Н. Гей. В. Г. Белинский и русская литература - часть 4

Вернуться на предыдущую страницу

С октября 1839 года начинается петербургский период жизни Белинского. Переезд из Москвы в столицу Российской империи подтолкнул назревавшую перестройку взглядов критика. Еще в Москве Белинский написал знаменитые слова Боткину: "объективный мир страшен", - которые как раз и свидетельствуют о развитии мысли критика через внутреннее противоречие и противоборство. Приведенные слова сказаны им задолго до отхода от "примирения", еще до того, как ему были переданы слова Станкевича, написанные последним в одном из писем из-за границы, о том, что нельзя проходить мимо диалектического понимания гегелевских положений, согласно которым в разумную действительность не входит "непосредственность внешнего бытия", в котором выражает себя не только необходимость, но и случайность, а следовательно, и неразумность многого из того, что есть в жизни. К близкому выводу пришел и Огарев в более поздней переписке с Герценом: "Не все, что действительно, - разумно, но разумное должно быть действительно".

Мысль Белинского, горячо спорившего и с Огаревым и с Герценом по этим вопросам, тем не менее двигалась в этом же направлении. Получив сведения о тяжелых переживаниях Гоголя при возвращении в Россию, Белинский солидаризируется с ним: "родная действительность ужасна". Даше в самый разгар гегелевских штудий Белинский говорил о "призрачной действительности" как не истине окружающего человека мира. В подобных суждениях в скрытом виде содержалось уже отрицание "неразумной" действительности.

Говоря о "примирении" критика, следует всегда иметь в виду логику его идейных исканий, сопровождавшихся освобождением от абстрактного "мертвого мышления", от анархии ума, попавшего в плен субъективизма.

Если для Гегеля абсолютная идея была монистическим принципом и в его системе совершалось отождествление понятия и сущего, то в "идее жизни", заимствованной Белинским, обнаруживается трещина. Из пошатнувшихся представлений возникают идея и мир, с последующим перемещением центра тяжести на мир, на жизнь в ее первичном и определяющем зпачепии. Тем самым под сомнением оказывался отвлеченный взгляд на историю. Конечно, "идея падения царств" еще не равна исторической необходимости, но это подготовка к ее пониманию. В период "безоговорочного примирения" Белинский подходит к самостоятельному пониманию "великого" слова - действительность. Сущее обусловлено объективным положением вещей: "...как невозможно сочинить языка, так невозможно и устроить гражданского общества, которое устроится само собой, без сознания и ведома людей". Или еще более глубоко и вразрез с идеалистической доктриной: "Разум не создает действительности, а сознает ее". Таков смелый прорыв мысли вперед, существенный вывод впрок.

Впоследствии критик решительно откажется от политических суждений и выводов, которые он делал из однозначно понятой философии Гегеля. Он проклянет "гнусное примирение с гнусной действительностью". Однако было бы упрощением понимать позицию Белинского одпозначно. Герцен, расходясь на этой почве с Белинским, никогда не порывал с ним. То же относится к Грановскому, который, осуждая "тотальное примирение", прекрасно понимал неоднозначность позиции критика, мучительность внутренней работы его мысли и публично вступался за него. Он защищал его от вульгарных обвинений, согласно которым отождествлялись взгляды критика с позициями "охранителей".

Многие исследователи не видели сложности позиции Белинского в период его "примирения" с действительностью. Не следует забывать при этом аналогичные во многом интерпретации "примирения" Пушкина с царским двором в 30-е годы. Белинский, не находя доводов в споре с Герценом, прочитал ему пушкинскую "Бородинскую годовщину". Перекличка существует в отношении Белинского и Пушкина к эпохе Петра, его реформам и личности. Общий "просветительский" смысл вкладывают поэт и критик в утверждение: "Россия нуждается в просвещении".

В конце московского периода и в первые месяцы петербургской жизни Белинского выходят статьи, излагающие его общефилософское кредо. Полученные выводы он прилагает к сфере эстетики. Известно, что отрицание у Гегеля выступает необходимым моментом бытия мирового духа. В этом вопросе критик был менее диалектичен, чем немецкий философ. Но в чем-то он шел дальше Гегеля, сознавая это: "В горниле моего духа выработалось. самобытно значение великого слова действительность". За этим признанием действительности - утверждение ее объективности, независимости от человеческой воли и представлений, осознание ее как первоосновы человеческого действия. Подспудно внутри традиционных категорий классической немецкой философии возникают прорывы к идеям, выводящим за рамки изучаемой критиком философской системы. "Великое слово" действительность - вдохновляет его, когда он утверждает, вступая в конфликт с основополагающим принципом идеализма: "Для меня истина существует не в знании, не в науке, а в жизни". Или еще более энергично: "Действительность, действительность! Жизнь есть великая школа! - восклицаю я... Чувствую, что со дня на день глубже понимаю действительность и глубже вхожу в нее сам". В это время рождаются точные, хотя и требующие внутреннего переосмысления афоризмы: "Действительность - вот пароль и лозунг нашего века, действительность во всем - и в верованиях, и в науке, и в искусстве, и в жизни". И потому "новейшая поэзия есть поэзия действительности, поэзия жизни".

Вместе с тем ошибочная сторона взглядов Белинского сказалась на конкретных эстетических и литературно-критических суждениях. По логике вещей произошел отказ от идеала, от должного, от активного действия, потому что это представляется критику отступлением от признания жизпи как она есть. В статьях этого периода возникает тезис об объективности таких писателей, как Гомер, Шекспир, Гете, и получают самую резкую оценку Шиллер, Ж. Санд, Грибоедов.

Идея объективности провозглашается решающим условием творчества. Она прослеживается критиком в статье о "Горе от ума" Грибоедова. Основным критерием для Белинского становится "целостность" и "замкнутость" литературного произведения. В художественном смысле "замкнутость" - это "завершенность", свойство, необходимое для произведения искусства. Но наряду с этим смыслом "замкнутость" означала во время "примирения" такое восприятие действительности, которое выступает своеобразным "невмешательством" писателя в изображаемое. Вслед за Гегелем Белинский считает необходимым не всякое явление, но такое, которое имеет причину в самом себе, обусловлено внутренней каузальностью. Выход художника за положительное содержание действительности - это выход из сферы "копкретной идеи", нарушение принципа приятия разумной действительности и нарушение художественного "тоталитета".

Белинский был неправ не только в принципиальной постановке проблемы (отрицание в искусстве якобы лишь момент приятия сущего и, следовательно, примирения с ним), но и в конкретном анализе, например, "Ревизора" Гоголя. Он не захотел увидеть, что приезд в финале комедии "истинного ревизора" есть не просто "замыкание" произведения в ситуации, данной в завязке, и, следовательно, не снятие реальной остроты коллизии в анекдотическом разрешении ситуации, а такое возвращение к началу которое означает выход за рамки этой ситуации прямо в жизнь. "Всем досталось, а мне больше всех", - слова, которые приписывали Николаю I, будто бы сказавшему их после представления комедии, - свидетельствуют об этом весьма красноречиво. "Замкнутость" у Белинского тогда означала идеалистическое тождество объекта и субъекта и в философской мысли, и в искусстве. Практически при анализе искусства это повело к развитию Белиским в статьях о Фонвизине и Загоскине тезиса Ретшера. В статье Ретшера "О философской критике художественного произведения", переведенной Катковым и помещенной в "Московском наблюдателе", искусство рассматривалось лишь как инобытие "чистого мышления", а произведение - как воплощение идеи. Порвав с идеалистической интерпретацией мира, человека и искусства, Белинский назовет Ретшера немецким Шевыревым.

Опровержение исходных постулатов "примирения" шло изнутри философского метода Гегеля (предполагавшего отрицание как необходимый момент саморазвития духа), от самой жизни ("родная действительность ужасна"), от друзей - Герцена, Станкевича, Грановского, Сазонова, и, наконец, что особенно существенно для нас, от современней критику русской литературы. "Выздоровление" - как назвал критик освобождение от крайностей "примирения" - было продиктовано обращением к действительному положению вещей, к жизни, к творческому опыту Гоголя и Лермонтова.

По приезде в Петербург Белинский дважды встречался с Гоголем, часто и помногу беседовал с Герценом, познакомился с П. В. Анненковым, несколько позже с Тургеневым. Примечательной стала вторая встреча с Лермонтовым. Собственно говоря, в ордонанс-гаузе, где поэт сидел в апреле 1840 года в ожидании царской конфирмации по делу о дуэли с Барантом, наконец состоялось подлинное знакомство критика и поэта. Встреча с Лермонтовым произвела неизгладимое впечатление на Белинского: "Глубокий и могучий дух!" Они говорили о Пушкине, Гете, Байроне, много спорили. Белинского порадовало, что у Лермонтова в "охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь" таятся "семена глубокой веры" в человеческое достоинство. В Лермонтове открылась Белинскому возможность соединения жизнеутверждония с беспощадным отрицанием призрачных форм жизни. Он считает теперь, что без идеи отрицания история человечества превратилась бы в стоячее болото. Показательно, что через два дня после встречи с Лермонтовым критик признает ошибочность своих статей бородинского цикла.

Вспоминая свои самые ранние "примирительные" статьи, Белинский, однако, думает, что идея их (принцип объективности) была "верна в своих основаниях" и необходимо их "дополнить", соединить в них найденное с идеей отрицания. И все дальнейшее развитие взглядов критика идет в этом направлении. Начинается новый трудный этап выработки диалектики утверждения и отрицания, революционного утверждения нового общественного идеала.

В концепцию действительности Белинского входит идея отрицания всего "гнусного" в жизни, противоречащего "разумным потребностям человеческой натуры". Происходит прорыв мысли из ограниченного тождества верности, истинности понимания жизни и обязательного приятия того, что есть. В "разумной" действительности, в ее исторической данности и философской первичности отныне улавливается "неразумное", подлежащее отрицанию с позиций, продиктованных самой же жизнью.

С творчеством Лермонтова связан отход критика от недооценки субъективного, критического содержания искусства и утверждение его человеческого, гуманистического начала. В статье "Герой нашего времени" речь идет о замкнутости произведения, но понимаемой уже как единство мысли и ощущения. Личностное начало в творчестве, подавляемое критиком на протяжении более двух лет, получает право на существование. "Единство ощущения" в "Герое нашего времени" слагается из эмоционального лермонтовского пафоса горечи, злости и рефлексии, которая предъявляет свой счет "промотавшимся отцам". Рефлектирующая личность - полноправный герой литературы. Таковы новые моменты во взглядах критика, подсказанные творчеством Лермонтова, для лирического героя которого нет нравственного успокоения в том, что его окружает. Но рефлексия должна, опираясь на объективное содержание, отправляться от него и возвращаться к нему: "Без цели нет деятельности, без интересов нет цели, а без деятельности нет жизни". И в статье "Стихотворения Лермонтова" происходит переосмысление: субъективность, рефлексия оказываются ведущими началами, отличающими поэзию нового времени от созерцательности и объективности древних: греческий мир, по Белинскому, не может нам дать полного удовлетворения, и порождение нового времени, одно из великих его художественных открытий - рефлектирующая, субъективная поэзия. Термин "рефлексия", заимствованный из философии, стал у Белинского обозначением "переходного состояния духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет...". Это чувство анализа и самоанализа: "верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство, законно ли намерение, и какая их цель, к чему они ведут".

Так развитие теоретической мысли Белинского опирается на искусство. Это помогает ему глубже заглянуть в творческий опыт современной литературы: ложной "рефлексии" И. Клюшникова и В. Красова Белинский противопоставляет могучую поэтическую лермонтовскую рефлектированную лирику. В работах Белинского поэтическая рефлексия выступает синонимом познавательного и нравственного устремлений, художественной диалектикой объективно-субъективных отношений внутри образной системы, искусства.

Читая запрещенного "Демона" Лермонтова и размышляя над его образом, Белинский приходит к мысли, что Демон - воплощение идеи отрицания - служит людям и человечеству. Он - движущая сила человеческого духа и, что особенно важно, истории. Смерть старой истины не означает отказа от истины вообще. Вывод, чрезвычайно характерный для критика. Обращаясь к "Демону" Лермонтова, он обнаруживает сразу же существенное различие между "Демоном" Пушкина и Лермонтова. Пушкинский демон воплощает неконтролируемые разрушительные силы: "И ничего во всей природе благословить он не хотел"; у Лермонтова - это "избранный гость", у которого "с небом гордая вражда". Он - продолжение пушкинского Демона. Но, в отличие от последнего, того, кто во всей природе не хочет ничего принять, лермонтовский Демон хотя и отрицает все сущее, но по бесплодно. В нем за отрицанием скрыто созидание, за неприятием сущего - требование другого, нового строя жизни.

Мятежная, требовательная лермонтовская субъективность позволила Белинскому увидеть диссонансы и противоречия человеческого духа, призывающего к действию, к активности в объективном мире.

Противоречивость, даже несовместимость многих суждений, посылок, оценок и их изменчивость у Белинского - вся эта динамика его мысли, отнюдь не хаотическая, а выстраданная, пережитая, обусловленная страстной личностью критика, была необходима, чтобы вместо гегелевской "абсолютной цели", будто бы уже осуществленной и требующей признания, возникло убеждение в законности борьбы и за человеческое счастье, и за счастье человечества.

Вернуться на предыдущую страницу