А. Григорьевъ. Белинскій и отрицательный взглядъ въ литературе - глава 4

Вернуться на предыдущую страницу

Было бы неумѣстно останавливаться на подробномъ анализѣ всѣхъ послѣдствій того принципа отрицанія и централизаціи, котораго поборникомъ былъ Бѣлинскій, и приводить всѣ его выходки противъ народности вообще, противъ нашей народности, противъ возможности мѣстной малороссійской литературы и поэзіи, противъ значенія востока въ человѣчествѣ и т. д. Время совершило свой судъ надъ этой доктриной, опровергло ее и фактами (Шевченко), изслѣдованіями ученыхъ (Буслаевъ), общимъ повсемѣстно и постоянно распространяющимся сочувствіемъ къ народности. Заблужденія Бѣлинскаго имѣли въ сущности одинъ характеръ, проистекая изъ одного источника, именно изъ исключительно-историческаго воззрѣнія.

На днѣ этого воззрѣнія лежитъ - въ какія бы формы воззрѣніе ни облекалось - идея отвлеченнаго человѣчества.

Безотраднѣйшее изъ созерцаній, въ которомъ идеалъ постоянно находится въ будущемъ (im Werden), въ которомъ всякая минута міровой жизни является переходной формою, къ другой столь же переходной формѣ - бездонная пропасть, въ которую стремглавъ летитъ мысль безъ малѣйшей надежды за что либо ухватиться, въ чемъ либо найдти точку опоры.

И такъ какъ человѣческой натурѣ, при стремленіи ея къ идеалу, врождено непремѣнное же стремленіе воображать себѣ идеалъ въ какихъ либо видимыхъ формахъ, то мысль невольно становится тутъ нелогичною, невольно останавливаетъ безгранично несущееся будущее на какой либо минутѣ и говоритъ "hic locus - hic saltus". Минута эта естественно уже есть послѣдняя, настоящая... Вотъ тутъ то, при такой произвольной остановкѣ, начинается ломка всего прошедшаго по законамъ произвольно взятой минуты; тутъ то и совершается напримѣръ, то удивительное по своей непослѣдовательности явленіе, что человѣкъ, провозгласившій законъ вѣчнаго развитія, останавливаетъ все развитіе на идеалахъ германскаго племени какъ на крайнемъ предѣлѣ; тутъ то и начинается деспотизмъ теоріи доходящій до того, что все остальное человѣчество, не живущее по теоретическому идеалу, провозглашается чуть-чуть что не въ звѣриномъ состояніи. Душа человѣческая всегда единая, всегда одинаково стремящаяся къ единому идеалу правды, красоты и любви, какъ будто забывается; отвлеченный духъ человѣчества съ постепенно расширяющимся сознаніемъ поглощаетъ ее въ себя. Послѣднее слово этого отвлеченнаго бытія, яснѣйшая форма его сознанія есть готовая къ услугамъ теорія, хотя, по сущности воззрѣнія, если бы только въ человѣческихъ силахъ было быть вѣрнымъ такому воззрѣнію, и это послѣднее воззрѣніе должно поглотиться позднѣйшимъ, какъ еще болѣе яснымъ и т. д. до безконечности.

Неисчислимыя, мучительнѣйшія противорѣчія порождаются такимъ воззрѣніемъ.

Отправляясь отъ принципа стремленія къ безконечному, оно кончаетъ грубымъ матеріализмомъ; желая объяснить общественный организмъ, скрываетъ отъ себя самаго и отъ другихъ точку его начала - быта человѣчества, пока оно не развѣтвилось на народы. И все это, явнымъ образомъ происходитъ отъ того, что вмѣсто дѣйствительной точки опоры - души человѣческой, берется точка воображаемая, предполагается чѣмъ то реальнымъ а не номинальнымъ, отвлеченный духъ человѣчества; ему, этому духу отправляются требы идольскія, приносятся жертвы неслыханныя, жертвы незаконныя, ибо онъ есть всегда кумиръ поставляемый произвольно, всегда только теорія.

Посмотрите съ какою логическою послѣдовательностью проводитъ этотъ взглядъ Бѣлинскій въ общихъ основахъ созерцанія исторіи человѣчества, и послѣдовательность общихъ основъ въ приложеньи къ нашему быту, къ нашей народности перестанетъ уже изумлять насъ.

Исторія, - говоритъ онъ, - есть фактическое жизненное развитіе общей (абсолютной) идеи въ формѣ политическихъ обществъ. Сущность исторіи составляетъ одно только разумно-необходимое, которое связано съ прошедшимъ, и въ настоящемъ заключаетъ свое будущее. Содержаніе исторіи есть общее: судьбы человѣчества. Какъ исторія народа не есть исторія милліоновъ отдѣльныхъ лицъ его составляющихъ, но только исторія нѣкотораго числа лицъ, въ которыхъ выразились духъ и судьба народа, точно такъ же и человѣчество не есть собраніе народовъ всего земного міра, но только нѣсколькихъ народовъ, выражающихъ собою идею человечества (т. IV стр. 336).

Перечтите у него тѣ мѣста, гдѣ онъ говоритъ объ индѣйской поэзіи (въ разборѣ "Наля и Дамаянти"), о значеніи востока (въ рецензіи перевода "Тысячи и одной ночи"), и взгляды его на славянскую народную поэзію и нашу русскую будутъ вамъ логически понятны.

Существенный порокъ исключительно историческаго воззрѣнія и такъ называемой исторической критики, которой такимъ высокодаровитымъ и энергическимъ представителемъ былъ у насъ Бѣлинскій, заключается въ томъ, что она не имѣетъ критеріума, вѣчнаго идеала, а съ другой стороны по невозможности, обусловленной человѣческою природою, жить безъ критеріума, безъ идеала, - создаетъ критеріумъ произвольно и этотъ условный, чисто-теоретическій критеріумъ прилагаетъ къ жизни безпощадно.

Когда идеалъ лежитъ въ душѣ человѣческой, признается за нѣчто вѣчное, неизмѣнное, всегда и во всѣ времена ей одинаково присущее - онъ не требуетъ никакой ломки фактовъ живой жизни; онъ ко всѣмъ равно приложимъ и все равно судитъ. Но когда идеалъ поставленъ произвольно, теоретически, тогда онъ непремѣнно долженъ гнуть факты подъ свой уровень. Сегоднишнему кумиру приносится въ жертву все вчерашнее, тѣмъ болѣе все третьягоднишнее - и все предшествовавшее вообще представляется только ступенями къ нему... И такъ какъ кто-то, не помню, весьма справедливо замѣтилъ, что для говорящаго "все вздоръ въ сравненіи съ вѣчностью" самая вѣчность есть вздоръ, то очевидно, что на днѣ чисто-историческаго воззрѣнія лежитъ индифферентизмъ и фатализмъ, въ силу которыхъ ничто въ жизни, ни народы, ни лица не имѣютъ своего замкнутаго, самоотвѣтственнаго бытія и являются только орудіями отвлеченной идеи, преходящими, призрачными явленіями.

Единственный идеалъ, мыслимый для подобнаго воззрѣнія, въ крайнихъ его результатахъ, есть однообразный уровень - централизація, католическая ли, соціалистская ли, это въ сущности все равно - но централизація.

Говоря о томъ, что Бѣлинскій былъ энергическимъ представителемъ этого воззрѣнія, я говорю о его доктринѣ, которой онъ постепенно увлекался все болѣе и болѣе, до крайнихъ ея предѣловъ, а не о его личности, какъ художественнаго критика. Высокое художественное чутье, которое вмѣстѣ есть можетъ быть и высшая степень чувства гуманности, выручало его почти всегда и, составляя главную его силу, дѣлало его постоянно вождемъ жизни, а не служителемъ теоріи...

Вождемъ жизни онъ и былъ съ самаго начала своего поприща.

Въ 1834 году, въ "Телескопѣ", пользовавшемся весьма небольшимъ матеріальнымъ успѣхомъ, но въ замѣнъ того отличавшемся серьёзностью взгляда и тона, впервые появилось съ особенною яркостью это великое имя, которому суждено было долго играть путеводную роль въ нашей литературѣ. Въ "Молвѣ" еженедѣльномъ листкѣ, издававшемся при "Телескопѣ" появлялись въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ статьи, подъ названіемъ "Литературныя мечтанія". Эти статьи изумляли невольно (въ то время) своей безпощадной и вмѣстѣ наивной смѣлостью, жаромъ глубокаго и внутри души выросшаго убѣжденія, прямымъ и нецеремоннымъ поставленіемъ вопросовъ, наконецъ той молодой силой великой энергіи, которая дорога даже и тогда, когда впадаетъ въ ошибки, дорога потому, что самыя ошибки ея происходятъ отъ серьёзнаго и пламеннаго стремленія къ правдѣ и добру. "Мечтанія" такъ и дышали вѣрою въ это стремленіе, и не щадя никакого кумиро-поклоненія, во имя идеаловъ разбивали всякіе авторитеты, неподходившіе подъ мѣрку идеаловъ. Всѣ заблужденія, промахи, неистовыя увлеченія Бѣлинскаго исчезали, сгорали въ его огненной рѣчи, въ огненномъ чувствѣ, въ возвышенномъ, яркомъ и истинно поэтическомъ воззрѣніи на жизнь и искусство.

Это была притомъ такая эпоха, въ которую всѣ интересы жизни, т. е. интересы высшіе, сосредоточивались и могли выражаться только въ искусствѣ и литературѣ. Литература была тогда все и одно въ области духа. Литературныя симпатіи были вмѣстѣ и общественными и нравственными симпатіями, равно какъ и антипатіи. He только нѣсколькихъ, но даже и двухъ воззрѣній на литературу быть тогда не могло. Новое, выступавшее воззрѣніе литературное несло съ собой новую вѣру, поднимало рѣшительную борьбу. "Литературныя мечтанія", ни болѣе ни менѣе какъ ставили на очную ставку всю русскую литературу со временъ петровской реформы; впервые серьёзно и строго допрашивались у нея ея высшаго т. е. общественнаго, нравственнаго и художественнаго значенія - у нея, у этой литературы, въ которой невзыскательные современники и почтительные потомки насчитывали уже десятка съ два геніевъ, въ которой то и дѣло раздавались торжественные гимны не только Ломоносову и Державину, но даже Хераскову и чуть ли не Николаеву, въ которой всякое критическое замѣчаніе на счетъ Карамзина считалось святотатствомъ. Геніальность Пушкина надобно было еще отстаивать, a поэзію первыхъ гоголевскихъ созданій почувствовали еще весьма немногіе, и изъ этихъ немногихъ во первыхъ Пушкинъ, а во вторыхъ - авторъ "Литературныхъ мечтаній".

Между тѣмъ, умственно-общественная ложь была очевидна. Хераскова уже положительно никто не читалъ, Державина читали немногіе, да и то не цѣликомъ, читалась серьезными людьми исторія Карамзина, но уже давно не читались его повѣсти и разсужденія.

Сознавать эту ложь внутри души могли многіе, но сознательно почувствовать ее до того чтобы, сознательно и смѣло высказать всѣмъ, могъ только призванный человѣкъ и такимъ то именно человѣкомъ былъ Бѣлинскій.

Дѣло, начатое имъ въ "Литературныхъ мечтаніяхъ", было до того смѣло и ново, до того - не смотря на то что было повидимому только литературнымъ дѣломъ, задѣвало существенные вопросы нашей жизни, что черезъ много лѣтъ потомъ, казалось еще болѣе чѣмъ смѣлымъ - дерзкимъ и разрушительнымъ всѣмъ почтительнымъ потомкамъ невзыскательныхъ дѣдовъ, что черезъ много лѣтъ потомъ вызывало юридическіе акты въ стихахъ, писанные ясно съ пѣною у рта, въ родѣ слѣдующихъ:

Нѣтъ - твой подвигъ не похваленъ,

Онъ Россіи не привѣтъ,

Карамзинъ тобой ужаленъ,

Ломоносовъ - не поэтъ!

Кто ни честенъ, кто ни славенъ

Ни радѣлъ странѣ родной,

Ломоносовъ и Державинъ

Дерзкой тронуты рукой.

Ты всю Русь лишилъ дѣяній

До великаго Петра,

Обнаживъ бытописаній

Чести, славы и добра.

Но, страннымъ образомъ начало этого дѣла въ "Литературныхъ мечтаніяхъ" не возбудило еще ожесточенныхъ криковъ, хоть Бѣлинскій, съ "Литературныхъ же мечтаній" сталъ во главѣ сознательнаго или критическаго движенія.

До этихъ криковъ, уже потомъ додразнилъ онъ своихъ противниковъ.

Огромный успѣхъ его столько же зависѣлъ отъ этихъ нелѣпыхъ криковъ, какъ отъ силы его таланта и энергіи убѣжденія. Оппозицію Бѣлинскому составляли или беззубые виршеплеты или поборники мрака, тб и другіе одинаково вносили въ дѣло юридическій характеръ. До настоящей оппозиціи онъ не дожилъ. Литература была за него, оправдывала его доктрины, потому самому что онъ ее угадывалъ, опредѣляя съ удивительною чуткостью ея стремленія, разъясняя ее, какъ Гоголя и Лермонтова. Говоря о литературѣ нашей, а она долго была, повторю я, единственнымъ средоточіемъ всѣхъ нашихъ высшихъ интересовъ, постоянно бываешь поставленъ въ необходимость говорить и о немъ. Высокій удѣлъ, данный судьбою немногимъ изъ критиковъ! едва ли даже, за исключеніемъ Лессинга, данный не одному Бѣлинскому. И данъ судьбою этотъ удѣлъ совершенно по праву.

Горячаго сочувствія стоилъ при жизни и стоитъ по смерти тотъ, кто самъ умѣлъ горячо и беззавѣтно сочувствовать всему благородному, прекрасному и великому. Безстрашный боецъ за правду, онъ не усумнился ни разу отречься отъ лжи, какъ только сознавалъ ее и гордо отвѣчалъ тѣмъ, которые упрекали его за измѣненіе взглядовъ и мыслей, что не измѣняетъ мыслей тотъ, кто не дорожитъ правдой. Кажется, онъ даже созданъ былъ такъ, что натура его не могла устоять противъ правды, какъ бы правда ни противорѣчила его прежнему взгляду, какихъ бы жертвъ она ни потребовала... Смѣло и честно звалъ онъ первый геніальнымъ то, что онъ таковымъ созналъ и, благодаря своему критическому чутью, ошибался рѣдко. Такъ же смѣло и честно разоблачалъ онъ, часто на перекоръ утвердившимся мнѣніямъ все, что казалось ему ложнымъ и напыщеннымъ, заходилъ иногда за предѣлы, но въ сущности, въ основахъ не ошибался никогда. У него былъ ключъ къ словамъ его эпохи и въ груди его жила могущественная и волканическая сила. Теоріи увлекали его какъ и многихъ, но въ немъ было всегда нѣчто высшее теорій, чего нѣтъ во многихъ. Вполнѣ сынъ своего вѣка, онъ не опередилъ, да и не долженъ былъ опережать его. Чѣмъ дольше боролся онъ съ новою правдою жизни или искусства, тбмъ сильнѣе должны были дѣйствовать на поколѣніе его окружавшее, его обращенія къ новой правдѣ. Если бы Бѣлинскій прожилъ до нашего времени, онъ и теперь стоялъ бы во главѣ критическаго сознанія, по той простой причинѣ, что сохранилъ бы высшее свойство своей натуры: неспособность закоснѣть въ теоріи противъ правды искусства и жизни.

Въ наше время онъ не былъ бы ни отрицателемъ и централизаторомъ, хотя подлежитъ сомнѣнію и то, что онъ былъ бы славянофиломъ. Славянофильство можетъ быть играло бы только роль кратковременнаго момента въ его развитіи - не болѣе.

Вернуться на предыдущую страницу