Н. Гей. В. Г. Белинский и русская литература - часть 6

Вернуться на предыдущую страницу

Почти сразу после полемики вокруг первого тома "Мертвых душ" начинается работа над статьями о Пушкине.

Статьи о Пушкине были задуманы как статьи о русской литературе, развитие которой с начала XVIII века, с Кантемира и Ломоносова, должно было объяснить появление Пушкина. Но ко времени их написания Белинский уже стремился понять объективный ход русской истории, и структура статей о Пушкине оказалась сложной, раскрывшей проблему глубже, чем представлялось критику первоначально.

По последнему замыслу Белинского, продолжением статей о Пушкине должны были бы стать подробные разборы творчества Гоголя и Лермонтова.

Но неверно было бы выстраивать путь мысли Белинского по элементарной хронологии - от Пушкина к Гоголю и Лермонтову, от своеобразного "пушкино-центризма" к "гоголе-центризму" и, соответственно, от проблем художественности литературы к утверждению ее социальности. На самом деле Белинский никогда не уходил от Пушкина, постоянно возвращался к нему, все более его постигая, а цикл статей о нем начал писать после статей о Лермонтове и после спора о Гоголе.

Сначала Белинский не отделяет Гоголя от Пушкина, как художников, начинающих русскую национальную классику. Вскоре к их именам присоединяется имя Лермонтова. Но когда Белинский в своем историзме отходит от идеалистических схем, обращается к реальной истории и социалистическому идеалу, перед ним возникает проблема сохранения достигнутой литературой высоты художественности при углублении критического содержания. Поэтому критик и предполагал написать заново полные разборы творчества Гоголя и Лермонтова после статей о Пушкине.

В соответствии с первоначальным замыслом статьи о Пушкине Белинский начинает с разбора творчества Державина, как статью о Державине начинал с Кантемира и Ломоносова. От выдвинутого в 1834 году афоризма "у нас нет литературы" Белинский приходит логикой статей о Державине и Пушкине к утверждению: русская литература существует и имеет свою историю, требующую осмысления и теснейшим образом связанную с историческим развитием народной жизни: "Чем больше думали мы о Пушкине, тем глубже прозревали в живую связь его с прошедшим и настоящим русской литературы и убеждались, что писать о Пушкине - значит писать о целой русской литературе, ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина, так Пушкин объясняет последовавших за ним". Отсюда известная метафора: творчество Пушкина - это море, в которое вливаются большие и малые реки - творчество всех его предшественников. Но тут-то и столкнулся Белинский с предвзятостью своей схемы. Чем внимательнее и кропотливее обследует критик сделанное многочисленными предшественниками пушкинского творчества в конце XVIII - начале XIX веков, тем очевиднее становится невозможность вывести пушкинские художественные открытия только из творчества предшественников. Даже Пушкин-лицеист головой выше всех своих предшественников. Тот факт, что современники Пушкина не понимали его, в частности его "Евгения Онегина" и "Бориса Годунова", подтверждает не только стремительность индивидуального развития поэта, но и громадный качественный скачок, который являет собой поэзия Пушкина в русской литературе. Конечно, Пушкина трудно представить себе без таких предшественников, как Державин, Жуковский и Батюшков, но его не было бы и без Шекспира и Байрона, без тех художественных открытий мировой литературы, которые он не просто "переработал" и "соединил", а именно до уровня которых поднял свое неповторимое творчество, опираясь и на опыт русской литературы XVIII и начала XIX веков.

В статьях о Пушкине сказано, что творчество поэта, взятое в его связях с прошлым и будущим, "показывает", что, несмотря на бедность нашей литературы, в ней есть движение жизни и органическое развитие. Следовательно, у нас есть история. Но с позиции нового историзма Белинского обзор допушкинской литературы приобрел характер критической истории русской литературы, соотносимой с художественностью пушкинского творчества. Этот критерий оценки литературных явлений выступает теперь в "обратной перспективе", от настоящего к прошлому. Современность как точка опоры для проникновения в историю литературы и историзм как логика развития русской литературы поставлены здесь в закономерный ряд, но еще требовалось объяснить коренную причину ее развития, ее устремления к самостоятельности.

Центральный пункт пушкинского цикла и заключается в том, что Белинский нашел исторические корни возникновения художественности в том взлете общественного самосознания, который был связан с Отечественной войной 1812 года и с последовавшим движением общественной мысли. Именно этот взлет сделал Пушкина великим национальным поэтом, который поднял русскую литературу на уровень мирового искусства: "С Пушкина сделалось возможным явление на Руси поэзии как искусства". После Пушкина критика уже не может заниматься литературными пустяками, ее задача - "определить значение поэта и для его настоящего и для будущего", его историческое и его безусловно художественное значение.

Пушкин стал альфой и омегой для понимания критиком сущности творчества и самого литературного процесса, точкой отсчета для суждений о литературе, ее истории и вместе с тем началом русского художественного развития.

Теперь уже не только внутри литературного ряда открывает Белинский художественную необходимость Пушкина (хотя и с учетом этого ряда, конечно), но прежде всего в широком историческом и социальном контексте жизни общества: "Великие поэты творятся не одною природою: они творятся и обществом, то есть историческим положением общества".

Статьи о Пушкине, таким образом, стали критической историей допушкинской русской литературы и открывали перспективу истории подлинно художественной русской литературы, характеризуемой именами Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Уже первая часть работы выросла за пределы прежних набросков, этюдов, связанных с этой темой: и общетеоретических - (Идея искусства), "Разделение поэзии на роды и виды", "Речь о критике А. Никитенко. Статьи I-III" и историко-литературных - (Статьи о народной поэзии...), "Сочинения Державина...", "Иван Андреевич Крылов".

Белинскому не удалось написать циклов статей о Гоголе и Лермонтове и закончить перестройку своего замысла истории русской художественной литературы, или, если угодно, истории художественности русской литературы.

Осуществлению этого труда мешала не только непомерная занятость критика текущей, а подчас "поденной" работой на Краевского, но и отсутствие достаточно разработанной социально-исторической концепции, - тем более, что, по существу, здесь требовалось понять самые глубинные закономерности общественного развития - задача, к решению которой еще только готовилась тогда и европейская социальная мысль.

Но и то новое в понимании историзма, которое наметилось у Белинского, привело его к значительным эстетическим открытиям. В пятой пушкинской статье, опираясь на обширный историко-литературный материал предшествующих статей, Белинский формулирует положения о пафосе в искусстве и о художественном значении творчества Пушкина. "Литературные мечтания" были заявкой критика на эту тему, в них обозначилось лишь предчувствие историзма.

Уже в этом первом своем выступлении Белинский увидел в Державине, Крылове, Грибоедове и, конечно, в Пушкине "художников по призванию" и, ориентируясь на них, сделал вывод о том, что "у нас нет литературы", потому что четыре истинных художника еще не составляют литературы. Но тогда Белинский еще не мог свое общее заключение наполнить конкретным социальным смыслом. Теперь же Белинский выдвигает исторически, социально и эстетически наполненное понятие пафоса художественности поэзии Пушкина и литературы как искусства вообще.

Опыт мировой литературы свидетельствует о том, что каждая национальная литература поднимается из своей "предыстории" к истории, действительному развитию, превращается из так называемой письменности в собственно художественное творчество. Так было в Италии и Испании времен Данте и Петрарки, Сервантеса и Лопе де Вега, во Франции в преддверии классицизма и т. д. Естественной предпосылкой этого процесса было формирование национального литературного языка, а чаще всего то и другое осуществлялось одновременно, как, например, в знаменитых романах Рабле.

Формирование русской классической литературы и вместе с тем русского литературного языка совершил своим творчеством Пушкин, и это двойное свершение было, конечно, отмечено Белинским и оценено по достоинству. Он подчеркивал, что смена ломоносовского периода карамзинским сопровождалась переориентацией с латино-немецкого образца на французский также и в области языка и не решила вопроса о литературном русском языке. Больше того, Белинский видел, что между зрелостью национального литературного языка и классической литературы существует прямая взаимообусловленность. "...Если Крылов, - писал он, - и обязан Карамзину чистотою своего языка, то все же язык Крылова во сто раз выше языка Карамзина, по той простой причине, что язык Крылова... язык русский, тогда как язык Карамзина только в "Истории Государства Российского" обнаружил стремление быть языком русским". И в этом движении от искусственных, не разработанных форм книжной речи, в бурном процессе конца XVIII - начала XIX веков, в выработке национального литературного языка, способного стать основой и первоэлементом классической русской литературы, ведущее место, конечно, принадлежало Пушкину, и это прекрасно осознавалось Белинским: "Явился Пушкин - и русский язык обрел новую силу, прелесть, гибкость, богатство, а главное - стал развязен, естествен, стал вполне русским языком". И еще более определенно: "...Благодаря уже самому свойству русского языка, поэзия природы, поэзия чувства и мыслей, не ознаменованных ни печатью абстракции, ни печатью общественности, навсегда установилась у нас Пушкиным, и язык для нее вполне выработался..."

Особенность становления русской литературы как искусства состояла в том, что оно совпало с упадком классицистических и романтических направлений и с формированием реализма XIX века, учитывающего идейно-художественный опыт этих направлений и через них развивающего традиции реализма Возрождения. Понятие художественности поэтому у Белинского естественно слилось с принципом воспроизведения действительности во всей ее истине, то есть с реализмом.

В этом слитном утверждении реализма и художественности Белинский, конечно, опирается прежде всего на художественный опыт Пушкина, но также и на его теоретические размышления.

Эпохи "кристаллизации" национальной классики Пушкин называл "чудом" и приводил в пример Францию XVII века, когда "вдруг явилась толпа истинно великих писателей", Англию, которая "противу имен Данте, Ариоста и Кальдерона с гордостью выставила имена Спенсера, Мильтона и Шекспира". "Чудо" национальной классики Пушкин связывал с порой "зрелой литературы", а зрелость русской литературы - с истиной страстей и положений, то есть с реализмом.

И Пушкин и Белинский отказывают, при всем признании их заслуг и личных достоинств, Ломоносову, Тредьяковскому, Сумарокову в праве на ту роль в литературе, которую отвели им их современники. Строго и требовательно относятся они и к Державину, талант которого, по словам Пушкина, лишь на треть золотой и на две трети свинцовый. И Пушкин сетует, что не Вольтер, а грибы, выросшие у корней дубов, - Дорат, Флориан, Мармонтель, Гишар, мадам Жанлис, овладели русской литературой.

В этом отстаивании большой литературы Пушкин и Белинский оказались вместе. И Белинский выдвигает на вершину реализма именно Пушкина, когда, например, пишет: "Словно гигант между пигмеями, до сих пор высится между множеством русских трагедий пушкинский "Борис Годунов", в гордом и суровом уединении, в недоступном величии строгого художественного стиля, благородной классической простоты". Интересно, что Пушкин, как бы в pendant Белинскому, отмечает отсутствие истинной критики в России, тем самым выражая потребность в такой критике, которая сможет способствовать достижению литературной зрелости, художественности и правдивости.

Суд Белинского над общепризнанными авторитетами, приведший в смятение многих, был выражением новых требований к литературе, без скидок на национальную замкнутость и уже, конечно, без оглядки на писательские титулы и чины. "И в Лету груду самовластных авторитетов побросал", - напишет Добролюбов.

Итак, возникновение русской классики самым тесным образом оказалось связанным с формированием русского литературного языка и становлением реализма, - последнее в отличие от целого ряда западноевропейских и восточных литератур, где утверждение национальной классики совпадало с античными формами, реализмом Возрождения, с классицизмом или романтизмом (в разных странах по-разному). Это своеобразие русского литературного развития XIX века и сказалось на характере центральной идеи Белинского, выработанной в цикле статей о Пушкине, - идеи о пафосе художественности русской литературы.

Вернуться на предыдущую страницу