С. Машинский. На позициях историзма. Часть 2

Вернуться на предыдущую страницу

Среди работ Белинского 1842 года видное место занимают его статьи о "Мертвых душах".

К имени Гоголя внимание критика было привлечено с самого начала его журнальной деятельности. Белинский написал более двадцати статей и множество рецензий, заметок, специально посвященных творчеству писателя, с которым он связывал настоящее и будущее русской литературы.

Еще в 1835 году, в статье "О русской повести и повестях г. Гоголя" Белинский дал развернутый анализ произведений молодого писателя, раскрыв необыкновенную оригинальность их содержания и стиля. Автор "Вечеров" и "Миргорода" был воспринят критиком как создатель совершенно нового типа художественной прозы, как "поэт в высочайшей степени", как "глава литературы", "глава поэтов",

С тех пор минуло семь лет. За это время вышел в свет и поставлен был на сцене "Ревизор", явившийся, по слову Ведийского, "образцом общественной комедии". Затем потекли долгие годы молчания и самоотверженного труда. Наконец, в 1842 году стали достоянием России "Мертвые души" - произведение, которое побудило критика снова вернуться к обсуждению проблемы Гоголя.

Выход "Мертвых душ" совпал с завершением перелома в мировосприятии Белинского. Историческая и социальная точка зрения, первоначально сформулированная им в статье "Русская литература в 1841 году" и затем проверенная на конкретном анализе произведений ряда русских писателей, помогла критику не только глубоко разобраться в существе нового сочинения Гоголя, но и увидеть во всем творческом облике этого писателя нечто еще более важное в сравнении с тем, что ощущал он в нем прежде.

Белинский был первым критиком, разъяснившим великое общественное и художественное значение нового произведения Гоголя. В чем же он увидел его принципиальный смысл?

Прежде всего, "Мертвые души" подтвердили давние прогнозы критика относительно того, какое выдающееся место предопределено этому писателю в русской литературе. В первой же из написанных им в 1842 году статей о "Мертвых душах" Белинский поспешил отметить: "Гоголь - великий талант, гениальный поэт и первый писатель современной России". В сущности, здесь почти дословно повторена оценка, которая была дана критиком в 1835 году, в статье "О русской повести...". Разница лишь в том, что в первом случае она звучала как предсказание, которое теперь уже сбылось. В той ранней статье Белинский утверждал огромное значение Гоголя в сопоставлении с современными ему прозаиками - Полевым, Погодиным, Одоевским, Павловым, Марлинским, по масштабу своего дарования весьма уступавшим Гоголю. При этом и в повестях самого Гоголя критик усматривал немало еще незрелого (например, в фантастике "Вия" или "Портрета"). Теперь же, после "Ревизора" и особенно "Мертвых душ", Гоголь предстал в сознании Белинского как "великий талант" и "великий поэт" - в полном, безотносительном, можно сказать, своем совершенстве, хотя отдельные произведения (скажем, вторая редакция "Портрета", повесть "Рим") и вызывали у него критические замечания. Белинский восхищается умением писателя проникать в глубину тех тонких и для простого взгляда недоступных человеческих отношений, "где только слепая ограниченность видит мелочи и пустяки, не подозревая, что на этих мелочах и пустяках вертится, увы! - целая сфера жизни".

Белинский уже в первой рецензии 1842 года, по своему значению равной статье, горделиво вспоминает, что в свое время именно он прежде всех "оценил на Руси Гоголя" и сыграл тем самым немалую роль в его судьбе. "Мертвые души" явились для критика полным свершением некогда возлагаемых на молодого писателя надежд. Белинский называет это творение "социальным, общественным, историческим", "необъятно художественным по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц". Критик убежден, что "Мертвые души" представляют собой такой великий шаг вперед, что все доселе написанное этим автором "кажется слабым и бледным в сравнении с ними".

В чем же смысл этого "великого шага"? "Мертвые души" явили собой, по убеждению Белинского, пример необычайно емкого и глубокого изображения действительности. Но мало того. Это изображение отличается новым и в высшей степени важным качеством - "преобладанием субъективности". Белинский называет такую субъективность "гуманною".

Новая концепция реализма, вызревшая в сознании Белинского отчасти под влиянием творчества Гоголя, в особенности "Мертвых душ", включала в себя теперь существенный элемент - активную общественную позицию писателя, которая становится предпосылкой и условием истинно художественного изображения действительности. Вне "современной думы" обескровливается даже самое талантливое изображение, оно становится анемичным и неспособным зажечь людей. Только такое произведение ныне может озарить душу людей, в коем автор, как замечает Белинский в другой своей статье, "Несколько слов о поэме Гоголя...", "дает чувствовать присутствие своего субъективного духа, который должен быть солнцем, освещающим создания поэта нашего времени".

Творчество Гоголя постоянно питало теоретическую мысль Белинского и непрерывно вело ее к новым обобщениям.

Например, в статье-рецензии "Похождения Чичикова, или Мертвые души" критик обратил внимание на "другой важный шаг", совершенный гоголевским талантом в этом произведении: Гоголь стал "русским национальным поэтом во всем пространстве этого слова", когда во всю силу заявил о себе критический пафос Гоголя и создавалось произведение "необъятно художественное по концепции", в котором предполагалось отразить всю Русь, во всех самых разнообразных и сложных проявлениях ее, во всей ее истине и "полноте жизни". "Мертвые души" вызвали множество откликов в печати. Большая часть петербургской и московской критики выступила с грубыми нападками на новое произведение Гоголя: Булгарин и Греч в "Северной пчеле", Н. Полевой - в "Русском вестнике", Сенковский - в "Библиотеке для чтения", К. Масальский в "Сыне отечества". Реакционная критика единодушно обвиняла автора поэмы в клевете на Россию, в создании карикатуры на ее народ, порицала за антихудожественность, винила даже в прегрешениях против элементарных норм литературного языка. Как писал Белинский в "Библиографическом известии" 1842 года, значительная часть журналов "употребляет все сродные ей средства к унижению первого поэтического таланта в современной русской литературе". Грубым просчетам реакционной критики, в частности, Сенковского, Белинский посвятил и специальную статью - "Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке", в котором высмеял потуги издателя "Библиотеки для чтения" исказить содержание и смысл "Мертвых душ".

Но среди выступлений современной критики одно привлекло к себе особое внимание Белинского - брошюра Константина Аксакова "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души". С ее автором Белинский некогда, в бытность свою в Москве, находился в дружеских отношениях. Оба они входили в кружок Станкевича. Однако на рубеже 30--40-х годов их пути разошлись, и они оказались почти на разных полюсах духовной, общественной жизни России; один стал правоверным славянофилом, а другой утверждался на позициях революционного демократизма.

В отличие от иных критиков, хуливших Гоголя и его "Мертвые души" К. Аксаков выступил с восторженной апологией поэмы. В его брошюре развивалась мысль о том, что "Мертвые души" своим содержанием, характером и поэтической формой возрождали в русской литературе традиции древнего гомеровского эпоса. К. Аксаков так и писал: "Созерцание Гоголя древнее, истинное, то же, какое у Гомера... Из-под его творческой руки восстает, наконец, древний, истинный эпос" {К. Аксаков. Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души", М., 1842, с. 5.}.

Сравнение Гоголя с Гомером, а "Мертвых душ" с "Илиадой" само по себе не заключало ничего предосудительного. Проблемы, поставленные в гениальной поэме Гоголя, имели несомненно всемирно-историческое значение, тем самым давая основание для сопоставления "Мертвых душ" с самыми выдающимися произведениями мировой литературы. Белинский был неправ, утверждая нечто прямо противоположное. Однако важно уяснить логику рассуждений критика, имевших в тех конкретно-исторических условиях определенный рациональный смысл. Чтобы создать произведение искусства всемирно-исторического значения, требуется, полагал Белинский, не только великое дарование художника и его способность наиболее полно выразить ту или иную действительность. Самый предмет изображения должен иметь общечеловеческое содержание. Гоголь не уступает Гомеру и Шекспиру относительно "акта создания" или "полноты акта творчества". По с точки зрения Белинского, этого недостаточно, ибо у Гоголя нет надлежащего предмета изображения - то есть действительности, которая заключала бы в себе "всемирно-исторический дух", или, иными словами, "равно общее для всех народов и веков содержание". Всего этого не могло быть в отсталой России. Белинский считал, что "в наше время мерилом величия поэтов принимается не акт творчества, а идея, общее", или, как говорил он в другом месте, не форма определяет иерархию произведения, "но содержание дает им различную ценность".

Побуждаемый стремлением развенчать восхваляемую реакционерами крепостническую действительность, Белинский говорил, что история России пока еще не могла воплотить в себе "всемирно-исторический дух". На этом основании критик полагал, что лишь немногое из Пушкина или Гоголя представляет ныне интерес для западного читателя. И вообще "великий поэт еще может быть и не мировым поэтом". Поскольку "никто не может быть выше века и страны" и "никакой поэт не усвоит себе содержания, не приготовленного и не выработанного историею" - то, следовательно, ни Гоголь, ни даже Пушкин, будучи только великими русскими поэтами, никак не могли стать вровень с писателями такого масштаба, как Гомер, Шекспир, Сервантес. Любое сопоставление русского писателя с мировыми гениями представлялось Белинскому безосновательным. Пока еще, полагает критик, русский поэт не может быть мировым поэтом и тем менее он имеет "какое-либо значение вне России". Вот почему произведения русских писателей, даже Гоголя, едва ли, по мнению Белинского, могут быть переданы на иностранных языках.

Уязвимость этой точки зрения критик вскоре осознал {Например, в статье "Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке" Белинский определенно уже признает всемирно-историческое значение образов "Мертвых душ", указывая на Чичиковых "в другом платье", которые во Франции и Англии "подкупают живые души на свободных парламентских выборах" (см. наст. изд., т. 7, статью "Мысли и заметки о русской литературе" (1846). А в заметке "Перевод сочинений Гоголя на французский язык" Белинский отмечает, что "повести Гоголя с честью выдержали перевод на язык народа, столь чуждого нашим коренным национальным обычаям".}. Но односторонняя в своей общей основе, она, однако же, позволила Белинскому в полемике с К. Аксаковым вскрыть его неверный взгляд на "Мертвые души".

Сопоставление "Мертвых душ" с "Илиадой" в упомянутой брошюре преследовало далеко идущие цели, связанные с выявлением не только эстетической природы гоголевской поэмы, но и некоторых коренных аспектов ее содержания, ее общественной направленности. Исследуя жанровую природу и истоки этой поэмы, К. Аксаков предложил и свою собственную концепцию развития мировой литературы. По его мнению, древний эпос в процессе исторической эволюции деградировал, измельчал и был, наконец, доведен "до крайней степени своего унижения" в современном романе. Стало быть, история мировой литературы после Гомера являет собой процесс неуклонного движения вниз, пока древний эпос не опустился до современного романа, являющегося не чем иным, как искажением древнего эпоса. И лишь Гоголь воскресил его во всей красоте и силе, воскресил свойственную древнему эпосу цельность восприятия мира, столь недостающую современной русской литературе, разъедаемой пафосом отрицаний.

Белинский в своей статье подверг резкой критике умозрительную, антиисторическую схему Аксакова. Вскрыв уязвимость его сопоставлений Гоголя с Гомером, он показал, что современный роман представляет собой не искажение древнего эпоса, но есть явление, развившееся из самой жизни, есть "эпос новейшего мира", в котором отразилась современная действительность. Иными словами, возникновение романа, как и вообще новых художественных форм, представляет собой, по мнению Белинского, выражение не упадка литературы, а ее поступательного исторического развития и эстетического обогащения.

Смысл статей Белинского, однако, не сводился лишь к опровержению абстрактного тезиса К. Аксакова о генезисе гоголевской поэмы. Спор коснулся и ряда других вопросов.

Аксаков, например, выдвигал в Гоголе на первый план "акт творчества" - то есть громадную силу его фантазии, его удивительную способность непосредственного, инстинктивного созерцания и воспроизведения действительности. Белинский, нисколько не отвергая этой способности в авторе "Мертвых душ", вместе с тем замечает, что ни по идее, ни по содержанию "Мертвые души" ничего схожего не имеют с древним эпосом. Ибо пафос "Илиады" - в возведении жизни "на апофеозу", между тем как в "Мертвых душах" "она разлагается и отрицается". Там - пафос утверждения, тут - пафос отрицания. Вот здесь-то и заключен был корень спора.

К. Аксаков клонил, в сущности, к тому, чтобы перечеркнуть обличительную направленность гоголевской поэмы, представить дело таким образом, будто бы Гоголь смотрит на своих персонажей - скажем, Манилова, "без всякой досады, без всякого смеха, даже с участием".

Некоторые славянофилы горячо поддержали К. Аксакова, узрели в "Мертвых душах", так же как и он, симптом поворота Гоголя от сатиры к "положительному" изображению современной действительности. Сближение гоголевской поэмы с древним эпосом служило, с точки зрения, например, А. С. Хомякова или Ю. Ф. Самарина, аргументом для доказательства этой мысли. Самарин вообще считал, что "жизнь, представляющая собой чистое отрицание", не должна и "не может быть предметом художественного произведения". Такой взгляд вполне соответствовал славянофильскому пониманию искусства, призванного якобы выразить лишь "положительное содержание жизни". К. Аксаков видел пафос "Мертвых душ" в спокойном "эпическом созерцании", характерном для древнего эпоса. Белинский отвергал подобную мистифицированную, "созерцательную" интерпретацию творчества Гоголя.

Полемика между Белинским и Аксаковым не исчерпывалась вопросом о "Мертвых душах", это был спор о смысле творчества Гоголя в целом, о сущности искусства вообще. Это был принципиальный спор о том, как должно соотноситься искусство с "гнусной расейской действительностью": должно ли оно быть лишь "идеальным выражением жизни" или может раскрывать ее отрицательные стороны. Нельзя сказать, чтобы славянофилы целиком принимали русскую крепостническую действительность. Между ними, с одной стороны, и, скажем, Булгариным и Сенковским, с другой, существовала все же немалая дистанция. К. Аксакову и его друзьям не были чужды и такие суждения, которые явно не совпадали с "видами правительства" и отражали известный либерализм политической доктрины славянофильства. Однако в сфере собственно эстетической славянофильский дух выражал себя консервативно.

По мнению Белинского, Гоголь в своей поэме объективировал современную действительность, выставил ее на позор и унижение, создал произведение, "беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, первистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни". Величие "Мертвых душ" критик видел в том, что Гоголь сумел вскрыть в них противоречие "общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом" - то есть противоречие между крепостнической действительностью России и величием ее национальных и народных сил. Гоголевский юмор явился формой выражения глубочайшего трагизма русской жизни. "В этом и заключается, - полагает Белинский, - трагическое значение комического произведения Гоголя; это и выводит его из ряда обыкновенных сатирических сочинений".

Сознавая великую обличительную силу "Мертвых душ", Белинский, однако, вовсе не рассматривал гоголевскую поэму как обыкновенную сатиру. "Существенную особенность" таланта Гоголя Белинский всегда видел в нерасторжимом единстве "противоположных элементов" - комического и трагического. Их неразрывное слияние он находил в "Тарасе Бульбе", в "Ревизоре", в "Мертвых душах". Мерка "обыкновенной сатиры" мало что позволяют объяснить в произведениях Гоголя вообще, а в "Мертвых душах" - тем менее. Ибо мир поэмы далек от того, чтобы привычно для прежней сатиры делиться на явления "положительные" и "отрицательные". Помещиков или чиновников "Мертвых душ", при всей обличительной направленности поэмы в целом, нельзя интерпретировать просто в качестве отрицательных персонажей, как предстают герои русской догоголевской сатиры, скажем, Капниста или даже Фонвизина. Сам Гоголь в одном из писем "к разным лицам по поводу "Мертвых душ" заметил, что его герои "вовсе не злодеи", и прибавь он "только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми" {Гоголь, т, VIII, с. 293.}. Но Гоголь не рисовал ни "картинных извергов", ни "прекрасных характеров", ему не надо было и прибавлять "добрую черту" своим героям, - этим он только бы все испортил. У него, по словам Пушкина, им самим для нас сохраненным, был дар выставлять ярко пошлость жизни, уметь очертить пошлость пошлого человека, и делал это Гоголь, как было ясно Белинскому, во имя того же обокравшего себя человека, во имя возрождения человеческого в нем. В человека Гоголь верил, как и в русский народ. Недаром он вкладывает даже в уста Собакевича восторженные слова о русском крепостном мужике, а Чичикову однажды отдал, по слову Белинского, "свои собственные благороднейшие и чистейшие слезы", заставив его при рассматривании реестра купленных им мертвых душ "высказать то, что должен был выговорить от своего лица". В этом и состоит нерасторжимость комического (обличения пошлости) и трагического (сознания гибели человеческого в пучине "пошлости жизни") в "Мертвых душах".

Гоголь создал совершенно новую, еще небывалую ни в русской, ни в мировой литературе художественную структуру, которая никак не поддается механическому сопоставлению с эпосом Гомера и требует для понимания совершенно нового эстетического подхода. До конца своей жизни Белинский будет неутомимо возвращаться к этому художественному феномену и искать новые слова для его объяснения.

В ходе полемики с К. Аксаковым предметом обсуждения стал и вопрос о предложенном Гоголем жанровом определении "Мертвых душ" как поэмы. В первой своей рецензии Белинский отвел иронические предположения кое-кого из современных критиков (например, К. Масальского, Н. Полевого), будто бы автор "в шутку"-де обозначил свой роман "поэмою". Белинский считает такое обозначение вполне правомерным ввиду величественной масштабности изображаемой картины, лишь малая часть которой ("экспозиция") пока раскрыта в вышедшей книге. Между тем ее назначение состоит в том, чтобы изобразить всю Русь.

В пику тем недругам Гоголя, которые, потешаясь над ним, называли "Мертвые души" "преуморительной штукой", а их юмор "шутовским", Белинский убежденно поддерживал определение гоголевского творения "как высокой, вдохновенной поэмы".

В дальнейшем, однако, у Белинского появляются колебания и даже сомнения в правомерности данного Гоголем жанрового определения "Мертвых душ". Он возвращается к этой теме в статье "Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке", в полемике с Сенковским. Разбирая его умозаключения, Белинский замечает, что, как явствует из некоторых намеков критика "Библиотеки для чтения", "поэма непременно должна воспевать народ в лице ее героев". И в этой связи продолжает: "Может быть, "Мертвые души" и названы поэмою в этом значении; но произнести какой-нибудь суд над ними в этом отношении можно только тогда, когда выйдут две остальные части поэмы... Что касается до меня лично, я пока готов принять слово "поэма" в отношении к "Мертвым душам" за равнозначительное слову "творение".

Позднее Белинский внесет и более определенные коррективы в свои представления о жанровой природе "Мертвых душ".

В ходе полемики с К. Аксаковым выяснилось, что стоящее на титуле "Мертвых душ" слово "поэма" используется для доказательства близости этого произведения к "Илиаде". Белинский счел необходимым выбить это оружие из рук противника. В острополемической статье "Объяснение на объяснение по поводу поэмы "Мертвые души" он уже в другой плоскости ставит вопрос о жанре "Мертвых душ": действительно ли это произведение - "поэма"?! Поскольку неизвестно направление, в каком будет раскрыто содержание последующих двух обещанных Гоголем частей "Мертвых душ" - не поторопился ли он определить свое произведение "поэмой"? Содержанием и героем всякой поэмы должна быть субстанция народа. Ее пока нет в первой части книги, возможно, она явится в последующих частях. Но отсюда проистекает новая сложность, ибо "субстанция народа может быть предметом поэмы только в своем разумном определении, когда она есть нечто положительное и действительное, а не гадательное и предположительное, когда она есть уже прошедшее и настоящее, а не будущее только...".

В этой связи следует обратить внимание еще на одно обстоятельство. В той же статье "Объяснение на объяснение..." Белинский отмечает некоторые опасные симптомы в гоголевской поэме, неприятно мелькающие в ней "крапинки и пятнышки", которые показались критику в процессе более углубленного изучения "Мертвых душ" тревожными с точки зрения дальнейшего развития творчества писателя. Он говорит, что как художник Гоголь необыкновенно силен в непосредственном акте творчества, но эта "непосредственность" "отводит ему глаза от идей и нравственных вопросов, которыми кипит современность". Белинский подчеркивает "умственный аскетизм" Гоголя, недостаточность его "интеллектуального развития". Поэтому критика не оставляет "тревожное раздумье" относительно того, как раскроется содержание остальных двух частей поэмы, обещанных автором. Белинский цитирует высказанное Гоголем предположение о том, что, быть может, "в сей же самой повести почуются иные, доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа...", и воспринимает эти слова как обещание показать в последующих частях "Мертвых душ" какую-то другую сторону крепостнической России, нечто противоположное тем мерзостям, которые с такой яростной силой бичевал художник в первой книге. Это заставило Белинского насторожиться. "Много, слишком много обещано, - пишет он, - так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете..." С гениальной прозорливостью Белинский предсказал здесь крайнюю уязвимость замысла, который Гоголь попытается вскоре осуществить во второй части "Мертвых душ".

Полемизируя с К. Аксаковым, Белинский отстаивал интересы Гоголя-художника, защищал его великий и самобытный талант. Вместе с тем эта полемика представляет интерес и в теоретическом отношении. В своих статьях о Гоголе 1842 года Белинский явил замечательный пример конкретного историзма, всесторонне и глубоко проанализировав смысл и истоки концепции своего оппонента. Спустя три месяца после этой полемики, в теоретическом вступлении к статье "Сочинения Державина" (см. наст. изд., т. 6) Белинский снова вспомнит недавние изыскания К. Аксакова о "Мертвых душах" как пример абстрактно-эстетического подхода к решению сложных проблем искусства. Заблуждение К. Аксакова он объясняет односторонностью его взгляда на предмет, истинная оценка которого возможна лишь на пересечении и во взаимодействии эстетической и исторической точек зрения.

Белинский предполагал написать обобщающее "критическое сочинение" о Гоголе, в основу которого была бы положена "историческая и социальная точка зрения". Заваленный срочной журнальной работой, критик не смог свое намерение осуществить. Однако его статьи и рецензии 1842 года, посвященные Гоголю, явились немалым вкладом в изучение художественного наследия великого писателя и решением некоторых общих теоретических проблем искусства.

Вернуться на предыдущую страницу