А. В. Дружинин.Сочинения Белинского - Глава 2

Вернуться на предыдущую страницу

Целые пять лет прошли со времени нами указанных восторженных статей Белинского о Кольцове и Гоголе, пять лет, обильных всякими треволнениями, тяжелыми трудами и в особенности плохими книгами. В течение этих пяти лет, с 1835 по 1840 год, не часто удавалось страстному критику говорить о произведениях, запечатленных признаками истинной поэзии. Пушкин угас, Кольцов писал мало, один Гоголь высоко стал между всеми пишущими, хотя и его деятельность не могла назваться изобильною. В каких же занятиях провел Белинский эти пять лет, медленно протянувшихся для русской литературы? Как относился он к ней, к этой литературе, после своего приговора о ее несуществовании, после громко заявленных надежд на будущее и громко признанной неудовлетворенности настоящим? И каким способом ухитрялся наш критик, посреди дешевых явлений дешевой современной литературы, посреди срочного и не всегда радостного труда, сохранить ту огненную восприимчивость натуры, которая, по-видимому, могла только ослабляться с годами и наплывом будничных занятий рецензента?

На вопросы эти наш ответ будет короток: Белинский остался прежним Белинским за все пять лет, о которых сейчас говорено было. Вера в самобытность и будущее величие русского искусства горела в его душе с прежней силою. Он мог ждать. Он мог не тяготиться своей деятельностью по многим причинам. Известность Белинского как критика росла с каждым годом, и самая ярость его противников свидетельствовала о том, что голос, так им ненавистный, не понапрасну гремит в русской литературе. Борьба за любимое дело улыбалась нашему критику, который сам говорил в одной из своих рецензий: ужели стоит оскорбляться тем, что люди посредственные, холодные к делу истины, лишенные огня Прометеева, провозгласят нас крикуном или ругателем? Понятна ли вам запальчивость, справедливая в самой несправедливости? Понимаете ли вы блаженство взбесить жалкую посредственность, расшевелить мелочное самолюбие, возбудить к себе ненависть ненавистного, злобу злого?! С своей горячностью и готовностью на всякую борьбу во имя искусства Белинский был страшным противником для многих, и самое обилие его антагонистов показывает, что ему было с чем бороться. Само собой разумеется, борьба не обходилась без жестких слов, преувеличенных оценок и так далее, но ясный и внимательный обзор политической деятельности Белинского за первый год вполне удостоверяет нас, что наш критик, при небольших частных погрешностях против умеренности, в целом был всегда и прав, и даже благородно сдержан в своих приговорах. Мнение, нами высказанное, может возбудить не одно противоречие со стороны людей, читавших Белинского по отдельным отрывкам, без системы и последовательности, но пусть они перечитают три книги, находящиеся перед нами, и предубеждение их во многом изменится. С зоркостью гениального ценителя Белинский разделил все дурное и вредное в русской литературе того времени на два отдела: к одному относит он все устарелое и отживающее, и, следовательно, не требующее особенно энергического противодействия со стороны свежей силы; во втором считает он только то, что может ослепить и увлечь, по своей новизне, довольно разумную и еще развивающуюся массу публики. Через это мы подмечаем в статьях Белинского одну странность, которая только с виду кажется странною. Лица, оскорблявшие Белинского всеми мерами, вредившие ему всеми дозволенными и недозволенными способами, корифей старой "Северной пчелы", псевдоклассики, отжившие Аристархи, почти не возбуждают гнева Белинского, - говоря о них, он никогда не возвышается до филиппики; шутка, ирония, эпиграмма, восстановление фактов, ими искаженных, - другого оружия он против них не употребляет. Наоборот: лица, одаренные талантом, чистые от журнальных интриг, уважаемые в своей частной жизни и не враждовавшие лично с Белинским, подвергаются всей страшной силе его полемики. О г. Булгарине наш критик говорит шутливо, на людей, подобных Марлинскому, Бенедиктову и Загоскину, он ополчается как на истинных противников, признавая за каждым из них несомненную долю дарования, но не давая пощады малейшему недостатку, кидаясь в бой sans grace, ni mersi, ni treve {без снисхождения, не зная ни пощады, ни передышки (фр.).}. Нужно ли истолковывать значение этой тактики? Г. Булгарин и его единомышленники борьбы настоящей не стоили. Они как будто пользовались авторитетом, они имели своих читателей, но проницательный глаз человека, преданного родному искусству, хорошо видел, что они стоят, как гнилое дерево, до первого ветра, стоят и не дают никаких отпрысков; г. Бенедиктов в поэзии и Марлинский в прозе были новым делом, и гроза, воздвигнутая на них Белинским, только делает честь их личностям и их временному значению. Труды их читались с жадностью и питали собой молодежь, личности их не отталкивали от себя, а возбуждали оимпатию, деятельность их стоила внимания, но в то же время эта деятельность, по искреннейшему убеждению Белинского, была вредна для литературы. В этой деятельности видел он, во-первых, сбижение с извращенными теориями неистовой французской словесности, во-вторых, пагубный пример для начинающих деятелей, в-третьих, помеху пониманию публикою писателей более даровитых. Мы далеки от того времени, когда страницы из "Фрегата Надежды" 17 заучивались наизусть восторженными юношами, а повести Гоголя считались чем-то непристойным, потому-то нам и не всегда легко понимать гневное отношение Белинского, например, к повести "Фрегат Надежда". Зоркий на подробности, еще более зоркий в деле общих выводов, наш критик мог назваться единственным критиком того времени, разумевшим все громадное значение простоты в искусстве. С идеей об этой простоте для него сливались все залоги будущности драгоценной ему русской литературы, то есть ее самобытность, ее национальность, ее сближение с жизнью, ее разрыв с чужестранной рутиной. К этой простоте он рвался всей душою из душного склепа, в котором лежала литература, стремился вывести ее на чистый воздух, к солнцу и свету. "Художественное произведение, - высказывает нам Белинский в своем удивительном разборе сочинений Марлинского, - редко поражает душу читателя сильным впечатлением с первого раза, после же и массе оно всегда не по плечу и трудно дается. Даже если, под влиянием избранных ценителей, оно признано, то все-таки еще остается вопрос - понято ли оно толпою? У нас толпа хвалит Шекспира, а всегда променяет его драму на водевиль и пьесу с эффектами. О Пушкине все кричали, а Онегин и Годунов подали повод к разговорам о том, что Пушкин пал. Публика, забывая великих поэтов, рвется и бросается ко всему, что странно, дико-оригинально, ко всему, что бьет в глаза и раздражает зрительный нерв густотою красок. Общество знать не хочет о том, что истинно художественное произведение всегда поражает своей истиною, естественностью, верностью действительности. Простота есть необходимое условие художественного произведения, по своей сущности отрицающее всякое внешнее украшение, всякую изысканность. Простота есть красота истины, и художественные произведения сильны ею, тогда как мнимо-художественные часто гибнут от нее, и потому по необходимости прибегают к изысканности, запутанности и необыкновенности" 18,

Сблизивши со словами этими многие отрывки рецензий Белинского, и в особенности заключительную страницу его отзыва о таланте Кольцова (выше выписанную нами в сокращении), читатель без труда станет на точку зрения разбираемого нами критика. Все риторическое, яркое, эффектно рассчитанное в поэзии казалось Белинскому не простым литературным грехом, а преступлением перед развивающеюся публикою, вредом для хода истинных поэтов, поруганием тому алтарю искусства, перед которым он служил так благородно. Тут разгадка его запальчивости, его раздражения при борьбе, его неукротимости в нападении и отпоре.

Но - скажут нам, быть может, - была ли так необходима эта запальчивость и неукротимость, это неуклонное гонение на некоторое число честных имен, гонение, кончившееся лишь со смертью Белинского? Не было ли достаточным со стороны критика одно твердое указание на вред ненавистной ему школы? Неужели ее корифеи не были в состоянии с годами уразуметь свои собственные недостатки? Неужели для пользы искусства Белинскому было необходимо, во время долгих годов своей деятельности, постоянно оскорблять писателей симпатических и, при всех погрешностях, чистых от всякой литературнойгрязи? Признаемся откровенно, мы и сами одно время так думали, и, по обыкновению высказывали нашу мысль без утайки 19. Но с годами и наша точка зрения изменилась. Три тома, лежащие перед нами, во многом этому содействовали. В этих трех томах мы нашли ясное доказательство той мысли, что при шатком и незрелом состоянии нашего искусства критику необходимо упорство и неуклонное, долгое проведение всякой новой мысли, как бы эта мысль ни была общедоступна. Мы еще не дожили до той поры, когда одно слово мудрого ценителя может ниспровергать заблуждения и выводить заблуждающиеся массы на ровную дорогу к истине. Рутина именно сильна там, где она бессознательна. Перед этой бессознательной рутиной погибало не одно благое начинание самого Белинского. Если хотите видеть погибель одного из таких начинаний, пересмотрите статьи Белинского о театре, разбросанные по всем трем томам. Тут найдете вы разгадку на вопрос, недавно приведенный нами, тут, по аналогии, вы отыщете причину, по которой неотступная и неуклонная борьба с риторической школою русской литературы была истинно необходима и действительно неизбежна.

Белинский начал писать о театре около 1835 года в московских журналах и прекратил эту деятельность около 1840 года, когда с поступлением его в число главных сотрудников "Отечественных записок" поприще нашего критика значительно расширилось. Статьи его о театре и новых пьесах (мы сейчас будем разбирать их с некоторой подробностью) появлялись редко и почти не доходили до Петербурга. По всей вероятности, и артисты и театральное начальство старого времени весьма неблагосклонно глядели на молодого ценителя, с горячностью нападавшего на их слабые стороны; в публике, испорченной водевилями и мелодрамами, критик тоже находил немного сочувствия; вследствие всего этого и, еще более, вследствие переезда в Петербург Белинский охладел к театру и с усилением своего критического значения совершенно оставил означенный род занятий. Так лишилась наша сцена одного из драгоценнейших ревнителей, так погас яркий луч света, на время озаривший все ее погрешности. По здравости и новизне высказанных идей театральные разборы Белинского - совершенство своего рода, и во всяком другом обществе могли бы совершить целый драматический переворот, подобный перевороту, свершенному "Драматургиею" Лессинга 20. В этих кратких рецензиях указаны были все язвы и пороки русской сцены - ее рутинность, ее зависимость от прихоти масс, ее подражательность, ее стремление к аффектации и противоестественности. И обличение в этом деле не было обличением бесплодным: рядом с безнадежными сторонами русского театра Белинский указывал на средства его обновления, приветствовал постановку шекспировских драм, разъяснял талант Мочалова, требовал от артистов любви к делу, высказывал великое значение простоты в искусстве, так им чтимой. Но что же вышло из всех этих начинаний? Чуть обстоятельства удалили Белинского от театра, сила правды, им высказанной, стала слабее заметно. Критик не мог в одно и то же время протянуть свою руку и литературе и театру, последствия того до сих пор нам видимы в той бездне, которая в наше время лежит между русским театром и русской словесностью. Все, что в словесности нашей давно уже вымерло и отброшено навеки, еще со всей силой живет на театре. Все положения, все уроки Белинского верны до сей поры. На наших афишах до сих пор безобразные изделия французского вкуса стоят рядом с созданиями Шекспира и презреннейшие водевили, драмы "Картуш" и "Идиот", даются вперемежку с последним поэтическим произведением Островского! Продумавши обо всем этом, можно, и не учившись в семинарии, разрешать все сомнения о том, прав ли был Белинский, так неуклонно и так долго проводивший свою мысль о гибельном влиянии риторической школы в литературе. Отправляясь от печального зрелища, представляемого нам современною русской сценой, мы можем представить себе с должной ясностью тот вред, который был бы нанесен всей литературе в том случае, если бы риторическая школа при всякой своей попытке на деятельность не встречала неумолимого отпора в Белинском. Пример театра у нас перед глазами, и мы хорошо знаем, чем именно грешна русская сцена. Все указания были ей сделаны, все новые пути были ей открыты, но отпор заблуждениям не мог совершаться постоянно - и русская сцена позабыла все благотворные уроки, ей преподанные.

Заговоривши о статьях Белинского, относящихся до театра, мы не можем не сказать нескольких слов об общей физиономии этих статей, в высшей степени дельных и в высшей степени поэтических. Судьбы драматического дела, как отрасли родного искусства, так драгоценного нашему критику, не могли не занимать собою мыслей Белинского. Но этого мало, наш автор любил театр еще своей собственной, особенной любовью. Быть в театре, спорить о театре, писать о театре - считал он за наслаждение, за светлый отдых от бурного труда и насущных тревог жизни. Белинский до конца своего принадлежал к разряду тех счастливых юношей, которые по выходе из театра "к Шиллеру заезжают в гости", унося в своем воображении испанскую улицу с мавританскими строениями и кудрявую головку, выглядывающую из полуоткрытого готического окна, и звуки гитары, и тихий плеск фонтанов по мрамору, одним словом, все то, чего не существует на нашей бедной сцене. "Зачем мы ходим в театр, зачем мы так любим театр?" - говорит наш критик в одной из своих первых рецензий. "Затем, что он освежает нашу душу, завядшую, заплесневшую от сухой и скучной прозы жизни, затем, что он волнует нашу застоявшуюся кровь неземными муками, неземными радостями и открывает нам новый, преображенный и дивный мир страданий и жизни! В душе человеческой есть то особенное свойство, что она как будто падает под бременем сладостных ощущений изящного, если не разделяет их с другою душой. А где же этот раздел является так торжественным, так умилительным, как не в театре, где тысячи глаз устремлены на один предмет, тысячи сердец бьются одним чувством, тысячи грудей задыхаются от одного упоения, где тысячи отдельных лиц сливаются в одно общее целое в гармоническом создании беспредельного блаженства?..21 В другом месте говорит Белинский: "Театр! Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем ослеплением, к которому только способна пылкая молодость, живая и страстная до впечатлений изящного? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свете, кроме блага и истины? И в самом деле, не сосредоточиваются ли в нем все чары, все обаяния, все обольщения изящных искусств? Не есть ли он исключительно самовластный властитель наших чувств, готовый во всякое время и при всяких обстоятельствах побуждать и волновать их, как воздымает ураган песчаные метели в безбрежных степях Аравии?.. Что же такое, спрашиваю вас, этот театр? О, это истинный храм искусства, при входе в который вы мгновенно отделяетесь от земли, освобождаетесь от житейских отношений. Эти звуки настраиваемых в оркестре инструментов томят вашу душу предчувствием какого-то неизъяснимого сладостного блаженства. Этот народ, наполняющий огромный амфитеатр, разделяет ваше нетерпеливое ожидание... этот роскошный и великолепный занавес, это море огней намекают вам о чудесах и дивах, развеянных по прекрасному Божию творению и сосредоточенных на тесном пространстве сцены..." 22 С сокрушенным сердцем приостанавливаемся выписывать эти упоительно поэтические строки, но думаем, что читатель, увлеченный ими, сам отыщет их продолжение в первом томе сочинений Белинского, на странице 94 и следующих.

Очень часто один тон критической статьи бывает важнее всего ее содержания - то же самое мы видим во многих статьях нашего автора о театре. Перед поэзиею их тона и подробностей меркнет многое, невзирая на то, что предметы разборов иногда очень важны и касаются (как мы видели) самой сущности дел русского театра. Но ни оценка мочаловского Гамлета, ни мастерской разбор значения Каратыгина, как трагика, не в состоянии вполне завладеть нашим сочувствием. Оно уже отдано самому Белинскому, а там, где Белинский поэтичен, актеру остается отойти на задний план, хотя бы этот актер звался Мочаловым. В театральных статьях нашего критика разбросано несколько эпизодов и отступлений, носящих на себе светлую печать личности самого критика, многие из означенных отступлений драгоценны для лиц, его знавших. Что, например, может быть наивнее, яснее следующих строк о Петровском парке и Петровском театре - строк, очевидно, писанных под влиянием порывисто-счастливой минуты: "Кажется, 17 мая в театре Петровского парка давали "Ревизора". Какое очаровательное гулянье этот Петровский парк! Нет лучшего гулянья ни в Москве, ни в ее окрестностях! Эти дороги, по которым можно ездить, окаймленные дорожками, по которым можно только ходить, эти поляны, луга - зеленые острова с купами деревьев, пруды, красивые, живописные домики, строение воксала, этот театр - игрушка, этот фантастический Петровский замок, полузакрытый деревьями, эти толпы народа, волнующиеся по дорожкам, то разбросанные по лугу, отдельными обществами, под деревьями, за столиками, пьющие чай - какая очаровательная, одушевленная, полная жизни картина. И когда вечер тихо спустится с сурового, хотя и чистого неба, и все начнет становиться тише, торжественнее, неопределеннее, березы сильнее задышат своим ароматом, разноцветные шляпки, шали, манто, с прелестнейшими головками, чудеснейшими личиками, сольются во что-то неопределенное и целое - какая фантастическая, волшебная картина! Да, Петровский парк лучшее гулянье Москвы; нельзя было сделать московской публике лучшего подарка, как превратив это обыкновенное место в какой-то эдем!.. Тут соединено все - и природа и искусство, и деревня и город; вы можете дышать свежим воздухом, вдыхать в себя обаятельный запах весенней зелени, словом, наслаждаться природой и деревнею и, вместе с тем, пользоваться всем, что только может доставить вам столичный город. Это гулянье европейское, оно отличается характером общественности. Тут все сословия, все общества, кроме того, для которого существует Марьина роща. И оно лучше: наслаждаться можно только не мешая друг другу. Как хорошо, погулявши в парке, пойти в этот миниатюрный театр, посмотреть на эту маленькую сцену, которая вся видна и с которой все слышно, взглянуть на эту небольшую, сжатую и пеструю публику! Первый ряд кресел иногда занимается дамами, и это придает особенно очаровательный и приятный оттенок маленькому театру. Как приятно в антрактах выходить на крыльцо театра, наблюдая за вечереющим днем и за этою живою картиною, которая через каждые полчаса принимает новый характер! Как приятно из освещенного амфитеатра, по окончании спектакля, выйти на свежий воздух, когда уже темно, все разъезжается, разбродится и, как тени на полях Елисейских, мелькают толпы в сумраке" 23.

Иной холодный читатель, может быть, спросит; да какое же дело любителям русской сцены до того, что Белинский в Петровском театре и около театра восхищался летним вечером более, чем мы, рассудительные люди, восхищались видом неаполитанского залива? На это мы ответим только то, что половина силы Белинского, как ценителя, заключалась в его способности на восторженность. Кому неизвестно, что одаренный от Бога человек в минуты душевного восторга видит и дальше и глубже остальных людей, с тем и толковать нечего. Белинский бывал счастлив, уже подходя к театру, колыхающийся занавес и одно ожидание хорошей пьесы повергали его в горячее настроение духа, и все его статьи о театре показывают, к какой зоркости и к каким выводам вело его сказанное настроение. Перечитайте то, что он пишет о постройке "Гамлета", что говорит он об "Отелло" Шекспира, и припомните то, что Белинскому, и прежде всех Белинскому, Мочалов одолжен восторженным признанием великих сторон своего таланта. С переездом нашего критика в Петербург пылкие отношения его к судьбам русской сцены охладели, что и заметно в его статьях, писанных из Петербурга. Каратыгинская плеяда артистов не пришлась Белинскому по сердцу, точно так же, как не пришлись по нем трескучие драмы Полевого и Кукольника 24. Отдавая отчет о "Велизарии" и разных водевилях Александрийского театра, рецензент далек от того восторга, с каким ходил он по Петровскому парку, дожидаясь часа представления, зато и статьи его о петербургском театре дельны и основательны, но не могут равняться со статьями, на которые мы недавно указывали.

В одной из статей первого тома своих сочинений (стр. 93) Белинский говорит, что он любит драму предпочтительно перед эпопеею, лиризмом и так далее. "Между искусствами, - продолжает он, - драма есть то же, что история между науками" 25. Драматическая поэзия кажется ему если не лучшим, то во всяком случае ближайшим к нам родом поэзии. В трех томах, находящихся перед нами, мы постоянно встречаем след этого убеждения. Переставши писать статьи о театре, редко посещая залу, где раздавались крики Каратыгина и водевильные куплеты актрис в мужском платье, Белинский, однако, не позабыл стремлений своей юности. Замечательное драматическое произведение, появляясь в печати, волновало его почти так же, как будто бы он его сейчас только видел на театральных подмостках. Этюд по поводу "Горя от ума" 26 в новом издании (том 3-й) содержит в себе не только превосходную характеристику Грибоедова-драматурга, но множество замечаний о сущности комедии и, сверх того, подробный разбор Гоголева "Ревизора", разбор до сих пор остающийся свежим и верным во всяком слове. К этому этюду и до сих пор должно обращаться не одним литераторам или историкам литературы, но и всякому добросовестному актеру, желающему извлечь из своего таланта все, что следует. Другим следом любви Белинского к драматическому искусству осталась нам его рецензия на "Гамлета" в переводе Полевого 27 - с одной стороны, кидающая яркий свет на отношение русских переводчиков к Шекспиру, а с другой - полная горячими приветами смелой попытке к популяризированию у нас шекспирова гения. Рецензия, нами названная, стоит внимания еще в другом отношении, как опровержение довольно распространенного мнения о крайней нетерпимости Белинского, о его суровой вражде ко всем людям, не принадлежавшим к его собственному лагерю. К этому лагерю Полевой не принадлежал, и мнения и труды Полевого много раз враждебно встречались с убеждениями Белинского, но достаточно было Полевому взяться за Шекспира, и память несогласий пропала, и честному труду первая завидная дань была отдана пером первого нашего критика.

Как другой пример терпимости и беспристрастия к трудам писателей самого несимпатического Белинскому круга мы можем привести рецензию на сочинения г. Греча 28, напечатанную во втором томе разбираемого нами издания. Самому поверхностному из читателей хорошо известны отношения г. Греча и всех его изданий к Белинскому, связь названного нами писателя с Фаддеем Булгариным и оскорбительные нападения "Северной пчелы" не только на литературную деятельность, но на частную жизнь и не подлежащие литературному суду мнения Белинского. При таких обстоятельствах и желчь и нетерпимость почти что извинительны, но, к удивлению нашему, в рецензии на сочинения г. Греча мы встречаем тон истинно беспристрастный и почти симпатический. Оставляя в стороне полемическую деятельность разбираемого автора, справедливо снимая с г. Греча всякую ответственность в деле художества, Белинский тем не менее отдает ему полную справедливость как образованному литератору, умному туристу и занимательному рассказчику. В начале статьи Белинский нападает на обычное пристрастие журнальных отзывов и шутит над читателем, который, по всегдашней рутине, узнавши, что Белинский пишет о Грече, готов воскликнуть: посмотрим-ка, как его тут отделали! Вся рецензия, о которой мы не имеем возможности говорить подробно, с ясностью говорит о том, насколько наш критик был тверже, независимее и просвещеннее просвещеннейших из своих товарищей по журналистике.

Откуда же, наконец, спросят нас сызнова, взялось общее убеждение о пламенном задоре и нетерпимости статей Белинского? Убеждение это, само по себе преувеличенное и распространенное противниками нашего критика, покоится на двух основаниях. Первое из них - отношения Белинского к риторической школе, которой, как мы видели выше, он не давал пощады ни отдыха, а второе - деятельность его немногих последних годов, омраченных недугом, гонениями и нуждою. В эти годы нашему автору случалось быть несправедливым к лицам, одаренным от Бога, случалось грешить перед целыми кругами мыслителей, имевших все право на сочувствие (назовем партию писателей, звавших себя славянофилами), случалось, из принципа, восхищаться посредственными литераторами, которых вся заслуга заключалась в добрых намерениях и тенденциях, ему симпатичных. Но и тут, скажем торжественно, - он часто бывал неправ, - никогда не бывал зол и мелок. Это мнение мы хранили всегда и никогда его не изменяли. Ошибки его были ошибками порывистой натуры, благородной во всем, начиная от убеждений до последних мелочей спора. Он бился горячо и честно, и этот бой всегда имел вид поэтического поединка пред лицом света, не мелкой драки, о которой говорить люди совестятся. Нападая на человека, Белинский шел на то, чтоб сломить своего противника, подвергаясь всем случайностям ровного или неровного боя. Никогда не кидался он на своего недруга затем, чтобы с бешенством показать ему язык и, свершив это дело, укрыться в какую-нибудь трущобу. Оттого-то мы теперь и видим такую страшную разницу между Белинским и мальчиками, которые, заимствовав от него одну горячность и резкость манеры, думают, что поняли дух мудрого критика. Там, где Белинский бился истинным рыцарем, - они только могут с бешенством показывать свой язык всякому проходящему.

Вернуться на предыдущую страницу