Ал. Осповат.От "примирения" - к "действию" - часть 2

Вернуться на предыдущую страницу

Суть изменений, происшедших в его эстетике сравнительно с предшествующим периодом, Белинский выразил в письме В. Боткину от 12 августа 1840 года: "От теорий об искусстве я снова хочу обратиться к жизни и говорить о жизни". Эти слова не надо понимать в том смысле, что критик впредь отказывается от анализа той или иной "творческой концепции", отдавая предпочтение публицистике. Нет, Белинский в этот период активно исследует проблемы собственно искусства - но искусства, не изолированного от жизни, а сопричастного ей, укорененного в ней. В связи с этим в эстетической иерархии критика меняются местами "объективное" и "субъективное" искусство.

В предшествующие годы Белинский неоднократно упрекал Шиллера именно за его "субъективность", за отсутствие гармонически совершенных произведений; на вершину же поэтического Олимпа критик возводил тогда Гете, который воплощал для него идеал художника. Но теперь для Белинского существенным критерием оценки произведения искусства становится его соотнесенность с нуждами реальной действительности. "В наше время, - пишет он в статье "Стихотворения М. Лермонтова", - едва ли возможна поэзия в смысле древних поэтов, созерцающая явление жизни без всякого отношения к личности поэта (поэзия объективная)..." И, по мнению критика, современный ему писатель призван отринуть соблазны чистого художества, безразличного к гулу эпохи, и приобщиться смятенному сознанию окружающих его людей. "В самом Гете, - продолжает Белинский, - не без основания порицают... спокойное довольство действительностию как она есть. Это и было причиною, почему менее гетевской художественная, но более человечественная, гуманная поэзия Шиллера нашла себе больше отзыва в человечестве, чем поэзия Гете". "Человечественность" - один из важнейших смысловых оттенков термина "субъективное искусство", как понимал его критик в ту пору. Когда великий поэт грустит, утверждал Белинский в цитируемой статье, "в его грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству". Примечательно, что, изъясняя свое новое отношение к Шиллеру, Белинский писал В. Боткину 30 декабря 1840 года: "он есть высший и благороднейший мой идеал человека". Идеал, подчеркнем, - человека, не только поэта. Соответственно, прежнее восторженное отношение критика к Гете в 1840--1841 годы радикально изменилось: из приведенного отрывка видно, что Белинский, по сути, повторил упреки Менцеля в его адрес; а 30 декабря 1840 года он признавался В. Боткину, что испытывает к Гете "род ненависти". Лишь "Фауст", по мнению Белинского, противостоит общей наклонности своего автора к чистому искусству.

Едва ли не важнейшим предметом субъективного искусства является, по Белинскому, "рефлексия" - внутренняя дисгармония человека. Рефлексия была известна и ранее, но в высшей степени актуальной она стала в "век сознания, философствующего духа", трудных поисков истины и постоянного сомнения - в современную критику эпоху. "...Как только зародится в человеке чувство, намерение, действие, - писал критик в статье о "Герое нашего времени", - тотчас какой-то скрытый в нем самом враг уже подсматривает зародыш, анализирует его, исследует, верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство, законно ли намерение, и какая их цель, и к чему они ведут...". В результате чувство остается невыраженным, намерение не реализуется, а действие не обретает адекватную ему форму. Человек же постоянно пребывает в состоянии, которое точно описывает бытовая формулировка "разлад с самим собой". Подобное состояние было знакомо Белинскому не понаслышке - 13 июня 1840 года он писал В. Боткину: "...наши души походят на дома, построенные из кокор, - везде щели. Мы не можем шагу сделать без рефлексии..."

Таким образом, рефлектирующая поэзия - это поэзия, осмысляющая распадение человеческого "я" на противоборствующие сферы; ее высочайшим образцом критик в это время считал "Гамлета". В 1838 году, в статье "Гамлет. Драма Шекспира...", Белинский усматривал величие датского принца в том, что он признает правоту объективной действительности, склоняется перед "миродержавным промыслом" (см. наст. изд., т. 2, с. 36). Ныне же (в статье "Разделение поэзии на роды и виды") критик заключает, что Гамлет "повергается во внутреннюю борьбу с самим собой, произведенную сшибкою двух враждебных сил - долга, повелевающего мстить за смерть отца, и личною неспособностию к мщению; вот трагическая коллизия!" Ни о каком превосходстве действительности над человеческим сознанием в новой интерпретации, разумеется, и речи быть не могло.

Тем не менее, в одном отношении взгляд на Гамлета в 1840--1841 годы сохранял преемственность со статьей 1838 года. Само горькое сознание собственного бездействия - вне зависимости от того, соответствует ли оно требованиям объективного разума или является "позорным" - было слишком хорошо знакомо русскому интеллигенту 30--40-х годов. И если в статье "Гамлет. Драма Шекспира...." Белинский манифестировал чисто человеческое, пристрастное восприятие датского принца ("Гамлет!., это вы, это я, это каждый из нас..."), то в письме В. Боткину от 13 июня 1840 года, как бы продолжая это высказывание, критик писал: "В утешение наше (хотя это и плохое утешение) мы можем сказать, что хоть Гамлет (как характер) и ужасная дрянь, однако ж он возбуждает во всех еще больше участия к себе, чем могущий Отелло... Он слаб и самому себе кажется гадок, однако только пошляки могут назвать его пошляком и не видеть проблесков великого в его ничтожности" {Об актуальности шекспировского героя для русской последекабрьской действительности почти в тех же самых выражениях, что и в статье Белинского, говорил переводчик "Гамлета" Н. А. Полевой (об этом см.: Ю. Д. Левин. Статья И. С. Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот". К вопросу о полемике Добролюбова и Тургенева. - В сб.: Н. А. Добролюбов. Статьи и материалы. Горький, 1965, с. 131--132).}.

В один ряд с европейскими канонами рефлектирующей поэзии (помимо "Гамлета", критик выделял также "Фауста") поставлена Белинским и пушкинская "Сцена из Фауста". Рефлексия же современного русского человека, на его взгляд, получила наиболее полное воплощение в творчестве Лермонтова. (Белинский не сопоставлял "Сцену из Фауста" с "Героем нашего времени", но показательно, что В. Кюхельбекер, еще не прочитавший роман и судивший о нем только на основании его разбора в "Отечественных записках", писал: "...роман, варияция на пушкинскую сцену из "Фауста", обличает... огромное дарование, хотя и односторонность автора" {Дневник В. К. Кюхельбекера. Л., "Прибой", 1929, с. 271.}.) Прозе и поэзии Лермонтова посвящены центральные выступления критика в этот период {Лермонтов, по словам осведомленного мемуариста, являлся важным "агентом отрезвления" Белинского (см.: П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960, с. 177).}.

Статья Белинского о романе Лермонтова появилась в июньской и июльской книжках "Отечественных записок" за 1840 год; в ней содержался не только анализ "Героя нашего времени", но и ответ его критикам. До появления статьи Белинского в рецензиях и устных отзывах на Лермонтовский роман преобладали две точки зрения. Согласно первой, это произведение несостоятельно в художественном отношении, а Печорин - "эстетическая и психологическая нелепость" (С. Бурачок). Приверженцы второй точки зрения, отмечая, напротив, высокий талант Лермонтова, полагали, что ему удалось убедительно продемонстрировать - на примере Печорина, - до какого нравственного падения может довести человека западное воспитание "без положительных правил, без веры, надежды и любви" (так уже после выхода статьи Белинского объявил Ф. Булгарин).

Мнение о художественном несовершенстве "Героя нашего времени" Белинский опровергал своим анализом романа как строго организованного единства, как "замкнутого в самом себе" целого, а также разбором принципов изображения персонажей: "...все вышло из характеров действующих лиц, по законам строжайшей необходимости, а не по произволу автора". Представив аргументы в пользу незаурядности - и даже исключительности - романа Лермонтова на фоне текущей литературы, Белинский как бы подготовил читателя к тому, что образ Печорина требует более глубокого прочтения, нежели предлагавшееся до сих пор.

Лермонтов, на взгляд Белинского, совершил художественное открытие: он ввел в литературу тип мыслящего человека, обреченного существовать в удушливые 30-е годы, в николаевское безвременье; Печорин - "это Онегин нашего времени, герой нашего времени". Впрочем, в определение, вынесенное в заголовок романа, критик вкладывает двойное значение (хотя в статье это и не оговаривается). Рефлексия, болезнь века, развивается в Печорине до такой степени, что "он сделал из себя самый любопытный предмет своих наблюдений" и даже "выдумывает небывалые или ложно истолковывает самые естественные свои движения". Время сформировало Печорина, он стал его "героем". (В письме к Боткину от 13 июня 1840 г. критик утверждал: "...я не согласен с твоим мнением о натянутости и изысканности (местами) Печорина, они разумно-необходимы. Герой нашего времени должен быть таков".)

Но в представлении Белинского Печорин является героем и в самом непосредственном смысле. Рефлексия, разъедающая личность Печорина, в то же время уберегла его от умственной дремоты, от наивно-иллюзорных воззрений на жизнь, от житейской успокоенности. Самопознание Печорина активно противостоит насаждаемому безмыслию - эта идея подспудно присутствует в статье Белинского. Существенным является и то, что лермонтовский герой "не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду..." (курсив мой.-- Ал. О.) {Э. Г. Герштейн обратила внимание на примечательпый факт: у столь несхожих критиков, как Ап. Григорьев, Н. Шелгунов, И. Анненский, образ Печорина вызвал одинаковую - хотя далеко не очевидную - ассоциацию со Степаном Разиным (см.: Э. Г. Герштейн. "Герой нашего времени" М. Ю. Лермонтова. М., "Художественная литература", 1976, с. 115--116).}. Разумеется, в "наше время" Печорин обречен на бездеятельность, но в исторической перспективе его рефлексия представляется критику весьма продуктивной. "В идеях Печорина, - констатирует Белинский, - много ложного, в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его богатою натурою. Его во многих отношениях дурное настоящее - обещает прекрасное будущее".

К читателю, знакомому с разбором "Героя нашего времени", обращена статья "Стихотворения М. Лермонтова". "Субъективные" стихотворения поэта, по мысли Белинского, аккумулировали в себе духовный опыт не только "героев нашего времени", а всего "нового поколения". Лермонтов наделен великим даром - облечь в слово то, что составляет глубинный смысл переживаемой эпохи. Заканчивая анализ лермонтовской "Думы", критик восклицал: "И кто же из людей нового поколения не найдет в нем (стихотворении) разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?.."

Первым признаком подлинного поэта, писал Белинский в этой статье, служит тесная связь "развития, направления и даже характера его таланта с историческим развитием общества"; соответственно, поэзия Лермонтова - "...новое звено в цепи исторического развития нашего общества" (курсив мой. - Ал. О.). Этот момент в гегелевских терминах обозначается как переход из "естественной непосредственности в сознательную жизнь", а говоря на языке, более нам близком, это был момент становления - в муках, с неизбежными издержками - самосознания русского общества. И Лермонтов как выразитель "исторического момента" в жизни нации - "поэт русский, народный, в высшем и благороднейшем значении этого слова...".

Известно, что проблема народности литературы, начиная с первых опытов критика, неизменно осознавалась им как одна из стержневых. К 1836 году Белинский укрепился во мнении, что народность есть непременное свойство каждого истинно художественного произведения; народность в этом случае не обособлялась в самостоятельное понятие (об эволюции взглядов критика на этот предмет в рамках первого периода его деятельности см. в статье Ю. Манна - т. 1, с. 617--619). В конце же 30-х - начале 40-х годов Белинский начал гораздо выше оценивать духовный потенциал русской нации (и ее "разум", и ее "эстетическое чувство"), что, как можно думать, повлекло за собой пересмотр прежнего представления о народности. В новом контексте народность подразумевает специфическое достоинство тех весьма немногих творений, в которых запечатлено развитие русской "народной индивидуальности", обретение ею своего исторического лица. Поэтому в ранг народных поэтов Белинский возводит теперь только Пушкина и Лермонтова (позднее он присоединит к ним Гоголя).

Возлагая на Лермонтова великие надежды (показательно, что важным признаком осуществления этих надежд явится, по Белинскому, такая ситуация, при которой "гармонические звуки его поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между толками ее о житейских заботах..."), критик в статье о "Герое нашего времени" выражал уверенность в том, что этот писатель "непременно дойдет до драмы".

Белинский разделял в то время концепцию Гегеля, согласно которой драма есть "венец искусства". Последнее определение взято из статьи "Разделение поэзии на роды и виды", в которой мы находим примечательное столкновение априорной схемы с конкретным анализом. С одной стороны, теоретически развитие искусства стремится к соединению лирического и эпического начал в драме - "особенной органической целости". С другой же стороны, историко-литературный материал, призванный проиллюстрировать справедливость этого тезиса, свидетельствует о наличии иной тенденции. "Гомер драмы" Шекспир предстает одинокой и далекой вершиной: после его трагедий в этом роде поэзии Белинский не может назвать произведений, достойных сопоставления с ними. Между тем значительную внутреннюю энергию накопил к началу XIX века роман - "эпопея нашего времени". Критик сам отмечает, что только роман способен объять жизнь современного человечества, которая "разбежалась в глубину и ширину в бесконечном множестве элементов" {Белинский, впрочем, отмечал, что, хотя эпос, лирика и драма "существуют отдельно один от другого", "они часто являются в смешанности...".}.

Из современников Белинского настоящим классиком романического искусства представлялся ему Вальтер Скотт - "истинный Гомер христианской Европы". О главенствующей роли романа в новейшей литературе разных стран говорит и то, что этот жанр, как следует из рассуждений Белинского, наименее каноничен. Роман не знает строго фиксируемого фокуса: в его поле зрения свободно развивающийся человек, а поскольку вся "жизнь является в человеке", постольку "мистика человеческого сердца, человеческой души, участь человека, все ее отношения к народной жизни для романа - богатый предмет".

Касаясь в статье "Разделение поэзии на роды и виды" русской литературы, Белинский, противореча исходному положению (драма - "венец искусства"), заявляет: "Наша русская трагедия с Пушкина началась, с ним и умерла". И знаменательно, что здесь, в отличие от статьи о "Герое нашего времени", нет и речи о возможном приходе Лермонтова в драматургию; напротив, талант молодого писателя, по мнению критика, "много обещает" именно "для повести и даже романа" {Как писал Белинский в этой статье, "повесть есть тот же роман, только в меньшем объеме...".}.

Известная сдержанность в оценке Лермонтова, данной в статье, скорее всего объясняется соседством этого имени с именами Гомера, Шекспира, Вальтера Скотта. В русской литературе художников подобного масштаба, по тогдашнему мнению Белинского, еще не было. Но вот что важно. Гегель, творец наиболее авторитетной в глазах Белинского эстетической системы, пришел к пессимистическому выводу относительно грядущей судьбы искусства: "...когда совершенное содержание в совершенстве выявлено в художественных образах, тогда стремящийся дальше дух отвращается от этой объективности, отталкивает ее от себя и возвращается в свою внутреннюю жизнь. Таким является наше время" {"Эстетика", т. I, с. 111.}. Белинский же был уверен в том, что главные достижения русской литературы впереди. Ибо, как писал он в обзоре "Русская литература в 1840 году", "если сила и мощь отдельно действующих лиц в нашей литературе поражают вас невольным удивлением, то чем же должна быть наша литература, когда она сделается выражением национального духа и национальной жизни?..".

Мысль о будущей литературе была одна из руководящих в повседневной критической практике Белинского.

Вернуться на предыдущую страницу