Н. Н. Тютчев . Мое знакомство с В. Г. Белинским

Вернуться на предыдущую страницу

При чтении воспоминаний К. Д. Кавелина о В. Г. Белинском мне пришло на память несколько мелких подробностей, касающихся Белинского, с которым я был дружески знаком в течение последних шести лет его жизни.

В начале 1841 года я прибыл в Петербург и поступил на службу в департамент податей и сборов, сперва канцелярским чиновником, как это тогда водилось, а потом переводчиком {Я родился в 1815 году, в Смоленской губернии; в 1825 году покойный отец, помещик Рославльского уезда, отвез меня в Саксонию, где я прошел гимназический курс в одном частном учебном заведении; затем в тридцатых годах я окончил университетский курс в Дерпте, кандидатом по отделению камеральных наук, и до поступления на службу провел несколько лет, по семейным делам, в поездках за границею и по России. (Прим. Н. Н. Тютчева.)}.

Сперва я жил один, но весною 1842 года познакомился со мною приехавший в Петербург бывший редактор "Харьковских губернских ведомостей" Александр Яковлевич Кульчицкий. Он имел рекомендательные письма ко мне и к некоторым другим лицам. То был человек с организмом нервным и болезненным, по природе своей в высшей степени впечатлительный, во время болезненных припадков склонный к раздражению, но притом самого честного нравственного направления, в умственном отношении идеалист и романтик. Он имел влечение к литературным занятиям, был наделен легким юмором, но талант его был слишком незначителен, и чувство бессилия составляло мучение его жизни. Он вообще расположен был к ипохондрии, харьковская среда не удовлетворяла его, и в Петербург его влекло преимущественно желание сблизиться с литературным миром. На службу он поступил секретарем в канцелярию военного министерства.

Оба мы чувствовали себя одинокими в Петербурге и, несмотря на совершенное различие характеров, сошлись с ним довольно близко и решились поселиться на одной квартире {Он не разлучался со много до смерти, последовавшей от чахотки в апреле 1845 года, (Прим. Н. Н. Тютчева.)}. Впоследствии к нам присоединился К. Д. Кавелин, прибывший в Петербург из Москвы и поступивший на службу по министерству юстиции помощником столоначальника.

Все трое мы занялись в скором времени переводами с иностранных языков для редакции "Отечественных записок", получая по десяти рублей серебром с печатного листа. Квартира наша находилась близ Михайловского дворца, в доме Жербина, на дворе во втором этаже. Мы занимали четыре большие комнаты с кухнею и переднею и за это просторное помещение в центре города, с хозяйскими дровами, платили по сту рублей ассигнациями в месяц, то есть около трехсот сорока трех рублей серебром в год.

Еще до переезда к нам Кавелина1 Кульчицкий ввел меня в семейство И. И. Панаева, жившего тогда в четвертом этаже дома Лопатина (ныне Семянникова) у Аничкина моста. Там я познакомился с В. Г. Белинским, И. И. Масловым и прочими лицами, упоминаемыми в воспоминаниях Кавелина. П. В. Анненков находился тогда преимущественно за границею, но во время приездов в Петербург бывал постоянным членом нашего общества.

С первой встречи Белинский отнесся ко мне радушно и сердечно, а на меня произвел глубокое впечатление не только своим светлым умом и крупным талантом, но преимущественно глубоко страстною искренностью, составлявшею главное основание его натуры. Он всегда искал истины, постоянно служил ей. Он искал ее со страстью, он увлекался, он мог ошибаться, но ум его всегда жаждал истины, он внимал голосу противника, если верил в его добросовестность, и первый сознавался в своих ошибках, казнил себя беспощадно, как скоро убеждался, что противник его прав.

В нем не было ни искры мелкого самолюбия, ни предвзятых мыслей, ни упорства, никаких притязаний на доктринерство и непогрешимость, столь часто встречающихся у вожаков партий в ученом и особенно в литературном мире.

Когда я познакомился с Белинским, он занимал небольшую квартиру во дворе вышеупомянутого дома Лопатина. В том же дворе нанимал квартиру и А. А. Краевский, редактор и издатель "Отечественных записок", тогда не имевший еще собственного дома. Квартира Белинского находилась над сараями во втором этаже и состояла из четырех весьма небольших комнат. Более просторная комната, о двух окнах, служила ему кабинетом, - направо от окон стояли его письменный стол и конторка. Стена перед столом была покрыта целою группою портретов, отчасти лиц исторических, отчасти близких знакомых. Особенно мне врезался в память акварельный портрет Николая Станкевича.

Остальные стены кабинета были обставлены простыми открытыми полками, на которых помещалась его библиотека, богатая преимущественно по части русской истории и русской словесности. Книги с верхних полок он доставал посредством складного табурета, открывавшегося в виде лестницы.

В другой комнате, служившей гостиною, находилась на стене группа литографий, изображавших женские типы из романов Жоржа Санда. Упомяну кстати, что по части живописи Белинский имел вкус весьма определенный. Он не придавал особой цены картинам исторического, духовного и аллегорического содержания, но очень любил пейзаж и жанр, реальную, особенно фламандскую, школу - не допуская, впрочем, ничего грубого, обличительного, карикатурного. Он был проникнут глубоким чувством изящного, но не любил оставлять реальную почву. Целые утра проводил он в фламандском отделении Эрмитажа и с восторгом вспоминал о картинах, произведших на него особое впечатление. Картин он, конечно, по ограниченности средств, покупать не мог, но небольшие свободные деньги тратил на покупку книг и на приобретение хороших, особенно старых, гравюр, которые он очень любил.

Будучи критиком "Отечественных записок" и работая сверх сил, он получал годового жалованья 1286 руб. сер. (4500 руб. асс), а когда он в ноябре 1843 г. женился, то ему было прибавлено 143 руб. (500 руб. асс), так что до основания "Современника" в 1847 году он с семейством должен был довольствоваться годовым содержанием в 1429 руб. (5000 асс.)2. Понятно, как трудно было ему сводить концы с концами. Он должен был отказывать себе во всем. Но бедность его была почтенная. Никогда он не жаловался на трудность своего положения, и квартира его содержалась всегда в безукоризненной чистоте. У него было много цветов и растений, за которыми он всегда сам ухаживал с особенною любовью и старательностью.

Я навещал его в свободное для него время, но изредка случалось заходить и в часы, посвященные журнальной срочной работе.

Писал он с большим одушевлением, быстро, крупным почерком, почти без помарок, на одной стороне полулистов, приготовленных для работы. Дописав страницу, он откладывал исписанный, еще мокрый от чернил полулист и продолжал писать на другом полулисте. Вторая страница популиста оставалась белою.

Между тем не помню, в котором именно году, переехал из Харькова в Петербург известный переводчик Андрей Иванович Кронеберг; он сошелся близко с нашим кружком. На службе он не состоял, жил исключительно литературными трудами и работал преимущественно для редакции "Отечественных записок". Свободное время он посвящал шахматам и музыке. Он очень любил симфоническую музыку и сам прекрасно играл на фортепиано.

Раз как-то иду я по Невскому, встречается со мною Андрей Иванович и рассказывает мне, что он перевел, между прочим, с французского роман "Королева Марго", получил условленную плату за перевод, помещенный в "Отечественных записках", но что сейчас он прочел в газетах объявление о том, будто роман в его переводе издан особою книжкою, а так как он позволения на то никому не давал, то и хочет удостовериться, кем издан роман особо. Зашли мы в книжный магазин. Кронеберг купил экземпляр романа в новом издании, удостоверился, что роман издан Краевским, купил вслед за тем X том Свода законов гражданских, отыскал закон о литературной собственности, положил заметку против статьи, взял обе книги под мышку и отправился к Андрею Александровичу. Встретив отпор, он объявил хладнокровно, что дело поступит в суд, если он не получит денежного вознаграждения на точном основании Закона; при этом он объявил размер своего требования и назначил срок уплаты. Накануне дня, назначенного Кронебергом, Андрей Александрович прислал Андрею Ивановичу причитавшиеся ему деньги (кажется, с чем-то 500 р. сер.) и вместе с тем отказ от дальнейшего участия переводах для "Отечественных записок"3. Кронеберг пришел ко мне поделиться вестью о своей победе. Отправились мы оба к Белинскому. Кронеберг с двойственною ему трезвостью и деловитостью выражений передал Белинскому голый рассказ о ходе дела, не разукрасив его ни одною фразою. Белинский слушал напряженно, с величайшим вниманием; не проронив ни одного слова, он вышел в переднюю, подошел к углу, взял в руки трость, возвратился к Кронебергу, молча передал ему трость, стал перед ним на колени и тогда только сказал ему: "Андрей Иванович, голубчик, поучите меня, дурака".

В ноябре 1843 года Белинский женился на Марии Васильевне Орловой4, получившей воспитание в одном из московских институтов и бывшей впоследствии гувернанткою в частных домах, между прочим у Ив. Ив. Лажечникова, а затем классною дамою в том самом институте, где она воспитывалась. Мария Васильевна была высокого роста и в молодости, говорят, была недурна собою. Выходя замуж, она была уже зрелых лет, насквозь болезненная и с нервическою дрожью во всем теле. Движения ее были угловаты и лишены всякой грации; походка ее была какая-то порывистая, при каждом шаге она точно всем телом падала вперед.

Мне неизвестно, в какой среде провел Белинский свои детские годы, но я полагаю, что он рос вне благотворного влияния семьи и образованного женского общества5. Ему приходилось выработаться самостоятельно, собственными усилиями. И он выработался блистательно в специальности, которой посвятил себя, но в отношении общества он остался дикарем. Когда он переселился уже в Москву и поступил в число студентов, то, кроме товарищей и учеников, он мало с кем встречался, поэтому был совершенно чужд женскому обществу и почти вовсе не знал женщин.

Во время поездки в Москву, летом 1843 года, он увиделся с Мариею Васильевною, которую встречал, хотя изредка, еще в то время, когда сам был студентом6, а она гувернанткою. В 1843 году она была классною дамою. При свидании с нею завязался литературный разговор. Мария Васильевна, следившая за русскою журналистикою, привела Белинского в совершенный восторг рассуждениями, вычитанными из его же статей. Повторенный ею урок он принял за проявление собственного развития; он увлекся ею страстно, как вообще был склонен увлекаться идеалами собственной фантазии, предложил ей руку и не успокоился, пока не получил ее согласия.

На маленькую квартиру в доме Лопатина переехала н женатому Белинскому вскоре и свояченица его, Аграфена Васильевна, называвшаяся, впрочем, "Agrippine".

Обе сестры, уже немолодые, почти всю жизнь проведшие в институте, смотрели и на весь мир преимущественно сквозь институтскую призму. Говорили они между собою почти всегда по-французски, о различнейших мелочах и дрязгах, и всего чаще я слыхал из уст то одной, то другой: "Ma soeur, ou sont les clefs?", "Ma soeur, donnez moi les clefs" {"Сестрица, где ключи?", "Сестрица, дай мне ключи" (франц.).}.

Понятно, что в этой среде Белинский не мог найти того, что искал, - именно полного духовного общения, семейного союза в высоком значении этого слова. Но когда хроническая болезнь его приняла характер более угрожающий, он нашел и в пустой жене, и в придурковатой свояченице усердных, хотя и ворчливых сиделок7.

Белинский был женат четыре с половиной года. У него было двое детей8. Сперва родилась дочь Ольга, которую крестили Ив. Ил. Маслов и Аграфена Васильевна Орлова. Дочь Белинского воспитана матерью и живет с нею. Затем родился сын, у которого восприемниками были И. С. Тургенев и жена моя, Александра Петровна. Он умер в младенчестве и был горько оплакан Белинским. Детей своих Виссарион Григорьевич любил нежно и страстно. Придешь, бывало, к нему и зачастую застанешь, как он возится на четвереньках, несмотря на свою чахотку, и не отстает от детских игр, пока не впадет в полное изнеможение. Когда умер его сын, то я с женою пошли навестить его. Мы застали его в страшном горе. Он ходил взад и вперед, совершенно потерянный, остановился у притолоки и, указывая на мертвого ребенка, сказал: "Сейчас лег бы на площади под кнут, если бы это могло воскресить его".

В конце 1844 года я женился на юге России и привез жену в Петербург, а в конце 1845 года переехало к нам и семейство моей жены, состоявшее из ее матери и сестры. Мы наняли в доме Лопатина, в третьем этаже квартиру, выходившую на угол Невского проспекта и Фонтанки.

Белинский очень полюбил мою жену и родных ее и часто, проводил у нас свободные часы. У нас много занимались музыкою, особенно классическою. Бывало, сидит и слушает безучастно. Затем подойдет к фортепиано и скажет: "Ну, а теперь сыграйте для меня"9. Эта фраза означала, что нужно сыграть "Leiermann" {"Шарманщик" (нем.).} Шуберта и danse infernale {адскую пляску (франц.).} из "Роберта" - единственные две музыкальные пьесы, которые он, по собственному его отзыву, понимал и любил.

Помню и я сцену из "Лючии", рассказанную Кавелиным. Сколько я понимаю, тут на Белинского подействовала не музыка, а трагизм сцены проклятия. Как теперь вижу его лицо, бледное, потерянное, изображающее ужас и отчаяние10.

Вспоминаю еще одно мелкое происшествие, случившееся весною 1845 года, которое бросает яркий свет на семейный быт Белинского.

Отработавшись, Белинский заходит к нам в один прекрасный майский или июньский день и предлагает съездить в Биржевой сквер. Мы согласились, спустились к Фонтанке и наняли лодку, в которой поместились Белинский со своими двумя дамами и я с женою. День был превосходный. Белинский весел, как ребенок. На бирже его все радовало: и птицы, и рыбы, и раковины, и особенно растения. Увидел он кактус с красным цветком, какого он давно желал, пленился им и купил его. Бережно завернул он свое сокровище и стал нас звать в лодку для обратного пути. Уселись мы, гребец начал работать веслами, а жена и свояченица Белинского стали рассуждать о том, как безрассудно человеку бедному и семейному бросать деньги на пустые растения, которых и без того девать некуда. Разговор этот подействовал на В. Г. поразительно. Он умолк, съежился, нахмурился, довез молча цветок до дома, молча взял его на руки у пристани и, мрачный, унес его на свою квартиру.

По случаю слабости его груди доктора приказывали ему нанимать дачу где-либо около соснового леса. Помню, как одно лето он провел в крошечной дачке, в самом лесу, около Поклонной горы11. Он жил там с семейством в совершенном уединении, и любимою забавою его было брать грибы. На несчастие его, и Аграфена Васильевна разделяла его страсть. Бывало, пойдут в лес, и Белинского, который в большом и малом был равно страстен, трясет лихорадка от одной мысли, что свояченица перебьет у него какой-нибудь гриб. Близорукий, с слабою грудью, он спешит, озирается, и если вдали увидит гриб, то бежит к нему, падает, закрывает его руками и громко заявляет свои права на усмотренный им гриб. Набрав много грибов, он возвращается домой совершенно счастливый и с спокойным духом принимается опять за прерванные литературные занятия.

Ожидая рождения сына, Белинский переехал, кажется в 1846 году, на более просторную квартиру, чуть ли не в дом Федорова, на Фонтанке, между Аничкиным и Семеновским мостами, но там он потерял новорожденного и долго на этой квартире не оставался12.

Летом 1846 года он ездил с М. С. Щепкиным на юг России, посетил Одессу, Николаев и чуть ли не Крым. Он очень полюбил черноморских моряков, встретивших с большим радушием заслуженного артиста и первоклассного критика13.

В 1847 году он поехал за границу искать облегчения от развивавшейся чахотки. Облегчения он, конечно, не мог найти, но страшно соскучился по родине и по семье и осенью 1847 года поспешил обратно в Петербург14.

Недалеко от того места, где ныне находится станция Николаевской железной дороги, тогда еще не существовавшая, на Лиговке, против Кузнечного мостика, он нанял в доме Галченковых, на дворе, особый деревянный, довольно просторный полутораэтажный флигель, окруженный деревьями, рассчитывая, что квартира эта будет служить ему и дачею.

На этой квартире он провел последнюю зиму, радуясь на свои растения, которым было много солнца, а болезнь его принимала все более и более угрожающий характер, и опасность становилась очевидною.

Работать он уже не мог. Мы посещали его часто, развлекая его беседою, и уносили с собою тяжелое убеждение в неминуемости последнего кризиса.

Во второй половине мая 1848 года посылает он как-то раз за мною. Придя к нему, я застаю его в страшном волнении и беспокойстве. Дело в том, что к нему явился жандарм с повесткою, приглашавшею его в III Отделение. Стоит только вспомнить начало 1848 года и репрессивные меры, принятые у нас вслед за февральской революцией в Париже и за мартовскими волнениями в Германии, чтобы понять, какое впечатление должно было произвести неожиданное и загадочное появление жандарма в квартире Белинского.

Виссарион Григорьевич, не встававший уже с кресла, задыхающимся от волнения и от слабости голосом просил меня побывать в III Отделении, отыскать там бывшего учителя Белинского, а в то время служившего старшим чиновником в III Отделении, действительного статского советника Попова, и узнать, для чего его требуют15.

Приехав в III Отделение, я объяснил Попову о тяжкой болезни Белинского, приковавшей его к креслу, и спросил, чего от него желают.

Попов вспомнил с нежностью о детских годах Белинского16, выразил участие к его болезненному состоянию, просил меня успокоить больного и объяснить ему, что он вызывался не по какому-либо частному делу или обвинению, но как один из замечательных деятелей на поприще русской литературы, "единственно для того, чтобы лично познакомиться с Леонтьем Васильевичем Дубельтом, хозяином русской литературы" (sic).

Через несколько дней скончался Виссарион Григорьевич, и мы похоронили его на деньги, собранные между близкими его знакомыми; участвовавшие в складчине согласились вносить и впредь ежегодно определенную каждым сумму, пока не будет пристроено семейство покойного17.

Тут явилась мысль разыграть в лотерею, в пользу семейства, библиотеку покойного18. Для этого надобно было выхлопотать разрешение правительства. Вспомнив мои недавние переговоры с Поповым и теплый отзыв последнего о Белинском, друзья Белинского возложили на меня переговоры и в настоящем случае.

Услышав о смерти Белинского, Попов выразил сожаление о столь преждевременной кончине замечательного критика, но только что я заговорил о лотерее, он весь изменился в лице, окрысился и зашипел на меня: "Это все равно, милостивый государь, как если бы вы просили разрешения на объявление о лотерее в пользу семейства государственного преступника Рылеева".

Переехав на жительство в Москву, вдова Белинского несколько времени спустя получила в своем институте место кастелянши, сестра ее определилась классного дамою, а дочь пользовалась уроками в том же заведении.

Когда двенадцать лет спустя был основан Литературный фонд, то он назначил вдове и дочери Белинского пенсию в размере шестисот рублей, которая впоследствии, по собственному заявлению Марии Васильевны, была сокращена до трехсот рублей19, во внимание к тому обстоятельству, что благодаря стараниям Н. X. Кетчера, взявшего на себя весь труд редакции и корректуры, и материальному содействию К. Т. Солдатенкова и Н. М. Щепкина полное собрание сочинений Белинского было издано в двенадцати томах, и успешная продажа их окончательно обеспечила безбедное существование семейства этого даровитого, честного, неутомимого труженика, всю жизнь свою посвятившего служению истине и общественному благу.

СПбург. 19 февр. 1874.

Вернуться на предыдущую страницу

"Проект Культура Советской России" 2008-2010 © Все права охраняются законом. При использовании материалов сайта вы обязаны разместить ссылку на нас, контент регулярно отслеживается.