Ал. Осповат.От "примирения" - к "действию" - часть 1

Вернуться на предыдущую страницу

Как известно, сам критик позднее характеризовал свои "примирительные" воззрения как "дикие убеждения, занятые по слухам у гегелизма..." Сакраментальная формула Гегеля - "все действительное разумно, все разумное действительно" - не одного Белинского, впрочем, провоцировала на ложные умозаключения; Герцен в этой связи заметил: "Дурно понятая фраза Гегеля сделалась в философии тем, что некогда были слова христианского жирондиста Павла: "Нет власти, как от бога" {Герцен, т. IX, с. 22.}.

Но в России 30--40-х годов XIX века существовали и другие интерпретации гегелевской формулы. Н. Станкевич, например, отождествлял "разумную действительность" с "прямыми человеческими требованиями, без особенного уважения к натуральной действительности" {Переписка Н. В. Станкевича. 1830--1840. М., 1914, с. 473.}. Герцен же, принявшийся серьезно изучать Гегеля в 1839 году, во время ссоры с Белинским, сделал еще более решительный вывод: "...если существующий общественный порядок оправдывается разумом, то и борьба против него, если только существует, оправдана" {Герцен, т. IX, с. 22.}. (Эти слова Герцена прямо подводят к высказыванию Ф. Энгельса: "По всем правилам гегелевского мышления тезис о разумности всего действительного превращается в другой тезис: достойно гибели все то, что существует" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, с. 275.}.)

Отрекаясь от ошибочного истолкования формулы Гегеля, Белинский отнюдь не порвал с его философией в целом; более того, именно диалектика Гегеля во многом содействовала разоблачению Гегеля "дурно понятого". Характерно в этом отношении письмо к В. Боткину от 10--11 декабря 1840 года, в котором Белинский с пристрастием разбирал свои прежние статьи. Дойдя до "Очерков Бородинского сражения" и повторив, что русское допетровское самодержавие имело "свою историческую законность", он далее писал: "...но из этого бедного и частного исторического момента сделать абсолютное право и применять его к нашему времени - фай - неужели я говорил это?.. Конечно, идея, которую я силился развить... верна в своих основаниях, но должно было бы развить и идею отрицания, как исторического права, не менее первого и священного, и без которого история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото..."

Само понятие "отрицание" критик использовал и раньше; так, в статье о "Горе от ума", написанной в период "примирения", он противоположил "разумной действительности" - "призрачную действительность как отрицание жизни". Но в данном случае отрицание абсолютно не продуктивно и целиком исчерпывается в самом себе - это всего лишь "абстрактное отрицание" (по терминологии Гегеля). В процитированном же письме В. Боткину утверждается качественно иное отрицание (близкое по смыслу тому, что Гегель обозначал как "снятие") - необходимое звено всеобщего процесса развития.

В число понятий, стержневых для Белинского в данный период, помимо переосмысленного "отрицания", входят также "сомнение", "исследование", "истина". Если раньше вера в фатальную предопределенность судеб человека и народа обрекала критика на безоговорочное приятие "разумно необходимых" форм общемировой идеи, то теперь, когда российская действительность обнажила свою "неразумность", на первый план у Белинского выдвинулась проблема познания. Познание трактуется Белинским не только как интеллектуальный процесс, но и как поступок, требующий от человека напряжения всех сил. Гносеология в чистом ее виде не так увлекает критика; ему импонирует именно деятельное познание, в котором Белинский видит средство освобождения личности из плена навязанных догм и стимул к ее дальнейшему развитию. "Действительна одна истина, - говорится в статье "Русская литература в 1840 году", - ...но истина сурова, неумолима и жестока до тех пор, пока человек только спустится к ней и еще не овладел ею. Первый шаг к ней... сомнение и отрицание... нечего бояться истины, и лучше смотреть ей прямо в глаза, нежели зажмуриваться самим и ложные, фантастические цвета принимать за действительные. ...Кто верует в разум и истину, тот не испугается никакого отрицания".

Интерес к проблеме личности как таковой - еще одна новация этого периода. В предшествующие годы критик осмеивал претензию отдельного человека на то, чтобы внести в мир свою индивидуальную идею и тем более протестовать против якобы несправедливых основ бытия. В статье "Менцель, критик Гете" Белинский пренебрежительно высказывался о мыслителях, не желавших растворить свое "я" во всеобщей идее (они охарактеризованы как "маленькие великие люди"), к ним критик причислял разбираемого им автора и, насколько можно судить по контексту, Герцена. Ныне же Белинский восстанавливает человеческую личность во всех ее правах - она уже не уподобляется камешку в здании мира (миро-здании), но предстает как автономный и самодостаточный феномен. В письме В. Боткину от 4 октября 1840 года критик не без полемического преувеличения заявлял: "Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества". (В этом случае, как и в других, не надо смущаться резким пересмотром прежней точки зрения; тот же Григорьев проницательно замечал: "Кажется даже, он создан был так, что натура его не могла устоять против правды... каких бы жертв она ни потребовала" {Аполлон Григорьев. Литературная критика, с. 161.}.)

Но признание уникальности отдельной личности неизбежно порождало один из тех вопросов, которые позже назовут "проклятыми": возможно, когда-нибудь и осуществится мировая гармония, но путь к этому блаженству вымощен миллионами растоптанных судеб - так стоит ли оно такой цены? Желать ли мировой гармонии, которая покупается людскими муками? "Если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, - заявлял Белинский в письме к В. Боткину от 1 марта 1841 года, - Я и там бы попросил вас <Гегеля> - отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории... иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен на-счет каждого из моих братий по крови..." (Как уже отмечалось в научной литературе, строки эти предвосхищают монолог Ивана Карамазова во время свидания с братом в трактире: "Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу... Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно" {Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. XIV. Л., "Наука", 1976, с. 223.}.)

В статье "Стихотворения М. Лермонтова" критик пытается в самых общих чертах описать ситуацию, при которой взаимоотношения конкретного человека и общества в целом лишены антагонизма. "Живой человек носит в своем духе, в своем сердце, в своей крови жизнь общества: он болеет его недугами, мучится его страданиями, цветет его здоровьем, блаженствует его счастием..." Общество же, со своей стороны, "не покоряет" человека "совершенно и исключительно", уважая в нем "особенный мир". Белинский, разумеется, не мог представить себе, какие условия необходимы для осуществления этой гармонии, но "по мере сил своих споспешествовать" достижению идеала - вот что, на его взгляд, придавало истинное "содержание" жизни. "...Мгновение такой жизни существеннее ста лет, проведенных в апатической дремоте, в мелких действиях и ничтожных целях".

Уже в этих строках обнаруживается тяготение критика к положительности - обретение которой Н. Г. Чернышевский спустя полтора десятилетия поставит Белинскому в историческую заслугу. "Положителен только тот, - сказано в "Очерках гоголевского периода русской литературы", - кто хочет быть вполне человеком: ...отказываясь от мечтаний, несообразных с законами природы, не отказывается от полезной деятельности; находя многое в действительности прекрасным, не отрицает также, что многое в ней дурно, и стремится... бороться против того, что неблагоприятно человеческому счастью" {Чернышевский, т. III, с. 230.}. Чернышевский, правда, считал (и с этим трудно согласиться), что как раз в статьях 1840--1841 годов еще не преодолена "художественная точка зрения", безотносительная к запросам общества; интересно, однако, что для одной работы Белинского сделано исключение: статья "О детских книгах", пишет Чернышевский, "имеет самое живое отношение к нашей действительности" {Там же, с. 244.}. Возможно, такая оценка Чернышевского была вызвана тем, что в этой статье проблема литературного воспитания осмысляется в связи с общей ответственностью людей за своих преемников: ведь "молодые поколения суть гости настоящего времени и хозяева будущего".

Вернуться на предыдущую страницу