Ал. Осповат.От "примирения" - к "действию" - часть 3

Вернуться на предыдущую страницу

Такой дальний прицел имела написанная в 1840 году обширная статья о творчестве А. Марлинского. С середины 30-х годов популярность произведений, подписанных этим псевдонимом, приобрела поистине баснословный характер. (Впрочем, подлинное имя автора - полузабытого ссыльного декабриста А. Бестужева - до 1839 г. знал очень небольшой круг лиц.) Показательно воспоминание Панаева, будущего соратника Белинского, о своей молодости: "Всякое утро я уезжал из дому, а между тем заходил в кондитерские и с жадностью прочитывал печатавшуюся тогда в "Сыне отечества" повесть Марлинского "Фрегат "Надежда", думая: "господи, если бы написать что-нибудь в этом роде!" {Панаев, с. 36. Характерно, что авторство "Фрегата "Надежды" приписывал себе Хлестаков в "Ревизоре".} "...Знаете ли Вы, - признавался впоследствии Тургенев, - что я целовал имя Марлинского на обертке журнала..." {Тургенев. Письма, т. III, с. 62.} Гибель Бестужева-Марлинского сделала таинственную фигуру автора романтических повестей предметом экстатического поклонения: в письме к Боткину от 30 декабря 1840--22 января 1841 года Белинский в полемическом пылу назвал этого прозаика "идолом петербургских чиновников и образованных лакеев". Возникла целая школа Марлинского, копировавшая сюжетные положения и слог прославленного писателя.

Третье издание "Русских повестей и рассказов" А. Марлинского побудило критика дать общую оценку его творчества (о прозе Марлинского Белинский немало писал и в ранних своих статьях). Начав, по обыкновению, с исторического экскурса в русскую словесность XVIII века, Белинский подчеркнул, что Марлинский "явился на поприще литературы" в тот момент, когда романтизм отвоевывал себе главенствующую роль у классицизма. Если "русские классики" (Сумароков, Херасков и др.) "хлопотали из всех сил, чтоб отдалиться от действительности и естественности в изобретении и слоге, - так Марлинский всеми силами старался приблизиться к тому и другому"; он "силился подслушать живую общественную речь и, во имя ее, раздвинуть пределы литературного языка". "Действительность и естественность в изобретении и слоге" - эту задачу, поставленную Марлинским, критик расценивал как одну из важнейших; заметим, что в глазах Белинского она не утратила своей актуальности и ко времени написания данной статьи. Однако выполнить ее Марлинский не смог, ибо только реализм - в этом Белинский был непоколебимо уверен - утверждает представление о действительности как "высочайшей истине". Требованиям правдоподобия (безотступного следования действительности) и, соответственно, простоты ("простота есть необходимое условие художественного произведения, по своей сущности отрицающее всякое внешнее украшение, всякую изысканность. Простота есть красота истины...") повести Марлинского не отвечали, и, следовательно, по мнению критика, они заслуживали решительного осуждения.

Из отдельных произведений Марлинского критик выделил "Фрегат "Надежда" - "повесть, пользующуюся особенною знаменитостию и славою...". В этом случае - как и во всех остальных - Белинский оставил без внимания то несомненное позитивное значение, которое имела проза Марлинского на определенной стадии развития русской литературы, - это объяснялось все той же устремленностью автора статьи в будущее, его желанием расчистить путь новому направлению. Тем не менее критик не упрощал то, что можно назвать феноменом Марлинского. "Если хотите, - писал он о "Фрегате "Надежда", - тут действительно есть и поэзия, и талант, и вдохновение; иначе бы это и не могло так нравиться большинству публики; но какая поэзия, какой талант, какое вдохновение? - вот вопрос!" Ответ на этот вопрос сформулирован с продуманной четкостью. "Это поэзия, - продолжал критик, - но поэзия не мысли, а блестящих слов, не чувства, но лихорадочной страсти; это талант, но талант чисто внешний, не из мысли создающий образы, а из материи выделывающий красивые вещи; это вдохновение, но не то внутреннее вдохновение, которое, неожиданное, без воли человека, озаряет его разум внезапным откровением истины... но вдохновение насильственное... возбужденное волею человека, как бы от приема опиума".

Белинский рассматривал литературный труд Марлинского через призму еще только взыскуемого - реалистического - метода; и это обусловило суровый вердикт, вынесенный популярному прозаику.

Критик наверняка отдавал себе отчет в том, что, скажем, Марья Жукова, которую он снисходительно, но хвалил, уступала Марлинскому в таланте, однако она - в меру своих заурядных сил - шагала тогда в том направлении, которое Белинскому мыслилось как магистральное, и потому была ему союзником. А Марлинский являлся серьезным литературным противником (ушедшим из жизни, но присутствовавшим в культурном сознании 1840 г.) - противником тем более опасным, что был хорошо "вооружен". Суть же самого конфликта состояла в том, что становление реализма в литературе требовало решительной ломки романтической традиции и ее полной дискредитации в глазах читателей. "Мирного" перехода от одной стадии развития литературы к другой практически не бывает - статья Белинского была явлением закономерным и необходимым.

В 1840 году борьбу за реализм критик вел в весьма сложных условиях. Пройдет немного времени, и поэзия надолго окажется на периферии литературного процесса, а в качестве гегемона выступит проза. Но по сравнению со столь резко прояснившейся (в ближайшем будущем) ситуацией положение дел в литературе 1840 года отличалось гораздо меньшей определенностью.

Разумеется, Белинскому был очевиден упадок поэтической культуры в целом (хотя гений Лермонтова, талант Кольцова, дарования Красова и Клюшникова сомнения у него не вызывали {К Баратынскому критик сохранял настороженное отношение, а голос Тютчева не был им расслышан.}), но и проза, на взгляд критика, за исключением того же Лермонтова, располагала лишь "нувеллистами" - беллетристами второго ряда - Одоевским, Павловым, Вельтманом, Соллогубом, Далем, Панаевым, которые, однако, публикуют "повестцу в иной год, да и отдыхают несколько лет после такого подвига". Был еще Гоголь, но он давно ничего не печатал, "хотя слухи о новых его произведениях и не умолкают...". В общем и проза и поэзия в 1840 году равно не удовлетворяли Белинского; рекомендуя "Героя нашего времени" со страниц "Литературной газеты", он писал: "Появление прекрасного романа г. Лермонтова вдвойне отрадно: он доставляет публике предмет истинного эстетического наслаждения и уверяет ее, что русская литература еще не умерла..." (курсив мой. - Ал. О.).

С другой стороны, Белинский сознавал, что литературная подпочва насыщена реалистическими тенденциями, с вызреванием которых он связывал перспективы дальнейшего развития отечественной словесности. И поэтому он стремился освободить это потенциально существовавшее направление, - которое ассоциировалось прежде всего с творчеством группы писателей, не обладавших исключительными дарованиями, - от многих пут, тормозивших его появление.

Здесь, естественно, приходит на память полемика о назначении критики, которую в 1835 году Белинский вел с Шевыревым. Тогда Белинский отверг тезис об учительной функции критики по отношению к литературе, будучи уверен в неизменном примате искусства над любой "теорией изящного" (см. наст. изд., т. 1, с. 273; а также в статье - там же, с. 621). Вряд ли можно говорить о том, что в 1840 году Белинский стал радикально пересматривать свою трактовку данной проблемы, но, безусловно, взаимоотношения литературы и критики не мыслились им столь определенными, как раньше. Впрочем, любая форма опеки над творящим гением по-прежнему представлялась критику абсурдом: он не "наставлял" Лермонтова и не "готовил" новый взлет Гоголя в 1842 году. Дело заключалось в том, чтобы помочь состояться - и не всей литературе, а именно прозе, ибо она представлялась критику материалом гораздо более благодарным, нежели поэзия. "Если в прозе нет даже чувства и воображения, - писал он, - то может быть ум, остроумие, наблюдательность или хоть гладкий язык; но если в стихах не видно положительного художнического дарования, нет поэзии, - то уже нет ровно ничего, даже гладкость и звучность стиха в них не достоинство, а скорее порок..." Развить ум и воспитать наблюдательность прозаика, как полагал Белинский, критике под силу, но она бессильна чем-либо помочь стихотворцу, у которого отсутствует "художническое дарование". Разумеется, утверждение: "стихи решительно не терпят посредственности" - не следует понимать в том смысле, что Белинский готов был примириться с посредственной прозой. Речь идет об ином: посредственный прозаик, на взгляд критика, мог быть автором "дельных" произведений, содержательность которых до известной степени искупала недостаток мастерства. С этим положением связана идея Белинского о двух типах прозы: художественной (ее создают лишь подлинные таланты) и беллетристики (до уровня которой могут подняться - при определенных условиях - писатели средней руки), к поэзии же подобные дефиниции абсолютно неприменимы.

Вот характерный пример. В N 3 "Отечественных записок" за 1840 год друг за другом следуют рецензии на повести Марьи Жуковой и на стихотворный сборник Н. Н. "Мечты и звуки". Сокрушительный разнос первой книжки Некрасова занял у Белинского немногим более страницы, между тем как отзыв на произведения Жуковой был куда пространнее и благожелательнее. Слов нет, дебют великого поэта оказался крайне неудачным и вполне заслуживал оценку, данную Белинским, но ведь типично дамская проза Марьи Жуковой даже в "неурожайное" время ничем не выделялась на общем фоне. Интересно, что именно в рецензии на "Мечты и звуки" содержатся программные высказывания Белинского, приведенные выше: разговор о молодом поэте, не представившем необходимых доказательств своего таланта, другим быть не мог. У Некрасова, каким он явился в 1840 году, Белинский не увидел будущего (и поэт под влиянием рецензии в "Отечественных записках" ушел с дороги, по которой сделал первые шаги), что же касается повестей Марьи Жуковой, то критик, понимая, что они "не носят на себе название художественных", полагал необходимым поощрить их автора, ибо "верность многих положений, истина в изображении многих черт и оттенков женских характеров" свидетельствовали о распространении в беллетристике законов реалистического письма. Заметим в скобках, что, согласно Белинскому, повесть вообще "самый благодарный род для литературных беллетристических талантов".

Конечно, повести, которые упорно сохраняли верность отживающим канонам (главным образом, романтическим), Белинским осмеивались; развенчивая такие произведения, он, однако, усиливал или умерял критические выпады в зависимости от того, какими перспективами обладал, ио его мнению, тот или иной автор.

Борьба за реализм тесно связывалась Белинским с борьбой за публику. Мы часто сетуем на судьбу, которая - в лице Краевского - вынуждала критика рецензировать едва ли не всю выходящую продукцию. Но только благодаря Белинскому широкий круг современных читателей может получить представление о содержании нового "сочинения автора "Семейства Холмских" - Д. Н. Бегичева или, скажем, о том, как велись дела в журнале "Пантеон русского и всех европейских театров". В то же время Белинский и сам испытывал необходимость "ввязаться" в полемику по поводу какой-нибудь литературной однодневки. Во многом это объяснялось тем, как виделись Белинскому статус критического отдела "Отечественных записок" и его обязанности перед публикой.

В те годы критик был твердо убежден в высоком предназначении "Отечественных записок" - "журнала, основанного с чисто литературною и ученою, а не торговою, целию и поддерживаемого участием людей благородно мыслящих и даровитых, а не литературных спекуляторов...". (Весьма положительно оценивал критик в тот момент и личность издателя журнала: Краевский, писал Белинский Боткину 30 декабря 1840 года, "не гений и не талант особенный; это человек, который из всех русских литераторов, известных и неизвестных, один способен крепко работать и поставить в срок огромную книжку..."; к тому же он позволяет сотрудникам "действовать за него даже вопреки многим его понятиям и убеждениям..."). Такое периодическое издание не только предоставляет свои страницы наиболее достойным поэтическим и прозаическим сочинениям, оно также видит свою цель в том, "чтобы устаревшие идеи заклеймились печатию общего отвержения, а отсталые враги всего, в чем есть жизнь, движение, сила и достоинство, потеряли всякое влияние даже на чернию общества, на которую одну опирается теперь их шаткий авторитет. Это может сделать только критика...". Соответственно, "Отечественные записки", наряду с поддержкой всего того, "в чем есть жизнь", должны были отвоевывать массовую аудиторию у ее признанных - старых и новых - кумиров. Эту аудиторию Белинский воспитывал и критическими статьями о Лермонтове, и язвительной рецензией на "Аббаддонну" Полевого. Широкий охват литературных явлений в критическом отделе журнала обеспечивал знакомство читателей с точкой зрения "Отечественных записок" на те произведения, до разбора которых зачастую не "опускались" другие печатные органы. "Надо, - писал Белинский, - чтобы... очистился эстетический вкус публики..."; и в свете этой задачи ежемесячно появлявшиеся рецензии критика приобретали большое значение. "Где есть публика, - заявлял критик в обзоре "Русская литература в 1840 году", - там писатели выговаривают народное содержание, вытекающее из народного миросозерцания, а публика своим участием, выражением своего восторга или неудовольствия показывает, до какой степени тот или другой писатель достиг в своем творении этой высокой цели". В конечном счете именно от самосознания публики зависит и общий уровень критики, что, однако, не отменяет, по мнению Белинского, суверенные права последней: "...если б журнал был и неправ в мнении о сем сочинителе <Марлинском>, то за ним все-таки остается право свободного и самобытного взгляда на всевозможных сочинителей; ...журнал не обязан льстить толпе, повторяя ее устарелые мнения..."

Критику же, откровенно угождающую толпе, Белинский преследовал с неизменной бескомпромиссностью. Все ее черты в представлении Белинского 1840 года сконцентрировались в журналистике Николая Полевого. Белинский в это время буквально пылал ненавистью к человеку, которому пять лет назад признавался в глубоком уважении (тогда Полевой являлся для Белинского "вечным образцом журналиста"). Известно, что после запрещения "Московского телеграфа" его издатель надломился, "искуплял, - по словам Панаева, - свой "Телеграф" "Парашами-сибирячками" и усиливался подделываться под тон Булгарина..." {Панаев, с. 245.}. Но даже Булгарин "заработал" в 1840 году меньше инвектив Белинского, нежели Полевой, да и в частном письме критик писал: "...с Булгариным скорее обнимусь, чем подам ему <Полевому> руку от души". Чем же Полевой был хуже Булгарина? В цитированном выше письме Боткину от 30 декабря 1840 года, где Белинский в самых запальчивых выражениях дал выход своему чувству, содержится такая фраза: "Бог свидетель - у меня нет личных врагов... но враги общественного добра - о, пусть вывалятся из них кишки, и пусть повесятся они на собственных кишках..." (курсив мой. - Ал. О.). Сказано это только о Полевом, хотя и Булгарин имел все основания претендовать на титул "врага общественного добра"; но у Белинского были свои резоны.

Булгарин - каким его знал Белинский - всегда верно прислуживал властям, и в этом качестве был хорошо известен всем. Его общественная репутация была стабильной, способности - достаточно выявлены, - словом вред, приносимый издателем "Северной пчелы", являлся неким постоянным фактором литературно-общественной жизни, который заведомо принимался в расчет.

Полевой - дело другое. Своей деятельностью в мрачное последекабрьское время он заслужил авторитет у мыслящей части общества, и "Московский телеграф" действительно воспитывал новое поколение. Ум и талант Полевого не вызывали сомнения. Поэтому, когда Полевой, не выдержав ударов судьбы, пошел в друзья к Булгарину и Гречу, он предоставил в распоряжение официозной печати то, чего ей крайне недоставало, - литературное имя, не запятнанное ни доносами в III Отделение, ни бессовестными плагиатами, ни журнальными плутнями. Полевой стал отступником: "...что он делает теперь? - пишет навыворот по-телеграфски, проповедует ту расейскую действительность, которую так энергически некогда преследовал, которой нанес первые сильные удары"; и его предательство вызывало бешеный гнев Белинского еще и потому, что критик в это время вытравлял из собственного сознания остатки примирительного отношения к "гнусной расейской действительности".

Вернуться на предыдущую страницу