А. Григорьевъ. Белинскій и отрицательный взглядъ въ литературе - глава 2

Вернуться на предыдущую страницу

Знаете ли что, почтеннѣйшій Николай Ивановичъ, - обращается Бѣлинскій къ редактору "Телескопа" Надеждину въ своей статьѣ: Ничто о ничѣмъ или отвѣтъ г. издателю "Телескопа" за послѣднее полугодіе (1835) русской литературы (Соч. Бѣл. Т. II. стр. 14), - я душевно люблю православный русскій народъ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой въ его массѣ, но моя любовь сознательная, а не слѣпая. Можетъ быть, вслѣдствіе очень понятнаго чувства, я не вижу пороковъ русскаго народа, no это нисколъко не мѣшаетъ мнѣ видѣтъ его странности, и я не почитаю за грѣхъ пошутить подъ веселый часъ, добродушно и незлобиво надъ его странностями, какъ всякій порядочный человѣкъ не почитаетъ для себя за униженіе посмѣяться надъ собственными своими недостатками...

Чтобы понять значеніе этихъ оговорокъ, этого подхода къ обличительнымъ выходкамъ, предшествовавшимъ ясному и смѣлому Чаадаевскому поставленію вопроса, надобно припомнить, что Н. И. Надеждинъ былъ одинъ изъ тѣхъ поборниковъ народности, которые не боялись никакихъ послѣдствій своей теоріи - вели ее даже до оправданія кулака, какъ орудія силы...

Знаете ли вы, - продолжаетъ Бѣлинскій, - въ чемъ состоитъ главная странность вообще русскаго человѣка? Въ какомъ-то своеобразномъ взглядѣ на вещи и упорной оригинальности. Его упрекаютъ въ подражательности и безхарактерности; я самъ, грѣшный, вслѣдъ за другими, взводилъ эту небылицу (въ чемъ и каюсь); но этотъ упрекъ неоснователенъ...

Вотъ то распутіе, съ котораго мысль можетъ идти въ ту или другую сторону - распутіе, до котораго еще прежде появленія чаадаевскаго письма, дошолъ геніальный человѣкъ... Бѣлинскій былъ въ эту минуту одинъ только правъ, но правда его, самому ему какъ-будто страшна, и онъ видимо чувствуетъ, что всѣмъ другимъ она покажется парадоксомъ. Вопреки всѣмъ утвердившимся отъ Карамзина наслѣдованнымъ, карамзинскими формами освящоннымъ мнѣніямъ, онъ говоритъ, что мы не похожи на другихъ, что мы - упорно-оригинальны. Но... чтожъ изъ этого? Къ чему это насъ ведетъ? Въ чемъ оригинальность эта выражается? Хорошо или дурно то, что мы такъ упорно оригинальны?.. Вотъ въ чемъ вопросъ, и вопросъ страшный. Но не такой человѣкъ Бѣлинскій, чтобы разъ въ чемъ либо убѣдившись сердцемъ, бояться послѣдствій. Онъ смѣло кается, что вмѣстѣ съ другими (т. е. съ цѣлою эпохою карамзинизма), возводилъ на русскій народъ небылицу и разсѣкаетъ Гордіевъ узелъ, почти что предупреждая Чаадаева или по крайней мѣрѣ, одновременно съ нимъ. "Русскому человѣку", смѣло и честно высказывается онъ, "вредитъ совсѣмъ не подражательность, а напротивъ - излишняя оригинальность".

Вредитъ... слово сказано. Пойдемте за нашимъ бывалымъ вождемъ въ развитіи, хотя еще въ первоначальномъ, еще неустановившемся, въ его взглядѣ на нашу бытовую и нравственную сущность.

Пробѣгите въ умѣ вашемъ всю его (русскаго человѣка) исторію, и доказательства явятся передъ глазами. Вотъ они... Но постойте: чтобъ яснѣе выразить мою мысль, я долженъ прибавить, что русскій человѣкъ, съ чрезвычайною оригинальностью и самобытностью, соединяетъ удивительную недовѣрчивость къ самому себѣ и вслѣдствіе этого, страхъ какъ любитъ перенимать чужое, но перенимая, кладетъ типъ своего генія на свои заимствованія. Такъ еще въ давніе вѣки прослышалъ русскій человѣкъ, что за моремъ хороша вѣра и пошолъ за нею за море. Въ этомъ случаѣ, онъ по счастію не ошибся; нo какъ поступилъ онъ съ истинной, божественной вѣрой? Перенесъ ея священныя имена на свои языческіе предразсудки: Св. Власію поручилъ должность бога Волоса, Перуновы громы отдалъ Ильѣ-пророку и т. д. И такъ вы видите, перемѣнились слова и названія, а идеи остались все тѣ же. Потомъ явился на Руси царь умный и великій, который захотѣлъ русскаго человѣка умыть, причесать, обрить, отучить отъ лѣни и невѣжества; взвылъ русскій человѣкъ гласомъ веліимъ и замахалъ руками и ногами; но у царя была воля желѣзная, рука крѣпкая и потому русскій человѣкъ, волею или неволею, а засѣлъ за азбуку, началъ учиться и шить и кроить и строить и рубить. И въ самомъ дѣлѣ русскій человѣкъ сталъ походить съ виду какъ будто на человѣка: и умытъ, и причесанъ, и одѣтъ no формѣ, и знаетъ грамоту, и кланяется съ пришаркиваніемъ и даже подходитъ къ ручкѣ дамъ. Все это хорошо, да воть что худо: кланяясь съ пришаркиваніемъ, онъ, говорятъ, расшибалъ носъ до крови, а подходя къ ручкамъ прелестныхъ дамъ, наступалъ на ихъ ножки, цѣпляясь за свою шпагу, не умѣлъ справлятъся съ трехуголкою; выучивъ наизусть правила, начертанныя на зерцалѣ русскаго великаго царя, онъ не забылъ, не разучился спрягать глаголъ "брать" подъ всѣми видами, во всѣ времена, no всѣмъ лицамъ безъ изъятія, no всѣмъ числамъ безъ исключенія; надѣвши мундиръ, онъ смотрѣлъ на него какъ на форму идеи, какъ на форму парада и не хотѣлъ слушатъ, когда мудрое правителъство толковало ему, что правосудіе не средство къ жизни, что присутственное мѣсто не лавка, гдѣ отпускаютъ и права и совѣсть оптомъ и no мелочи, что судья не воръ и разбойникъ, а защитникъ отъ воровъ и разбойниковъ...

Въ этой еще только порывистой, еще недостаточно развитой, хотя и геніально мѣткой, остроумной и вмѣств пламенно фанатической выходкѣ сказалось все западничество и рѣшительно можно сказать не пошло дальше. Да и идти было некуда, развѣ только къ высшему опоэтизированію единства формализма, къ чаадаевскому католицизму. Съ глубокаго замѣчанія о двойственномъ свойствѣ русской природы, начинаетъ Бѣлинскій, но вмѣсто того, чтобы поискать причинъ уродливыхъ внѣшнихъ явленій, онъ только подводитъ явленія подъ немилосердый судъ западнаго идеала человѣка и человѣчности. Идеалъ этотъ дѣйствительно блестящій, потомучто онъ выработался; Бѣлинскій глубоко воспринялъ его въ свою душу, и въ "двоевѣріи" нашемъ видитъ только грубое явленіе, явленіе животненной жизни. Дѣльнѣйшіе послѣдователи его, доводятъ его взглядъ до подробной и развитой доктрины, въ особенности же г. Соловьевъ, который съ чисто византійскою ненавистью (les extremes se touchent) казнитъ всѣ слѣды паганизма и народности въ своей исторіи Россіи... Славянофильство борется съ этой доктриною, но борется посредствомъ теоріи, представляющей другую крайность: оно хочетъ смягчить грубые слѣды паганизма и народности, не признаетъ даже тбхъ народныхъ пѣсенъ, которыя не подходятъ подъ славянофильскую теорію народнаго быта и т. д. Дѣло въ томъ, что Бѣлинскимъ брошено сѣмя борьбы, брошено смѣло, честно и все что на логической почвѣ выросло изъ этого сѣмени, онъ принимаетъ безтрепетно, съ самою нещадною послѣдовательностью. Бытовая и историческая жизнь народа не лѣзетъ въ извѣстныя рамки, не подходитъ подъ извѣстные идеалы, чтожъ ее и жалѣть? Нельзя же въ самомъ дѣлѣ сочувствовать тому, что русскій человѣкъ "взвылъ гласомъ веліимъ и замахалъ руками и ногами", когда повели его учиться, если точно поэтому только взвылъ онъ... Апоѳеоза реформы со всѣми ея крутыми мѣрами вытекала сама собою изъ такого взгляда и понятна сильная, обличительная тирада, заключающая выходку Бѣлинскаго, тирада, сильнѣе которой сказали что нибудь не западничество и не отрицательная литература, а развѣ современная обличительная литература, но на другихъ уже основаніяхъ. Посмотрите съ другой стороны, до какой ужасающей послѣдовательности доходитъ съ перваго же шага фанатизмъ къ реформѣ, - до поэзіи формализма. Что же мудренаго, что на поэзію формализма славянофильство отвѣчало впослѣдствіи и странностями въ родѣ охабней, святославокъ и мурмолокъ, и остроумно-ядовитыми замѣтками въ родѣ той, которую сдѣлалъ К. С. Аксаковъ, разбирая одну назидательную повѣсть, умилявшуюся передъ какимъ-то идеальнымъ воспитательнымъ заведеніемъ, въ которомъ дѣвочки или мальчики, не помню право, ходили стройно и попарно. "Какъ не сказано, что они ходили въ ногу: это было бы еще красивѣе", замѣчалъ по этому поводу Аксаковъ въ одномъ изъ "Московскихъ Сборниковъ".

Кончаетъ Бѣлинскій свою выходку такъ же нещадно - послѣдовательно:

Потомъ, - говоритъ онъ, - былъ на Руси другой царь умный и добрый; видя, что добро не можетъ пустить далеко корни тамъ, гдѣ нѣтъ науки, онъ подтвердилъ русскому человѣку учиться, а за ученье обѣщалъ ему и большой чинъ и знатное мѣсто, думая, что приманка выгоды всего сильнѣе; но чтожъ вышло? Правда, русскій человѣкъ смышленъ и понятливъ; коли захочетъ, такъ и самаго нѣмца за поясъ... И точно, русскій принялся учиться, нo только, получивъ чинъ и мѣсто, бросалъ тотчасъ книги и принимался за карты - оно и лучше!..

Все это тѣмъ болѣе сильно, что тутъ много и правды, что тутъ заключается не одна теорія, не одно западничество, а заключаются отчасти и отрицательныя стороны пушкинскаго созерцанія и причины лермонтовскаго протеста, и всего болѣе заключается Гоголь!..

И такъ не ясно ли послѣ этого, - заключаетъ Бѣлинскій свою страшную діатрибу, - что русскій человѣкъ самобытенъ и оригиналенъ, что онъ никогда не подражалъ, а только бралъ изъ-за границы формы, оставляя намъ идеи и отливалъ въ эти формы свои собственныя идеи, завѣщанныя ему предками. Конечно, къ этимъ доморощеннымъ идеямъ, не совсѣмъ шолъ заморскій нарядъ, но къ чему нельзя привыкнуть, къ чему нельзя приглядѣться?..

Глубокою и правильною мыслью заключена діатриба, но Бѣлинскій не сознавалъ самъ, насколько эта мысль о непреложности идей, завѣщанныхъ предками и о внѣшнемъ пріемѣ формъ, свидѣтельствовала въ пользу самобытности народной жизни и пораждала требованіе внимательнаго углубленія въ сущность этой самобытности. Онъ говоритъ объ этомъ съ ироніею, которую въ немъ нельзя назвать иначе, какъ наивною, но которая теперь в запоздалыхъ послѣдователяхъ его не можетъ уже быть названа такою, потомучто многіе старались обратить ихъ вниманіе на причины неправильныхъ проявленій нашей самобытности.

Бѣлинскій видѣлъ передъ собою одно, а именно идеалы человѣческіе и вполнѣ развитые, да жизнь совершенно непонятную, подъ эти идеалы неподходящую. Попытка объяснить эту жизнь, подводя ее подъ западныя аналогіи, для его натуры столько же правдивой, какъ натура Чаадаевская - видимо были несостоятельны. Попытки же оправдать эту странную жизнь ея же законами, на первый разъ заявляли себя такими нелѣпыми формами, какъ славянофильство Шишкова, пошлость загоскинскаго взгляда въ литературѣ и въ лучшемъ случаѣ экстравагантностями глубокомысленнаго, но часто столь же безтактнаго, въ качествѣ редактора "Телескопа", какъ нѣкогда подъ именемъ Никодима Недоумки, Н. И. Надеждина, въ роли апотеозы русскаго кулака.

Вы, - обращается онъ къ нему (соч. Бѣл. Т. II. стр. 133 примѣч.), смотрите на кулакъ, какъ на орудіе силы, совершенно тождественное съ шпагою, штыкомъ и пулею. Оно такъ, но все таки между этими орудіями силы есть существенная разность: кулакъ, равно какъ и дубина, есть орудіе дикаго, орудіе невѣжды, орудіе человѣка грубаго въ своей жизни, грубаго въ своихъ понятіяхъ, кулакъ требуетъ одной животной силы, одного животнаго остервенѣнія и больше ничего. Шпага, штыкъ и пуля, сутъ орудія человѣка образованнаго; они предполагаютъ искусство, ученіе, методу, слѣдовательно зависимостъ отъ идеи. Звѣрь сражается когтемъ и зубомъ, естественными его орудіями; кулакъ есть тоже естественное орудіе звѣря-человѣка; человѣкъ общественный сражается орудіемъ, которое создаетъ себѣ самъ, no котораго не имѣетъ отъ природы...

Въ этой, повидимому незначительной замѣткѣ, высказывается всего яснѣе основной принципъ убѣжденій Бѣлинскаго и за нимъ всего западничества - принципъ чисто отрицательный - ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному или лучше сказать прирожденному. А между тѣмъ, что же можно было, и что можно теперь даже сказать въ защиту кулака, какъ явленія - не впадая въ страшную неловкость?.. Отъ кулака еще много шаговъ Бѣлинскому до того знаменитаго положенія, что "гвоздь, выкованный рукою человѣка, дороже самаго лучшаго цвѣтка природы", - которое уже становится возмутительнымъ для вѣчнаго эстетическаго чувства человѣческой природы; еще далеко и до отрицанія всякой непосредственности, народныхъ преданій, народной поэзіи, народности вообще. Кулакъ еще нельзя было защищать. Защищавшій его, т. е. Н. И. Надеждинъ, неловко хотблъ обогнать время, не въ томъ конечно смыслѣ, чтобы наше время оправдало кулакъ, но въ томъ, что оно его сравняло со всѣми mittelbar, посредственно пріобрѣтенными орудіями грубой силы.

Съ другой стороны въ этой замѣткѣ уже ясно высказывается, что только образованный человѣкъ есть человѣкъ. И въ этомъ конечно есть извѣстная доля правды, но только гдѣ же грань идеала образованія и грань звѣрства?.. Образованіе принято здѣсь явнымъ образомъ за послѣдній моментъ современнаго и притомъ западнаго развитія, если вести мысль логически... Отсюда уже недалеко до того, чтобы всѣхъ нашихъ доблестныхъ и по своему даже образованныхъ предковъ признать звѣрями. Такъ оно и выходитъ. Все, что не подойдетъ подъ условную мѣрку западнаго образованія, германо-романскихъ идеаловъ, германо-романскаго развитія, будетъ обречено на звѣрство западничествомъ. Во всемъ тысячелѣтнемъ бытіи народа уцѣлѣютъ только два образа: Петръ, да Иванъ IV.

Апоѳеозу Петра мы уже видѣли; я началъ ею мою статью. Апоѳеоза Ивана IV - прямое логическое послѣдствіе исключительной апоѳеозы Петра, не совершена однако Бѣлинскимъ съ той наивной и вмѣств ужасающей послѣдовательностью, съ какою совершена апоѳеоза Петра, хотя въ идеяхъ Бѣлинскаго объ Иванѣ IV заключаются уже сѣмена почти всего того, что впослѣдствіи высказано гг. Соловьевымъ и Кавелинымъ.

Бѣлинскій взялъ Ивана IV болѣе съ психологической общей стороны, увлекся имъ какъ художественнымъ образомъ.

Мы, - говоритъ Бѣлинскій (Т. II. стр. 213), поспорили бы съ почтеннымъ авторомъ только на счетъ Іоанна IV. Намъ кажется, что онъ не разгадалъ, или можетъ быть не хотѣлъ разгадать тайну этого необыкновеннаго человѣка. У насъ господствуетъ нѣсколько различныхъ мнѣній на счетъ Іоанна Грознаго. Карамзинъ представилъ его какимъ-то двойникомъ, въ одной половинѣ котораго мы видимъ какого-то ангела, святаго и безгрѣшнаго, а въ другой чудовище, изрыгнутое природою въ минуту раздора съ самой собой, для пагубы и мученія бѣднаго человѣчества и эти двѣ половины сшиты у него, какъ говорится, бѣлыми нитками. Грозный былъ для Карамзина загадкою; другіе представляютъ его не только злымъ, но и ограниченнымъ человѣкомъ; нѣкоторые видятъ въ немъ генія. Г. Полевой держится какой-то середины; у него Іоаннъ не геній, а просто замѣчательный человѣкъ. Съ этимъ мы никакъ не можемъ согласиться, тѣмъ болѣе, что онъ самъ себѣ противорѣчитъ, изобразивъ такъ прекрасно, такъ вѣрно, въ такихъ широкихъ чертахъ этотъ колоссальный характеръ. Въ самомъ разсказѣ г. Полеваго, Іоаннъ очень понятенъ. Объяснимся. Есть два рода людей съ добрыми наклонностями: люди обыкновенные и люди великіе. Первые, сбившись съ прямого пути, дѣлаются мелкими негодяями, слабодушниками; вторые злодѣями. И чѣмъ душа человѣка огромнѣе, чѣмъ она способнѣе къ впечатлѣніямъ добра, тѣмъ глубже падаетъ она въ бездну преступленія, тѣмъ больше закаляется во злѣ. Таковъ Іоаннъ; это была душа энергическая, глубокая, гигантская. Стоитъ только пробѣжать въ умѣ жизнь его, чтобы удостовѣриться въ этомъ. Вотъ, четырехлѣтнее дитя, остается онъ безъ отца, и кому же ввѣряется его воспитаніе? Преступной матери и самовольству бояръ, этихъ буйныхъ бояръ, крамольныхъ, корыстныхъ, которые не почитали за безчестіе и стыдъ лѣности, нерадѣнія, явнаго неповиновенія царской волѣ, проигрыша сраженія вслѣдствіе споровъ о мѣстахъ, а почитали себя обезчещенными, уничтоженными, когда ихъ сажали не по чинамъ на царскихъ пирахъ. И чтожъ дѣлаютъ съ царственнымъ отрокомъ эти корыстные и бездушные бояре? Онъ рветъ животное, наслаждается его смертными издыханіями, а они говорятъ: "пусть державный тѣшится"! Кто-жъ виноватъ, если потомъ онъ тѣшится надъ ними, своими развратителями и наставниками въ тиранствѣ? Онъ любитъ Телепнева, и они вырываютъ любимца изъ его объятій и ведутъ его на мѣсто казни. Душа младенца была потрясена до основанія, а такія души не забываютъ подобныхъ потрясеній. Онъ дѣлается юношею и распутничаетъ, бояре видятъ въ этомъ свою пользу и подучиваютъ его на распутство. Но зрѣлище народнаго бѣдствія потрясаетъ душу юнаго царя и вдругъ перемѣняетъ его: онъ женится, и на комъ же? на кроткой, прекрасной Анастасіи; онъ уже не тиранъ, a добрый государь, онъ уже не легкомысленный и вѣтренный мальчикъ, a благоразумный мужъ: какіе люди способны къ такимъ внезапнымъ и быстрымъ перемѣнамъ? ужъ конечно не просто добрые и неглупые! Онъ подаетъ руку иноку Сильвестру и безродному Адашеву, онъ ввѣряется имъ, онъ какъ будто понимаетъ ихъ, поняли-лъ они его? Люди народа, они дѣйствуютъ благородно и безкорыстно, умно и удачно, no они оковываютъ волю царя; эта воля была львиная и жаждала раздолья и дѣятельности самобытной, честолюбивая и пламенная... Своимъ вліяніемъ на умъ царя, они спеленали исполина, не думая, что ему стоитъ только пожать плечами, чтобъ разорвать пеленки. Они наконецъ назначали ему и часъ молитвы, и часъ суда и совѣта и часъ царской потѣхи, покорили эту душу тяжкому, холодному, жалкому и бездушному ханжеству, а эта душа была пылка, нетерпѣлива, стояла выше предразсудковъ своего времени и втайнѣ презирала безсмысленными обрядами. И царь надѣлъ иго, слушался своихъ любимцевъ какъ дитя, казалось былъ всѣмъ доволенъ; но его сердце точилъ червь униженія... У царя есть сынъ и есть дядя, послѣдній обломокъ развалившагося зданія удѣловъ. Царь боленъ при смерти; въ это время Русь уже пріучилась отрѣшиться крамолъ; наслѣдство престола было уже опредѣлено и утверждено общимъ народнымъ мнѣніемъ, сынъ царя былъ уже выше своего дяди. Что же? при смертномъ одрѣ умирающаго вѣнценосца возстала крамола: бояре отрекаются отъ законнаго наслѣдника, къ нимъ пристаютъ Сильвестръ и Адашевъ... Царь все видитъ, все слышитъ: его санъ, его достоинство поруганы: у его смертнаго одра брань и чуть не драка; справедливостъ нарушена; его сынъ лишонъ престола, который отдается удѣльному князю, который въ глазахъ царя и народа казался крамольникомъ, хотя былъ невиненъ, которому право жизни было дано какъ будто изъ милости... Этотъ ударъ былъ слишкомъ силенъ, нанесенная имъ рана была слишкомъ глубока, царь возсталъ для мщенія... Трепещите, буйные и крамольные бояре! вашъ часъ пробилъ, вы сами накликали кару на свою голову, вы оскорбили лъва, а левъ не забываетъ оскорбленій и страшно мститъ за нихъ... Царь выздоровѣлъ, оглянулся назадъ: назади было его сирое дѣтство, казнь Овчины Телепнева, тяжкая неволя и ненавистная боярщина, поругавшаяся надъ его смертнымъ часомъ, оскорбившая и законъ и справедливость и совѣсть; взглянулъ впередъ: впереди опять тяжкая неволя и ненавистная боярщина... Мысль объ измѣнѣ и крамолѣ сдѣлалась его жизнью, и съ тѣхъ поръ, онъ вездѣ и во всемъ могъ видѣть одну измѣну и крамолу, какъ человѣкъ, помѣшавшійся отъ привидѣнія, вездѣ и во всемъ видитъ испугавшій его призракъ... Къ этому присоединилась еще смерть страстно любимой имъ Анастасіи... И теперь, какъ понятно его постепенное измѣненіе, его переходъ къ злодѣйству... Ему надлежало бы свергнуть съ себя тягостную опеку, слушать совѣты, а дѣлать по своему, не питать вѣры, но быть осторожнымъ съ боярщиною и править государствомъ къ его славѣ и счастію; но онъ жаждетъ мести, мести за себя, а человѣкъ имѣетъ право мститъ только за дѣло истины, за дѣло Божіе, а не за себя. Мщеніе можетъ быть сладкій, но ядовитый напитокъ; это скорпіонъ самъ себя уязвляющій... Кровь тоже напитокъ опасный и ужасный: она что морская вода, чѣмъ больше пьешь, тбмъ жажда сильнѣе, она тушитъ месть, какъ тушитъ масло огонь... Для Іоанна мало было виновныхъ, мало было бояръ, онъ сталъ казнить цѣлые города: онъ былъ боленъ, онъ опьянѣлъ отъ ужаснаго напитка крови... Все это вѣрно и прекрасно изображено у Полеваго и въ его изображеніи намъ понятно это безуміе, эта звѣрская кровожадность, эти неслыханныя злодѣйства, эта гордыня и вмѣств съ ними эти жгучія слезы, это мучительное раскаяніе и это униженіе, въ которыхъ проявлялась вся жизнь Грознаго; намъ понятно также и то, что только ангелы могутъ изъ духовъ свѣта превращаться въ духовъ тьмы... Іоаннъ поучителенъ въ своемъ безуміи, это не тиранъ классической трагедіи, это не тиранъ Римской имперіи, гдѣ тираны были выраженіемъ своего народа и духа времени: это былъ падшій ангелъ, который и въ паденіи своемъ обнаруживаетъ по временамъ силу характера желѣзнаго, и силу ума высокаго...

Прежде еще чѣмъ остановлюсь я на этомъ весьма важномъ очеркѣ, я сопоставлю съ нимъ выписку изъ статьи "Отеч. Записокъ" 1840 года, въ которой Бѣлинскій восторженно увлекаясь поэмою Лермонтова о "Купцѣ Калашниковѣ", касается тоже образа Ивана IV.

На первомъ планѣ, - говоритъ нашъ критикъ, - видимъ мы Іоанна Грознаго, котораго память такъ кровава и страшна, котораго колоссальный блескъ живъ еще въ преданіи и фантазіи народа... Что за явленіе въ нашей исторіи былъ этотъ "мужъ кровей", какъ называетъ его Курбскій? Былъ ли онъ Людовикомъ XI нашей исторіи, какъ говоритъ Карамзинъ? He время и не мѣсто распространятъся здѣсь о его историческомъ значеніи; замѣтимъ только, что это была сильная натура, которая требовала себѣ великаго развитія для великаго подвига; но какъ условія тогдашняго полуазіатскаго быта и внѣшнія обстоятельства отказали ей даже въ какомъ нибудь развитіи, оставивъ ее при естественной силѣ и грубой мощи и лишили ее всякой возможности пересоздатъ дгьйствительностъ, то эта сильная натура, этотъ великій духъ поневолѣ исказились, нашли свой выходъ, свою отраду только въ безумномъ мщеніи этой ненавистной и враждебной имъ дѣйствительности... Тиранія Іоанна Грознаго имѣетъ глубокое значеніе, и потому она возбуждаетъ скорѣе сожалѣніе какъ къ падшему духу неба, чѣмъ ненависть и отвращеніе, какъ къ мучителю... Можетъ быть, это былъ своего рода великій человѣкъ, нo только не во время слишкомъ рано явившійся Россіи, пришедшій въ міръ съ призваніемъ на великое дѣло и увидавшій, что ему нѣтъ дѣла въ мірѣ: можетъ быть въ немъ безсознательно кипѣли всѣ силы для измѣненія ужасной дѣйствительности, среди которой онъ такъ безвременно явился, которая не побѣдила, но разбила его и которой онъ такъ страшно мстилъ всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самаго въ болѣзненной и безсознательной ярости. Вотъ почему изъ всѣхъ жертвъ его свирѣпства, онъ самъ наиболѣе заслуживаетъ соболѣзнованіе; вотъ почему его колоссальная фигура, съ блѣднымъ лицомъ и впалыми, сверкающими очами, съ головы до ногъ облита такимъ страшнымъ величіемъ, нестерпимымъ блескомъ такой ужасающей поэзіи...

Мы русскіе, - говоритъ еще Бѣлинскій уже въ 1843 году, сильнѣе и сильнѣе вдаваясь въ свой централизаціонный взглядъ и сопоставляя прямо Петра съ Іоанномъ (Т. VII, стран. 105), какъ съ его предшественникомъ въ выработкѣ государственной идеи, - имѣли своего Ахилла, который есть неопровержимо-историческое лицо, ибо отъ дня смерти его протекло только 118 лѣтъ, но который есть миѳическое лицо со стороны необъятной важности духа, колоссальности дѣлъ и невѣроятности чудесъ, имъ произведенныхъ. Петръ былъ полнымъ выраженіемъ русскаго духа и если бы между его натурою и натурою русскаго народа не было кровнаго родства, его преобразованія, какъ индивидуальное дѣло сильнаго средствами и волею человѣка, не имѣли бы успѣха. Но Русъ неуклонно идетъ no пути, указанному ей творцемъ ея. Петръ выразилъ собою великую идею самоотрицанія случайнаго и произвольнаго въ полъзу необходимаго, грубыхъ формъ можно развившейся народности, въ полъзу разумнаго содержанія національной жизни. Этою высокою способностью самоотрицанія, обладаютъ только великіе люди и великіе народы, и ею то русское племя возвысилосъ надъ всѣми славянскими племенами, въ ней тo u заключается источникъ его настоящаго могущества и будущаго величія. До Петра, вся русская исторія заключалась въ одномъ стремленіи къ соглашенію разъединенныхъ частей страны и сосредоточенію ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случаѣ помогло и татарское иго и грозное царствованіе Іоанна...

Послѣ этихъ нарочно сопоставленныхъ мною мѣстъ, нельзя не удивляться тому, что Бѣлинскій въ 1846 году, стало быть въ эпоху еще позднѣйшую и еще болѣе теоретическую своей дѣятельности, находитъ энергическими стихи Языкова о Грозномъ - Языкова, котораго притомъ преслѣдовалъ онъ безпощадно. Это можно пояснить только великимъ художническимъ чувствомъ, которое никогда не покидало нашего критика, какъ бы сильно ни вдался онъ въ теорію.

Одушевляясь прошедшимъ, - пишетъ онъ въ одной рецензіи 1846 г. (Соч. Бѣл. Т. X., стр. 389) какъ почтенный собесѣдникъ старины, г. Н. Языковъ, вдругъ обмолвился нѣсколькими энергическими стихами объ Иванѣ Грозномъ: "Трехъ музульманскихъ царствъ счастливый покоритель

И кровопійца своего!

Неслыханный тиранъ, мучитель непреклонный,

Природы ужасъ и позоръ.

Въ Москвѣ за казнью казнь; у плахи беззаконной

Весь день мясничаетъ топоръ,

По земскимъ городам толпа кромѣшныхъ бродитъ

Нося грабежъ, губя людей

И бѣшено свирѣпъ, самъ царь ее предводитъ..."

Для того, чтобы уяснить себѣ и оцѣнить по достоинству значеніе взгляда Бѣлинскаго на личность Ивана IV, нужно принять въ соображеніе то обстоятельство, что Бѣлинскій былъ совершенно незнакомъ съ источниками нашей исторіи вообще, въ его время еще мало доступными, создавалъ себѣ Ивана по карамзинскимъ формамъ съ одной стороны, и по отрицанію Полеваго съ другой, всѣмъ слѣдовательно обязанъ былъ своей геніальной чуткости и проницательности. Притомъ, стремясь разъяснить себѣ таинственную личность грознаго вѣнценосца, онъ имѣлъ въ виду цѣли болѣе психологическія и художественныя, чѣмъ историческія или политическія. Онъ былъ поражонъ этимъ, дѣйствительно знаменательнымъ образомъ, поражонъ какъ артистъ, и хотблъ разгадать внутреннія пружины страшныхъ дѣяній Ивана IV...

Въ 1836 году, къ которому принадлежитъ первое изъ выписанныхъ мною мѣстъ, Бѣлинскій еще былъ самымъ ярымъ поклонникомъ юной французской словесности; стоялъ, такъ сказать, на колѣняхъ передъ нею вообще, передъ Бальзакомъ въ особенности; восхищался не только глубокимъ анализомъ Бальзака, но и образами въ родѣ Феррагуса въ Histoire de treize. Здѣсь не мѣсто говорить о томъ, на сколько онъ былъ правъ или не правъ въ тогдашнихъ своихъ увлеченіяхъ. Дѣло въ томъ, что исходная точка его симпатическаго взгляда на Ивана IV, заключается въ увлеченіи той эпохи вообще, и въ ея увлеченіи въ особенности страшными и мрачными натурами, демоническими и разрушительными стремленіями, - стремленіями, выходящими изъ общаго круга, идущими въ разрѣзъ съ общею жизнью. Такою личностью, такою титаническою натурою представилъ онъ себѣ и нашего Грознаго. Въ этомъ представленіи много правды, по крайней мѣрѣ оно и одно оно помогло разгадать сколько нибудь эту психологическую загадку, и нѣтъ сомнѣнія, что если бы Бѣлинскій прямо по источникамъ изучилъ Грознаго со всѣхъ его сторонъ, онъ можетъ быть удачнѣе всѣхъ разгадалъ бы эту мрачную и вмѣстѣ ироническую, часто даже юмористическую (въ похожденіяхъ Александровской Слободы, въ посланіи къ отцамъ Бѣлозерскаго Кириловскаго монастыря), вполнѣ русскую личность... He имѣя же подъ рукою ни фактовъ, ни красокъ для этой фигуры, онъ набросилъ на нее общій байроническій тонъ, и самая рѣчь его въ приведенныхъ мѣстахъ о Грозномъ, отзывается страстной, лихорадочной тревожностью...

Но, какъ писатель общественный, Бѣлинскій не могъ остановиться на одной художественной симпатіи къ личности... Онъ взглянулъ глубокимъ взглядомъ на значеніе этой личности въ нашемъ развитіи общественномъ - взглянулъ на Ивана, какъ на общественнаго двигателя и съ разу проложилъ и указалъ дорогу своимъ ученикамъ. Въ статьѣ 1836 года, Бѣлинскій еще ни слова не говоритъ о государственномъ значеніи Ивана IV. Въ статьѣ 1841 года, онъ, оговариваясь, что не мѣсто и не время распространяться въ статьѣ объ историческомъ значеніи Грознаго, даетъ однако замѣтить, что въ дѣлѣ его онъ видитъ "великій подвигъ", что въ его страшныхъ казняхъ видно стремленіе пересоздать дѣйствительность, говоритъ наконецъ прямо, что можетъ быть это былъ преждевременно явившійся великій человѣкъ... Вся послѣдующая школа родового быта уже заключается въ этомъ взглядѣ. Она отброситъ только слово: "можетъ быть", которое и самъ Бѣлинскій поставилъ потому только, что не владѣлъ достаточнымъ количествомъ фактовъ, подтверждающихъ взглядъ и почерпнутыхъ прямо изъ источниковъ; потому только, что говорилъ гадательно. Когда же явилась книга Котошихина, когда отрицателямъ представилась цѣлая масса фактовъ, обличающихъ "ужасную дѣйствительность", тогда Бѣлинскій прямо и послѣдовательно призналъ Ивана IV предшественникомъ Петра Великаго, какъ свидѣтельствуетъ третье приведенное мною мѣсто, - вмѣстѣ съ тѣмъ, по своей неумолимой послѣдовательности, онъ наравнѣ съ Иваномъ призналъ и татарское иго необходимымъ звеномъ въ нашемъ государственномъ развитіи...

Но не только основная идея всѣхъ послѣдующихъ взглядовъ на личность Ивана IV и его историческое значеніе, заключается въ приведенныхъ выпискахъ, - нѣтъ! въ нихъ заключаются намеки на всѣ самыя тонкія подробности. У Бѣлинскаго уже является та мысль, что Иванъ IV пришолъ въ міръ съ "призваніемъ на великое дѣло". Г. Соловьевъ только развилъ это "призваніе" фактически и раздвинулъ предѣлы брошенной Бѣлинскимъ мысли только тбмъ, что сталъ доказывать въ Иванѣ сознательное чувство этого призванія. Бѣлинскій указалъ на разубѣжденіе Грознаго въ Сильвестрѣ и Адашевѣ. Гг. Соловьевъ и Кавелинъ только смѣлѣе и прямѣе объявили ихъ и ихъ партію отсталыми людьми, а Грознаго и палача Томилу прогрессистами. Все, однимъ словомъ, что развилось послѣ въ цѣлую теорію - существуетъ уже въ зародышѣ въ мысляхъ Бѣлинскаго, все, даже къ сожалѣнію, до клика ѵае victis! этого грустнаго результата историческаго фатализма, породившаго теорію родового быта и централизаціи. У Бѣлинскаго крикъ этотъ только напряжоннѣй и лихорадочнѣй ("Трепещите, буйные и крамольные бояре" и т. д.)...

Бѣлинскій, прежде всего обладалъ геніальнымъ чутьемъ, и потому нисколько не удивительно, что онъ намѣтилъ геркулесовы грани теоріи отрицанія и централизаціи. Можно сказать, что бросившись разъ по пути этой теоріи, онъ уже носилъ ее въ себѣ совершенно непосредственно, и перемѣняя часто взглядъ на частныя явленія, идеѣ централизаціи остается вѣренъ постоянно до послѣдняго года жизни, когда въ немъ повидимому готовился какой-то переломъ, совершенію котораго воспрепятствовала смерть. Въ 1836 ли году, фанатическій поклонникъ бурнаго романтизма; въ 1838 или 1839 году фанатикъ разумности дѣйствительности и ярый гонитель французовъ, романтизма и либерализма, въ сороковыхъ ли годахъ, предсказатель прогресса, онъ твердо и неуклонно стоитъ въ одномъ - въ отрицаніи и централизаціонныхъ началахъ. Этимъ объясняются его нелюбовь къ славянству и стремленіямъ славянизма, его вражда къ малороссійской литературѣ, какъ къ мѣстной литературѣ и т. д. Эта нелюбовь къ славянству и эта вражда къ мѣстной малороссійской литературѣ, въ немъ являются чѣмъ-то странно-инстинктивнымъ.

Нѣтъ сомнѣнія, для того кто пристально прослѣдилъ дѣятельность Бѣлинскаго, въ томъ, что эпоха отъ 1834 до 1836 года, т. е. эпоха дѣятельности въ "Телескопѣ", единственная, въ которомъ мы видимъ его вполнѣ, такъ сказать, на распашку, не подчиненнымъ никакой извнѣ пришедшей теоріи, отдающимся беззавѣтно всѣмъ страстнымъ сочувствіямъ: по временамъ только страстные порывы его умѣряются вліяніемъ чужой могущественной мысли, мысли Надеждина, но и то борятся съ этимъ вліяніемъ. Всего замѣчательнѣе, что и въ эту эпоху, Бѣлинскій, или прямо возстаетъ на первыя выраженія исключительно народныхъ стремленій или относится къ нимъ отрицательно, насмѣшливо...

Первоначальныя стремленія исключительно народнаго направленія, выражались часто или въ нескладныхъ формахъ, какъ напримѣръ, оправданіе кулака, или въ юношескомъ высокомѣріи и заносчивости противъ западнаго образованія. Выходку Бѣлинскаго противъ "кулака" я уже приводилъ. He менѣе замѣчательны и двѣ выходки его въ рецензіи на книгу Венелина: "О характерѣ народныхъ пѣсенъ у славянъ Задунайскихъ".

Венелинъ былъ одинъ изъ благороднѣйшихъ дѣятелей славянства, и одинъ изъ даровитѣйшихъ представителей славянской мысли. Человѣкъ сердца, болѣе чѣмъ человѣкъ ума, обладавшій громадною, но безпорядочнѣйшею ученостью, одаренный геніальнымъ историческимъ чутьемъ и предупредившій многими идеями великаго Шафарика, въ отношеніи къ которому онъ былъ своего рода допотопною формаціей, онъ вносилъ въ науку всѣ симпатіи и всѣ глубокія ненависти угнѣтеннаго племени, за которое, какъ и за всѣ славянскія племсна въ совокупности, онъ готовъ былъ идти на крестъ и мученія. Статья его о пѣсняхъ задунайскихъ славянъ, какъ всѣ его къ сожалѣнію еще неизданныя вполнѣ сочиненія, представляетъ смѣсь геніальнѣйшихъ соображеній и глубокой критической проницательности, съ мыслями недозрѣлыми и неразъясненными, а иногда даже просто незрѣлыми и темными, но исполненными самой страстной заносчивости. Холодно и то какъ-бы повинуясь общему духу своего тогдашняго журнала, хвалитъ Бѣлинскій достоинство книги Венелина, но явно враждебно относится къ ея слабымъ сторонамъ, съ какой-то злостью выставляетъ ихъ, и высказываетъ рѣзко свое несочувствіе къ славянству, его интересамъ, его враждамъ, стремленіямъ и даже къ его исторіи.

Мы пропускаемъ, - говоритъ онъ (соч. Бѣл. Т. II, стран. 175), что языкъ г. Венелина нерѣдко бываетъ неправиленъ и страненъ, что онъ любитъ употреблять слова и выраженія, никѣмъ неупотребляемыя, какъ то: кухонность человѣческаго рода и тому подобныя, которыхъ не мало; все это не важно. Но насъ удивили нѣкоторыя его мысли, изложенныя частью въ выноскахъ, частью въ прибавленіяхъ къ статьѣ; онѣ кажутся намъ въ совершенной дисгармоніи съ тѣми, о которыхъ мы говорили выше. Съ трудомъ вѣрится, чтобы тѣ и другія принадлежали одному и тому же лицу. Что значитъ напримѣръ эта насмѣшка надъ Гёте, за то, что онъ выдалъ Елену Иліады за нѣмца Фауста? Неужели почтенному автору неизвѣстно, что есть художественныя сочиненія, которыя будучи неестественны, несбыточны и нелѣпы въ фактическомъ отношеніи, тбмъ не менѣе истинны поэтически? Неужели ему неизвѣстно, что въ творчествѣ, сказка или разсказъ бываетъ иногда только символомъ идеи? Что за насмѣшка надъ красавицею Еленою, которую авторъ грозится наказать самымъ славянскимъ, т. е. самымъ варварскимъ наказаніемъ? За что такая немилость? Неужели почтенный авторъ думаетъ, что дѣйствующія лица въ поэмѣ должны быть резонабельны, нравственны, словомъ должны отличаться хорошимъ поведеніемъ? Неужели ему неизвѣстно, что самыя понятія о нравственности не у всѣхъ народовъ сходны? Елена нисколько не оскорбляла своимъ поведеніемъ жизни древнихъ; она совершенно въ духѣ народа и въ духѣ времени. Ее такъ же смѣшно упрекать въ безнравственности, какъ смѣшно упрекать Задунайскихъ славянъ въ томъ, что они головорѣзы...

Повидимому въ высшей степени правильны здѣсь нападки Бѣлинскаго, но въ этихъ правильныхъ и разумныхъ нападкахъ кроется столько инстинктивно враждебнаго, что жолчь въ нихъ постепенно накипаетъ, накипаетъ и наконецъ прорывается злобною выходкою противъ задунайскихъ славянъ, столь дорогихъ сердцу благороднаго, самоотверженнаго труженика болгарскаго и всего славянскаго дѣла... Дѣло ясное теперь для насъ читателей, что всѣ "неужели", обращаемыя рецензентомъ къ Венелину, "неужели" столь справедливыя и разумныя, въ сущности къ Венелину не относятся. Bee, o чемъ допрашивалъ его Бѣлинскій, Венелинъ зналъ конечно такъ же хорошо, какъ самъ Бѣлинскій, но у Венелина кровь кипѣла, жолчь подымалась при словѣ "нѣмецъ", и вотъ рука расходилась, въ ученой книгѣ вырвались необдуманныя слова племенной ненависти, - хоть на чемъ нибудь, хоть не кстати, да сорвать злость на нѣмцевъ! До Елены, до Фауста, тутъ и дѣла нѣтъ, тутъ звучитъ старая пѣсня о Любушиномъ судѣ, что не хорошо искать у нѣмцевъ правды...

У насъ правда по закону святу,

Принесли ту правду наши дѣды,

Черезъ три рѣки на нашу землю.

Тутъ явно видима наивная, племенная обмолвка. И вотъ обмолвка эта попадается человѣку, у котораго кровь кипитъ и жолчь накипѣла отъ противорѣчій нашей славянской дѣйствительности, тому блестящему идеалу, который выработало остальное человѣчество, который именно въ нашей славянской дѣйствительности видитъ причины нашей отсталости и неразвитости... Оба эти человѣка правы... но за наивную, почти дѣтскую, въ своей заносчивости обмолвку одного, злобно и даже разсчетливо мститъ другой. Этотъ другой, сильнѣе и ясностью ума и твердыми, хотя чужими основами взгляда.

Потомъ, - продолжаетъ рецензентъ, - что это за нападки на Гердера и Гизо? И за чтоже? За то что они находили духъ рыцарства и героизма только въ нѣмецкихъ племенахъ, а не въ славянскихъ? Странно. Конечно, героизмъ т. е. непосѣдность, предпріимчивость и страсть къ кровопролитію свойственны всякому младенчествующему народу болѣе или менѣе; no самый этотъ героизмъ имѣетъ большій или менъшій кругъ дѣйствія. Норманны переплывали моря и завоевывали отдаленныя страны, а славяне дрались съ своими сосѣдями или другъ съ другомъ. Что же касается до рыцарства, то оно безъ всякаго сомнѣнія принадлежитъ исключительно одной Европѣ среднихъ вѣковъ и именно нѣмцамъ. Рыцарство и героизмъ очень похожи другъ на друга, но между ними есть и большая разница; героизмъ бываетъ почти всегда безсмысленъ, a рыцарство водится всегда идеею! Гдѣ же надо искать этой идеи? Неужели въ безсмысленной рѣзнѣ Задунайскихъ славянъ съ турками или кавказскихъ племенъ между собою? За чтоже г. Венелинъ такъ сердится на Гизо и особенно на великаго Гердера, что они были неуважительны къ славянамъ? Я презираю это дѣтское обожаніе авторитетовъ, вслѣдствіе котораго нельзя сказать о Мильтонѣ, что онъ не поэтъ, или по крайней мѣрѣ не великій поэтъ и тому подобное; но съ тѣмъ вмѣстѣ противъ неуважительнаго тона къ людямъ, оказавшимъ человѣчеству большія услуги, каковъ Гердеръ и слова: "Гердеръ дѣтствуетъ, Гердеръ ребячествуетъ" мнѣ кажутся неумѣстными. Гердеръ могъ ошибаться, могъ не знать чего либо, но никогда онъ не могъ ни дѣтствовать, ни ребячиться. Намъ желательно чтобы г. Венелинъ и т. д...

Это мѣсто, въ которомъ все, по крайней мѣрѣ повидимому, справедливо, кромѣ злости, въ высшей степени знаменательно и въ отношеніи къ исторіи борьбы двухъ направленій и въ отношеніи къ самому Бѣлинскому. Безпощадная послѣдовательность вражды заводитъ его въ "Телескопѣ" 1836 года, почти въ тоже самое, что высказано имъ было въ сороковыхъ годахъ. Вѣдь тутъ ужъ чуть-чуть что нѣтъ симпатіи къ туркамъ, какъ къ организованному государству, чуть-чуть что нѣтъ этого знаменитаго положенія, которое докончилъ послѣдовательно "Атеней" мрачной памяти, въ лѣто отъ Р. X. 1859, чуть-чуть что нѣтъ того однимъ словомъ, за что глубоко ненавидѣло славянофильство Бѣлинскаго, за что оно готово было оскорблять его великую память...

И кто же тутъ виноватъ?.. He виновато славянофильство, ибо Бѣлинскій увлекаемый теоріею, шолъ на перекоръ его завѣтнѣйшимъ и притомъ благороднѣйшимъ стремленіямъ; не виноватъ и Бѣлинскій, вѣрный здѣсь своему принципу, своимъ идеаламъ до фанатизма... Ходъ мысли его касательно нашей связи съ славянствомъ, т. е. касательно нашей народности вообще, былъ таковъ, что только отрицаніемъ нашей самости, мы вступаемъ въ семью человѣчества, что исторіи у насъ нѣтъ до Петра и до реформы.

До славянъ же, - говоритъ онъ въ 1845 году (соч. Бѣл. Ч. IX, стр. 417), намъ нѣтъ дѣла, потому что они не сдѣлали ничего такого, что дало бы имъ право на вниманіе науки и на основаніи чего наука могла бы видѣть въ ихъ существованіи фактъ исторіи человѣчества.

Вотъ оно главное слово разгадки: человѣчество! это абстрактное человѣчество худо понятаго гегелизма, человѣчество, котораго въ сущности нѣтъ, ибо есть организмы растущіе, старѣющіеся, перерождающіеся, но вѣчные народы. Для того, чтобы оно было, - это абстрактное человѣчество, нужно непремѣнно признать какой либо условный идеалъ его. Этому идеалу жертвуется всѣмъ народнымъ, мѣстнымъ, органическимъ... Въ концѣ концовъ, въ результатахъ этого идеала, стоитъ конечно то, о чемъ Гегелю и не снилось.

Чаадаевъ былъ проще и послѣдовательнѣе. Онъ прямо схватился за католицизмъ, за блестящее и вѣковое выраженіе мертвящей централизаціи, прямо взглянулъ въ лицо теоріи, абсолютнѣе отрекся отъ жизни...

Вернуться на предыдущую страницу