какая-нибудь отметка. Таким образом она прочитала сочинения Байрона
и несколько романов,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно.
"И ей открылся мир иной", объявляет нам Пушкин. Слова "м_и_р и_н_о_й"
должны, повидимому, обозначать собой новый взгляд на человеческую жизнь
вообще и на личность Онегина в особенности. Затем Пушкин продолжает:
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее, слава богу,
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
(Глава VII. Строфы. XXIV, ХХУ.)
Невозможно понять, зачем Пушкин навязал Татьяне все эти критические
размышления и зачем он хочет нас уверить, что ей открылся мир иной. Этот
"мир иной" и эти размышления о москвиче в гарольдовом плаще не обнаруживают
ни малейшего влияния ни на фантастическую любовь Татьяны, ни на ее поступки.
До открытия нового мира она воображала себе, что влюблена по гроб жизни;
после своего открытия она остается при том же самом убеждении. До открытия
нового мира она беспрекословно повиновалась мамаше; и после открытия она
продолжает повиноваться также беспрекословно. Это с ее стороны очень
похвально, но для того чтобы повиноваться мамаше в самых важных случаях
жизни, не было ни малейшей надобности открывать новый мир, потому что и
старый наш мир основан целиком на смирении и послушании.
Пока Татьяна в кабинете Онегина открывает новые миры, один из жителей
старого мира советует ее мамаше повезти дочь "в Москву, на ярмарку невест".
Ларина соглашается с этой мыслью, и когда Татьяна узнает об этом решении,
тогда она со своей стороны не представляет никаких возражений. Надо
полагать, что "ярмарка невест" занимает очень почетное место в том новом
мире, который открыла Татьяна. Но если новый мир допускает ярмарку невест,
то любопытно было бы узнать, чем он отличается от старого мира и какая
надобность была его открывать?
В Москве Татьяна ведет себя именно так, как обязана вести себя
благовоспитанная барышня, привезенная заботливой родительницей на ярмарку
невест. Разумеется,
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам,
И в сумрак липовых аллей, -
Туда, где он явился ей.
(Глава VII. Строфа LIII.)
Но ведь это все пустые слова, и наивен был бы тот читатель, который бы
принял их за чистую монету. Куда бы она ни стремилась мечтой - это
решительно все равно. Тело ее, затянутое в корсет, во всяком случае
находится там, где ему велят находиться, и делает именно те движения,
которые ему прикажут делать. В то время когда она стремится в сумрак липовых
аллей, две тетушки предписывают ей смотреть налево, на толстого генерала, и
она смотрит. Потом ей приказывают выйти замуж за этого толстого генерала, и
она выходит за него замуж.
Если все эти действия находятся в строгом согласии с законами ее нового
мира, то я осмеливаюсь думать, что она с большим удобством могла бы избавить
себя от труда производить свои открытия, потому что все эти открытия были
давно уже сделаны самыми отдаленными ее предками. Я полагаю, что в
умственной жизни Татьяны онегинские книжки не произвели никакого переворота.
Татьяна до конца романа остается тем самым рыцарем печального образа, каким
мы видели ее в ее письме к Онегину. Ее болезненно развитое воображение
постоянно создает ей поддельные чувства, поддельные потребности, поддельные
обязанности, целую искусственную программу жизни, и она выполняет эту
искусственную программу с тем поразительным упорством, которым обыкновенно
отличаются люди одержимые какой-нибудь мономанией. Она вообразила себе, что
влюблена в Онегина, и действительно влюбила себя в него, начала пылать
страстью и делать глупости, подобные кувырканьям влюбленного Дон Кихота в
горах Сиерры-Морены. Потом она вообразила себе, что ее жизнь разбита и
вследствие этого начала худеть и бледнеть. Потом, видя что ей не удается
умереть, она вообразила себе, что теперь она ко всему равнодушна; тогда она
отдала себя в полное распоряжение своих родственниц, которые привезли ее на
ярмарку невест и там сбыли ее, как хороший товар, толстому генералу.
Очутившись в руках своего нового хозяина, она вообразила себе, что она
превращена в украшение генеральского дома; тогда все силы ее ума и ее воли
направились к той цели, чтобы на это украшение не попало ни одной пылинки.
Она поставила себя под стеклянный колпак и обязала себя простоять под этим
колпаком в течение всей своей жизни. И сама она смотрит на себя со стороны и
любуется своей неприкосновенностью и твердостью своего характера. Мне,
думает она, очень скучно под колпаком, а я все-таки из-под него не выйду ни
для кого на свете, потому что я - украшение генеральского дома; а генерал
приобрел меня не затем, чтобы я жила в свое удовольствие.
Онегин встречается с нею в Петербурге в то время, когда она, драпируясь
в свою неприкосновенность, уже украшает своею добродетельной особой жилище
толстого генерала. Видя, что украшение генеральского дома блестит самыми
яркими красками, Онегин проникается предосудительным желанием вытащить это
украшение из-под стеклянного колпака. Но украшение не трогается с места и,
оставаясь под колпаком, читает оттуда предприимчивому денди такую проповедь,
которая доставляет ему очень мало удовольствия. Этой проповедью, как
известно, заканчивается весь роман. Знаменитый монолог Татьяны заключает в
себе следующий смысл: зачем вы не влюбились в меня, прежде? Теперь вы
ухаживаете за мной потому, что я превратилась в блестящее украшение богатого
дома. Я вас все-таки люблю, но прошу вас убираться к чорту; свет мне
противен, но я намерена безусловно исполнять все его требования.
Этот монолог доказывает ясно, что Татьяна и Онегин друг друга стоят:
оба они до такой степени исковеркали себя, что совершенно потеряли
способность думать, чувствовать и действовать по-человечески. Монолог
Татьяны отличается самой полной откровенностью, и именно по этой причине он
весь составлен из непримиримых противоречий. Подозревая Онегина в мелком
тщеславии, она очевидно отказывает ему в своем уважении, и в то же время, не
уважая его, она его любит, и в то же время, любя его, она его отталкивает;
отталкивая его из уважения к требованиям света, она презирает "всю эту
ветошь маскарада"; презирая всю эту ветошь, она занимается ею с утра до
вечера. Все эти противоречия доказывают совершенно очевидно, что она ничего
не любит, ничего не уважает, ничего не презирает, ни о чем не думает, а
просто живет со дня на день, подчиняясь заведенному порядку и разгоняя свою
непроходимую скуку разными крошечными подобиями чувства и мыслей, такими
подобиями, которые могут выдавить из прекрасных очей несколько слезинок, но
которые никогда не создадут ни одного решительного, поступка. Само по себе
чувство Татьяны мелко и дрябло, но по отношению к своему предмету это
чувство точь-в-точь такое, каким оно должно быть; Онегин - вполне достойный
рыцарь такой дамы, которая сидит под стеклянным колпаком и обливается
горючими слезами; другого, более энергического чувства Онегин даже не
выдержал бы; такое чувство испугало и обратило бы в бегство нашего героя;
безумная и несчастная была бы та женщина, которая из любви к Онегину
решилась бы нарушить величественное благочиние генеральского дома. Сам
Онегин, вероятно, отшатнулся бы от нее, как от неистовствующей фурии, и уже
во всяком случае Онегин поступил бы с нею по той программе, которую он
наивно раскрыл перед Татьяной в липовой аллее, то есть, п_р_и_в_ы_к_н_у_в,
р_а_з_л_ю_б_и_л б_ы т_о_т_ч_а_с. Стоит же в самом деле затевать в
генеральском доме скандал для того, чтобы доставить Онегину несколько
приятных минут и попользоваться его благосклонностью до тех пор, пока он не
привыкнет!
Татьяна задает Онегину вопрос: отчего вы меня не полюбили прежде, когда
я была лучше и моложе, и когда я любила вас? Этот вопрос поставлен очень
удачно, и если бы Онегин хотел и умел отвечать на него совершенно искренно,
то ему пришлось бы сказать: оттого что люди, подобные мне, способны только
шутить и забавляться с женщинами. Когда вы были девушкой, тогда мне
предстояла необходимость принять на себя, в отношении к вам, серьезные
обязанности; мне надо было тогда взять на себя заботу о вашем счастье, то
есть об удовлетворении всех ваших материальных и умственных потребностей;
раз принявши на себя эту заботу, я бы уже не имел возможности сложить ее на
кого-нибудь другого; а такая перспектива приводила меня в ужас, потому что я
не способен ни к какому серьезному делу, не способен даже заботиться о
материальном и умственном благосостоянии той женщины, которая доставляет мне
приятные минуты. Теперь дело совсем другое. Теперь я могу завести с вами
веселую интрижку, с таинственными свиданьями, с пламенными объятиями и без
всяких будничных, то есть серьезных и спокойных дружеских отношений. Эта
интрижка будет продолжаться месяцев пять-шесть, и потом я засвидетельствую
вам мое почтение, не обращая никакого внимания на то, любите ли вы меня, или
нет.
Когда Онегин писал к Татьяне страстные письма и когда он у нее в доме
бросился к ее ногам, тогда он, разумеется, добивался только интрижки.
Пушкину представлялся очень удобный случай измерить глубину и силу
онегинской любви. Но Пушкин, конечно, не воспользовался этим случаем, потому
что он не имел ни малейшего желания выставлять напоказ самые мелкие и
дрянные стороны онегинского характера. Это полное разоблачение ничтожной
личности было бы неизбежно, если бы на месте Татьяны стояла энергическая
женщина, любящая Онегина действительной, а не придуманной любовью. Если бы
эта женщина бросилась на шею к Онегину и сказала ему: я твоя на всю жизнь,
но, во что бы то ни стало, увези меня прочь от мужа, потому что я не хочу и
не могу играть с ним подлую комедию, - тогда восторги Онегина в одну минуту
охладели бы очень сильно. Может быть, он посовестился бы обнаружить сразу
всю свою трусость, всю свою несостоятельность перед серьезной заботой; может
быть, он не осмелился бы отшатнуться тотчас от женщины, перед которой он за
минуту перед тем сам стоял на коленях; может быть, даже, чувствуя
невозможность отступления, он решился бы, скрепя сердце, увезти эту женщину
куда-нибудь за границу, но между невольным похитителем и несчастной жертвой
завязались бы немедленно такие скрипучие и мучительные отношения, которых бы
не выдержала ни одна порядочная женщина. Дело кончилось бы тем, что она
убежала бы от него, выучившись презирать его до глубины души; и, разумеется,
бедной, опозоренной женщине пришлось бы или умереть в самой ужасной нищете,
или втянуться поневоле в самый жалкий разврат. Если бы Пушкин захотел и
сумел написать такую главу, то она, мне кажется, обрисовала бы онегинский
тип ярче, полнее и справедливее, чем обрисовывает его теперь весь роман. Но
для того, чтобы подвергнуть онегинский тип такому жестокому и вполне
заслуженному унижению, самому Пушкину, очевидно, было необходимо стоять выше
этого типа и относиться к нему совершенно отрицательно.
Вернуться на предыдущую страницу
|
