А. В. Дружинин.Сочинения Белинского - Глава 3

Вернуться на предыдущую страницу

Здесь мы оканчиваем нашу первую статью о критической деятельности Белинского - остальные появятся с появлением следующих томов его сочинений. Статья наша вышла так объемиста, что нам не остается места для пересмотра главных эстетических положений нашего критика в их общем очертании. До сих пор мы говорили о взглядах Белинского в их применении к главнейшим явлениям современной ему русской литературы и русской сцены - для того, чтоб передать теоретические основы этих взглядов, потребна работа весьма многосложная и довольно бесплодная. Читатель невнимательный соскучится сухим обзором, читатель, глубоко любящий Белинского, сам сумеет отыскать те статьи, в которых проглядывает философская сторона главнейших его положений. Мы, с своей стороны, можем лишь руководить читателя, назвав ему этюды и рецензии, стоящие особенного внимания в означенном отношении. Таковы, например, в первом томе: "Литературные мечтания", статья о русской повести, начало рецензии стихотворений Баратынского, разбор стихотворений Кольцова и Бенедиктова. Во втором же томе назовем; "Отчет г. издателю "Телескопа" за последнее полугодие русской литературы" и статью за ней следующую, две статьи по поводу "Гамлета", в третьем особенно замечательны: "Мендель, критик Гете", рецензия на "Горе от ума" и повести Марлинского, наконец, разбор "Героя нашего времени" и, особенно, начало этого разбора. Само собой разумеется, что деятельность, обнимающая собою с лишком шесть лет бойкой и кипучей молодости, не может не быть обильна противоречиями, само собой разумеется, что в арсенале эстетических положений Белинского за этот период времени всякая литературная партия (кроме дидактической) может легко найти оружие в защиту своих собственных прихотей, но тем не менее в основных эстетических теориях Белинского за означенные годы много стройности и последовательности. Колебания встречаются лишь в первый год его трудов, когда он веровал в современное значение французской литературы и ждал от романтических идей Шлегеля чего-то большего, чем они могли ему принести, но и эти колебания более отражаются на подробностях, разражаются пятью-шестью опрометчивыми приговорами и окончательно исчезают с той поры, когда философские и эстетические теории Гегеля, "властителя дум" тогдашней молодежи, сделались достаточно знакомы нашему критику. Белинский не мог сам читать Гегеля, не мог (что чрезвычайно важно) следить за трудами гегелевых противников и гегелевых единомышленников, положения, передаваемые ему, он воспринимал от молодых энтузиастов; оттого и увлечения были неизбежны. Но эти увлечения имели свою прелесть, они всегда выходили лишь недостатком качеств Белинского и, на мгновение сбрасывая его с прямой дороги, еще не ставили зоркого критика на путь ложный. Сверх того, означенные увлечения драгоценны для уразумения будущей деятельности Белинского с ее блестящими и слабыми сторонами. Когда наш критик в статье о Менцеле яростно громит политическую дидактику и называет поучительные романы Жоржа Санда нелепыми и возмутительными, мы очень хорошо объясняем себе, что такое преувеличение мудрого принципа имеет привести за собой реакцию, может быть, столь же неумеренную. Когда он, в маленькой, но превосходной рецензии на труды Полежаева, всех плачевных и скорбящих поэтов с презрением называет лазаретными и, опираясь на авторитет Гете, гонит их с Парнаса 29, мы хорошо видим, что подобное уклонение от всесторонности (составлявшей ключ гетева величия), весьма может, под влиянием минуты и новизны, смениться уклонением в другую сторону. С своей пылкой душою, с своей пламенной жаждой знания Белинский, в основном пункте ценительского дела, был принужден действовать через посредников со всем их неизбежным прозелитизмом и энтузиазмом. Одно глубокое изучение эстетиков-практиков (например, Шиллера и Гете в их переписке и беседах) могло бы дать ему прочную точку опоры, но Белинский даже был лишен этой возможности, по трудности, с которою он читал по-немецки. Через это мы часто видим целые пробелы в задушевнейших и самых прочувствованных положениях Белинского - часто наш критик с усилием бродит возле той самой идеи, которую он предчувствует горячей душою, и не находит ни слов, ни формул для ее воплощения. Часто он, по одному вдохновению своего ума, угадывает то, что уж было другими угадано и сказано, что уже вошло в общее достояние даже второстепенных мыслителей. Приведем хотя один пример в этом роде: за все время, нами разбираемое, Белинский был жрецом и поборником чистого, свободного искусства, но отстаивал его права повсюду и вне свободного художества не видал никаких путей для поэзии. Десятками поэтических дифирамбов и светлых доводов обстанавливает он эту дорогую идею, которая в то время терпела эт рутинеров и сухих моралистов, точно так, как она, за несколько лет назад, терпела от социальных дидактиков, но, истощая все свое красноречие, приводя множество философских соображений, Белинский, и в своих рецензиях, и в огромной статье о Менцеле, только один раз, и то вскользь, приводит тот все сокрушающий аргумент о практическом значении искусства как орудия для просветления отдельных личностей, перед которым падают в прах все нападения на свободу творчества от временных целей. Грудью бросаясь за Гете, Гомера и Шекспира против всякой менцелевщины, наш критик не говорит того, что три названные поэта, в своей бессознательной поэзии, более значат для дела просвещения и добра, чем груды множества законодателей. Эта простая идея не входила в эстетики, и ей не нужно было входить в них, потому что она жила в голове всякого дельного мыслителя Германии и Англии, потому, наконец, что два великих поэта, Гете и Шиллер, без устали и с полным сознанием, проводили ее во весь лучший период своей общей деятельности. Наш Белинский постоянно бродил около нее, он служил ей всю свою жизнь, он угадывал ее сердцем, но не мог на нее опереться как следовало. Потому-то, когда гегелианцы распались на отделы, нам известные, или, лучше сказать, когда до него дошли подробности этого распадения, он и вдался в колебания, от которых, казалось, был огражден всеми преданиями своей юности. Когда воззрения левой стороны гегелианцев и их преемников, рассиропленные французским сентиментализмом, вторгнулись к нам со всем значением новизны, Белинский не был достаточно вооружен для отпора. Даровитейшего посредника между ним и теориями Гегеля (Н. В. Станкевича 30) не было на свете, другие странствовали вдалеке 31 или сами поддались социальным софизмам 32. В мирную художественную область, в которой, по выражению самого Белинского, нет места для плача и скрежета зубов, занеслись бури, надежды, фантасмагории, борьбы и утопии из другого мира, ко всем нам близкого. Пришли новые посредники, с прежним прозелитизмом, если не с прежними истинами. Снова, в наплыве новизны, больной, истощенный работою, Белинский должен был прибегать к чужим людям за тем, что тогда казалось новым словом. Снова раскрылась перед ним лишь одна сторона вопроса, снова, слушая своих посредников, он не мог сам услышать шума той борьбы и того отпора, который давался новым теориям и в Германии, и в самой Франции, а более всего в могущественной Британии, которая и в этот раз, как всегда, вынесла на своих геройских плечах идеи истинной свободы - в политике и в художестве!

Но нам еще далеко до эпохи скорбей и колебания - перед нами еще поэт Белинский, чтитель Пушкина, провозвестник Гоголя, Кольцова и Лермонтова, поэт Белинский, возвысивший голос в защиту поэта Гете, оскорбляемого дидактическою критикою Германии. Если для вас дороги понятия первого русского критика в блистательный период его молодости, перечитайте и даже изучите статью Белинского о Менцеле, в ней найдете вы во всей стройности теорию о свободе искусства, теорию, которая не умрет никогда и всегда останется истиною, стоящею выше всех опровержений. Если бы мы всем сердцем нашим не были убеждены в несокрушимости этой теории, если бы мы не знали, что все талантливые и светлые деятели нашей литературы держатся ее так же крепко, как и мы, мы почли бы своей обязанностью взяться за Белинского и обширными выписками из упомянутой статьи утвердить колеблющуюся веру скептиков. Но как ни велик авторитет автора статьи о Менделе, мы им не намерены укрываться. Гумбольдт был великим ученым, но если бы мы вздумали в трудах Гумбольдта отыскивать подтверждение тому, что солнце светит и что камень принадлежит к твердым телам, наши усилия были бы забавны и ничего более. Потому-то, вместо разглагольствования об идеях всеми признанных, мы только позволим себе две-три небольшие выписки из отзывов Белинского, с единственной целью поставить перед читателем известную грань убеждений критика в деле, всем нам дорогом и близком. "В созданиях поэта - его дух и его жизнь, - говорит нам Белинский в 1839 году, при разборе сочинений Полежаева. - Полежаев был рожден великим поэтом, но не был истинным поэтом; его творения - вопли души, терзающей самое себя, стоны нестерпимой муки субъективного духа, а не песни, не гимны, то веселые и радостные, то важные и торжественные, прекрасному бытию, объективно созерцаемому. Истинный поэт не есть ни горлица, тоскливо воркующая грустную песнь любви, ни кукушка, надрывающая душу однообразным тоном скорби, но звучный, гармонически разнообразный соловей, поющий песнь природе. Создания истинного поэта суть гимн Богу... В царстве божьем нет плача и скрежета зубов - в нем одна просветленная радость, светлое ликование, и самая печаль в нем есть только грустная радость... Поэт есть гражданин этого бесконечного и святого царства: ему Бог дал плодотворную силу любви проникать в таинства полного славы творенья, и потому он должен быть его органом. Вопли растерзанного духа, сосредоточение в скорбях и противоречиях земной жизни доказывают только пребывание на земле и только тщетное порывание к светлому голубому небу - престолу Вездесущего... Вот почему мы не оставляем имени поэта за Полежаевым и думаем, что его песни, нашедшие отзыв в современниках, не перейдут в потомство. Плачевных и скорбящих поэтов великий Гете характеризовал эпитетом лазаретных, и этим вполне определил их отрицательное значение в области искусства..." 33

Статья о Менцеле, про которую мы уже говорили, представляя из себя полный отпор дидактическим теориям германского критика, изобилует отрывками еще более резкими. В начале ее Белинский со всем огнем, на который только способна его горячая натура, набрасывается на тот особый род сердобольных людей, которые, по неведению смысла истории и событий нашего внутреннего мира, веруют, что все в мире идет худо, что отечество их готово сейчас погибнуть от превратного хода дел, что всякое государство не есть живой организм, которого части находятся в зависимом друг от друга взаимнодействии, но искусственная машина, которую по произволу может вертеть всякий маленький великий человек. Эти-то сердобольные люди в своих отношениях к искусству и есть Мендели. Добровольные мученики, они не знают покоя, для них нет радости, нет счастия: там гаснет свет просвещения, здесь подавляется целый народ, - и с воплем указывают они на виновников ужасного зла, как будто бы люди, или человек, в состоянии остановить ход мира, как будто бы история не имеет своих законов, как будто бы просвещение не было бессмертно! "Основная идея критики Менделей, - говорит нам Белинский, - есть та, что искусство должно служить обществу. Если хотите, оно и служит обществу, выражая его же собственное сознание и питая дух составляющих его индивидуумов возвышенными впечатлениями и благородными помыслами благого и истинного, но оно служит обществу не как что-нибудь для него существующее, но как нечто существующее само по себе, само для себя, в самом себе имеющее свою цель и свою причину. Когда же мы будем требовать от искусства споспешествования общественным целям, а на поэта смотреть как на подрядчика для разных полезных законов, то вместо изящных созданий наводним литературу рифмованными диссертациями о рассудочных предметах, сухими аллегориями или, наконец, угарными исчадиями мелких страстей и беснования партий".

Ближе подступая к практической стороне вопроса, Белинский говорит нам: "Вышел во Франции новый уголовный закон, а завтра является сотня романов, в которых примером решается справедливость или несправедливость закона, вышло новое постановление хоть о налогах, о рекрутстве, об акциях, опять вереница романов, которая нынче читается с жадностью, а завтра забывается. Не такова истинная поэзия, ее содержание не вопросы дня, а вопросы веков, не интересы страны, а интересы мира, не участь партии, а судьбы человечества... Гете упрекают в том, что он не воспевал великих современных событий, но следует ли из этого, что они не касались его, что он не чувствовал их. Разве Гомер в своей поэме и Шекспир в своих драмах изображали мир им современный? Наш Менцель не Платон: что не подходит под его маленькую идею - он подгибает под нее; а не гнется - он ломает. Искусство не далось ему, не подошло под тесные рамки его идеального построения - долой искусство - оно грех, преступление, безнравственность!.. Вот так-то: что долго думать! А другой какой-нибудь чудак готов уничтожить общество, разрушить промышленность, торговлю, словом, всю практическую сторону жизни, чтобы обратить людей к исключительному служению искусству и поделать из них художников и аматеров. Дайте им только возможность и силу приложить к жизни свою теорию. Один завопит: "Общество! все погибай, что не служит к пользе общества!", а другой зарычит: "Искусство! все погибай, что не живет в искусстве!"... Но истинно мудрый кротко и без крика говорит: "Да живет общество и да процветает искусство: то и другое есть явление одного и того же разума, единого и вечного, и то и другое в самом себе заключает свою необходимость, свою причину и свою цель!"

Да! Общество не должно жертвовать искусству своими существенными выгодами или уклоняться для него от своей цели. Искусство не должно служить обществу иначе, как служа самому себе. Пусть каждое идет своею дорогой, не мешая друг другу" 34.

На этом месте мы прекратим наши извлечения. Дальнейшие этюды наши покажут, как служил Белинский идеям, им высказанным, насколько по временам уклонялся от них и насколько чтил их в глубине своего поэтического духа. Следующую статью нашу мы начнем с рецензии "Героя нашего времени" - рецензии, которая по блеску и достоинству представляет яркую полосу в столь яркой деятельности критика нашего.

Вернуться на предыдущую страницу