Д. И. Писарев. Пушкин и Белинский (1 гл.). Евгений Онегин - глава 2
Вернуться на предыдущую страницу
Итак, Онегин ест, пьет, критикует балеты, танцует целые ночи напролет,
- словом, ведет очень веселую жизнь. Преобладающим интересом в этой веселой
жизни является "наука страсти нежной", которою Онегин занимается с
величайшим усердием и с блестящим успехом. "Но был ли счастлив мой Евгений?"
- спрашивает Пушкин. Оказывается, что Евгений не был счастлив, и из этого
последнего обстоятельства Пушкин выводит заключение, что Евгений стоял выше
пошлой, презренной и самодовольной толпы. С этим заключением соглашается,
как мы видели выше, Белинский; но я, к крайнему моему сожалению, принужден
здесь противоречить как нашему величайшему поэту, так и нашему величайшему
критику. Скука Онегина не имеет ничего общего с недовольством жизнью; в этой
скуке нельзя подметить даже инстинктивного протеста против тех неудобных
форм и отношений, с которыми мирится и уживается по привычке и по силе
инерции пассивное большинство. Эта скука есть не что иное, как простое
физиологическое последствие очень беспорядочной жизни. Эта скука есть
видоизменение того чувства, которое немцы называют Katzenjammer и которое
обыкновенно посещает каждого кутилу на другой день после хорошей попойки.
Человек так устроен от природы, что он не может постоянно обжираться,
упиваться и изучать "науку страсти нежной". Самый крепкий организм
надламывается или, по крайней мере, истаскивается и утомляется, когда он
чересчур роскошно пользуется разнообразными дарами природы. Всякое
наслаждение притупляет в большей или меньшей степени, на более или менее
долгое время, ту способность нашего организма, которая воспринимает это
наслаждение. Если отдельные приемы наслаждения быстро следуют один за другим
и если эти приемы очень сильны, то наша способность наслаждаться совершенно
притупляется, и мы говорим, что нам надоело или опротивело то или другое
приятное занятие. Это притупление одной из наших способностей совершается
помимо всяких умственных соображений и совершенно независимо от каких бы то
ни было критических взглядов на то занятие, которое мы прежде любили и к
которому мы потом охладели.
Представьте себе, что вы очень любите какое-нибудь питательное и
здоровое кушанье, например, пудинг; в один прекрасный день это любимое ваше
кушанье изготовлено особенно хорошо; вы объедаетесь им и сильно
расстраиваете себе желудок; после этого легко может случиться, что вы
получите к пудингу непобедимое отвращение, которое, разумеется, будет
совершенно независимо от ваших теоретических понятий о пудинге; вы знаете
очень хорошо весь состав пудинга; вы знаете, что в него не кладут никаких
ядовитых веществ; вы видите, что другие люди при вас едят его с
удовольствием, и при всем том вам, прежнему любителю пудинга, это кушанье не
идет в горло.
Отношения Онегина к различным удовольствиям светской дани похожи, как
две капли воды, на ваши отношения пудингу. Онегин всем объелся, и его от
всего тошнит. Если не всех светских людей тошнит так, как Онегина, то о
происходит единственно оттого, что не всем удается объесться. Как специалист
в "науке страсти нежной", Онегин, разумеется, стоит выше многих своих
сверстников. Он красив собою, ловок, il a la langue bien pendue {Он
красноречив (буквально: у него хорошо подвешен язык). Ред.}, как говорят
французы, и в этих особенностях его личности заключается вся тайна его
разочарованности и его мнимого превосходства над презренной толпой. Другие
светские люди, ведущие вместе с Онегиным пустую и веселую жизнь, совсем не
одерживают побед над светскими женщинами или одерживают этих побед очень
немного, так что не успевают притупить своего чувства с этой стороны. "Наука
страсти нежной" продолжает быть для них привлекательной, потому что они
встречают в ней серьезные трудности, которые они желают и надеются
преодолеть. Для Онегина эти трудности не существуют; он наслаждается тем, к
чему другие только стремятся, и вследствие неумеренного наслаждения он
притупляет в себе вкус и влечение ко всему, что составляет содержание
светской жизни.
До сих пор превосходство Онегина заключается только в том, что он лучше
многих других умел "тревожить сердца кокеток записных". Легко может быть,
что Пушкин любит и уважает своего героя именно за эту особенность его
личности. Но кто имеет понятие о Белинском, тот, конечно, знает, что
Белинский не мог бы относиться к Онегину с сочувствием, если бы видел в нем
только искусного соблазнителя записных кокеток.
Итак, посмотрим, что будет дальше; посмотрим, за какое средство
ухватится объевшийся Онегин, чтобы победить свой Katzenjaminei и чтобы снова
помириться с жизнью. Когда человеку надоело наслаждение и когда этот человек
в то же время чувствует себя молодым и сильным, тогда он непременно начинает
искать себе труда. Для него наступает пора тяжелого раздумья, он
всматривается в самого себя, всматривается в общество; он взвешивает
качество и количество своих собственных сил; он оценивает свойства тех
препятствий, с которыми ему придется бороться, и тех общественных
потребностей, которые стоят на очереди и ожидают себе удовлетворения.
Наконец, из его раздумья выходит какое-нибудь решение, и он начинает
действовать; жизнь ломает по-своему его теоретические выкладки; жизнь
старается обезличить его самого и переработать по общей, казенной мерке весь
строй его убеждений; он упорно борется за свою умственную и нравственную
самостоятельность; и в этой неизбежной борьбе обнаруживаются размеры его
личных сил. Когда человек прошел через эту школу размышления и житейской
борьбы, тогда мы имеем возможность поставить вопрос: возвышается ли этот
человек над безличной и пассивной массой или не возвышается? Но пока человек
не побывал в этой переделке, до тех пор он в умственном и нравственном
отношении составляет для нас такую же неизвестную величину, какую мы видим,
например, в грудном ребенке. Если же человек, утомленный наслаждением, не
умеет даже попасть в школу раздумья и житейской борьбы, то мы тут уже прямо
можем сказать, что этот эмбрион, никогда не сделается мыслящим существом и,
следовательно, никогда не будет иметь законного основания смотреть с
презрением на пассивную массу. К числу этих вечных и безнадежных эмбрионов
принадлежит и Онегин.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая за перо взялся, -
Хотел писать, но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его.
(Глава I. Строфа XLIII.)
Шляться в течение нескольких лет по ресторанам и по балетам, потом
вдруг, ни с того, ни с сего, усесться за письменный стол и взять перо в
руки, с тем чтобы сделаться писателем, - это фантазия по меньшей мере очень
странная. Браться за перо з_е_в_а_я и в то же время ожидать, что перо
напишет что-нибудь мало-мальски сносное, - это также нисколько не остроумно.
Наконец, отвращение Онегина к упорному труду, - отвращение, которое так
откровенно, признает сам Пушкин, - составляет симптом очень печальный, по.
которому мы уже заранее имеем право предугадывать, что Онегин навсегда
останется эмбрионом. Но не будем торопиться в произнесении окончательного
приговора. Когда человек входит в новую фазу жизни, тогда он поневоле идет
ощупью, берется за непривычное дело очень неискусно, переходит от одной
ошибки к другой, испытывает множество неудач и только посредством этих
ошибок и неудач выучивается понемногу работать над теми вопросами, которые
настоятельно требуют от него разрешения.
Онегин увидал, что он не может быть писателем и что сделаться писателем
гораздо труднее, чем пообедать у Талона. Эта крошечная частица житейской
опытности, вынесенная им из первого столкновения с вопросом о труде,
по-видимому, не пропала для него даром. По крайней мере, вторая попытка его
оказывается гораздо благоразумнее первой.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он с похвальной целью
Себе усвоить ум чужой.
(Строфа XLIV.)
Значит, начал читать. Это придумано недурно. Но именно эта удачная,
хотя и очень простая выдумка тотчас раскрывает перед нами ту истину, что
Онегин - человек безнадежно пустой и совершенно ничтожный.
Отрядом книг уставил полку;
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман и бред,
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку с пыльной их семьей
Задернул траурной тафтой.
(Строфа XLIV.)
Если бы Онегин расправился так бойко с одними русскими книгами, то в
словах поэта (можно было бы видеть злую, но справедливую сатиру на нашу
тогдашнюю вялую и ничтожную литературу. Но, к сожалению, мы знаем
доподлинно, из других мест романа, что Онегин умел читать всякие книжки, и
французские, и немецкие (Гердера), и английские (Гиббона и Байрона), и даже
итальянские (Манзони). В его распоряжении находилась вся европейская
литература XVIII века, а он сумел только задернуть полку с книгами траурной
тафтой. Пушкин, повидимому, желал показать, что проницательный ум и
неукротимый дух Онегина ничем не могут удовлетвориться и ищут такого
совершенства, которого даже и на свете не бывает. Но показал он совсем не
то. Он показал одно из двух: или то, что Онегин не умел себе выбрать хороших
книг, или то, что Онегин не умел оценить и полюбить тех мыслителей, с
которыми он познакомился. По всей вероятности, Онегина постигли обе эти
неудачи, то есть и выбор книг был неудовлетворителен, и понимание было из
рук вон плохо. Онегин, вероятно, накупил себе всякой всячины, начал глотать
одну книгу за другой без цели, без системы, без руководящей идеи, почти
ничего не понял, почти ничего не запомнил и бросил, наконец, это бестолковое
чтение, убедивши себя в том, что он превзошел всю человеческую науку, что
все мыслители - дурачье и что всех их надо повесить на одну осину. Это
отрицание, конечно, очень отважно и очень беспощадно, но оно, кроме того,
чрезвычайно смешно и для отрицаемых предметов совершенно безвредно. Когда
человек отрицает решительно все, то это значит, что он не отрицает ровно
ничего и что он даже ничего не знает и не понимает. Если этим легким делом
сплошного отрицания занимается не ребенок, а взрослый человек, то можно даже
смело утверждать, что этот бойкий господин одарен таким неподвижным и
ленивым умом, который никогда не усвоит себе и не поймет ни одной дельной
мысли. Онегин расправляется с книгами так, как он расправился выше с
балетами Дидло и как он в III главе будет расправляться с глупой луной и с
глупым небосклоном. Он произносит резкую фразу, которую доверчивые люди
принимают за смелую мысль. Враждебное столкновение его с_ книгами составляет
в его жизни последнюю попытку отыскать себе труд. После этой попытки Онегин
и Пушкин окончательно убеждаются в том, что для высших натур не существует в
жизни увлекательного труда и что чем человек умнее, тем больше он должен
скучать. Сваливать таким образом всякую вину на роковые законы природы,
конечно, очень удобно и даже лестно для тех людей, которые не привыкли и не
умеют размышлять и которые посредством этого сваливания могут без дальнейших
хлопот перечислить себя из тунеядцев в высшие натуры. У Пушкина особенно
развита эта замашка выдумывать законы природы и ставить эти выдуманные
законы, как границу, за которую не может проникнуть никакое исследование.
Спрашивается, например, отчего люди скучают? На это можно отвечать: оттого,
что они ничего не делают. А отчего они ничего не делают? Оттого, что за них
работают другие люди. А это отчего происходит? На этот вопрос также можно
отыскать ответ, но только, разумеется, тут придется въехать и в историю, и в
политическую экономию, и в физиологию, и в опытную психологию. Но у Пушкина
дело не доходит даже до второго вопроса. У него сию минуту готов закон
природы. Пушкинский Фауст говорит, например, Мефистофелю: "Мне скучно, бес",
а Мефистофель немедленно объясняет ему, что "таков вам положен предел" и что
"вся тварь разумная скучает". И Фауст доверчиво и даже с некоторым ужасом
выслушивает вздорную болтовню Мефистофеля, а потом для развлечения
приказывает Мефистофелю утопить испанский трехмачтовый корабль, готовый
пристать к берегам Голландии. Эта так называемая "Сцена из Фауста"
составляет превосходный комментарий к "Евгению Онегину". В этой сцене
демонизм, как понимает его Пушкин, доведен уже до последних границ нелепого
и смешного. Тут уж для читателя становится ясно, что пушкинский Фауст -
совсем не Фауст и совсем не высшая натура, а просто развеселый купеческий
сынок, которому свойственно не топить трехмачтовые испанские корабли, а
разрушать большие зеркала в русских увеселительных заведениях. Над
Мефистофелем этот резвый юноша не имеет ни малейшей власти, но должность
Мефистофеля исправляет при этом российском Фаусте толстый бумажник,
наполненный кредитными билетами. Именно этот карманный Мефистофель и дает
ему возможность бить зеркала, для того чтобы разнообразить жизнь и прогонять
на несколько минут роковую скуку. Отнимите у российского Фауста бумажник, и
он тотчас сделается тише воды, ниже травы, скромнее красной девушки. Вместе
с вспышками демонической натуры пропадет и роковая скука. Фауст пойдет в
чернорабочие и затеряется в той серой толпе, которую он отважно давил своими
рысаками во времена своего господства над карманным Мефистофелем.
По натуре своей Онегин чрезвычайно похож на Фауста, который в романе
топит испанские корабли, а в жизни крушит русские зеркала. И демонизм
Онегина также целиком сидит в его бумажнике. Как только бумажник опустеет,
так Онегин тотчас пойдет в чиновники и превратится в Фамусова. И тогда самый
опытный наблюдатель ни за что не отличит его от той толпы, которую он
презирал на том основании, что он будто бы "жил и мыслил".
Итак, Онегин скучает не от того, что он не находит себе разумной
деятельности, и не оттого, что он - высшая натура, и не оттого, что "вся
тварь разумная скучает", а просто оттого, что у него лежат в кармане шальные
деньги, которые дают ему возможность много есть, много пить много заниматься
"наукой страсти нежной" и корчить всякие гримасы, какие он только пожелает
состроить. Ум его ничем не охлажден, он только совершенно не тронут и не
развит. И_г_р_у с_т_р_а_с_т_е_й он испытал настолько, насколько эта игра
входит в "нашу страсти нежной". О существовании других, более сильных
страстей, страстей направленных к идее, он даже не имеет никакого понятия
подобно тому, как не имеет о них понятия пушкинский Фауст. Ж_а_р своего
с_е_р_д_ц_а Онегин истратил на будуарные сцены и на маскарадные похождения.
Если Онегин думает, что ж_и_з_н_ь т_о_м_и_т е_г_о, то он думает чистый
вздор; кого жизнь действительно томит, тот не поскачет на почтовых за
наследством в деревню умирающего дяди. Ж_и_т_ь, на языке Онегина, - значит
гулять по бульвару, обедать у Талона, ездить в театры и на балы.
М_ы_с_л_и_т_ь - значит критиковать балеты Дидло и ругать луну дурой за то,
что она кругла. Ч_у_в_с_т_в_о_в_а_т_ь - значит завидовать волнам, которые
ложатся к ногам хорошенькой барыни. К_т_о ж_и_л и м_ы_с_л_и_л подобно
Онегину, т_о_т, разумеется, н_е м_о_ж_е_т н_е п_р_е_з_и_р_а_т_ь л_ю_д_е_й,
живущих менее роскошно и мыслящих не столь оригинально. К_т_о
ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л подобно Онегину, т_о_г_о, разумеется, т_р_е_в_о_ж_и_т
п_р_и_з_р_а_к н_е_в_о_з_в_р_а_т_и_м_ы_х д_н_е_й, то есть тех дней, когда
случалось видеть вблизи ножки, ланиты, перси и разные другие интересные
подробности женского тела. Таким образом, я ответил на все вопросы,
поставленные мною в первой главе, и у нас оказался тот неожиданный
результат, что Онегин - совсем не "дух отрицанья, дух сомненья", а просто -
коварный изменщик и жестокий тиран дамских сердец. Мы увидим ниже, что этот
результат оправдывается всем дальнейшим ходом романа.
Вернуться на предыдущую страницу
|