Н. Гей. В. Г. Белинский и русская литература - часть 3

Вернуться на предыдущую страницу

В конце лета 1836 года Белинский приезжает на несколько месяцев в Прямухино, имение Бакуниных, подружившись по кружку Станкевича с Михаилом Бакуниным. Здесь он сближается с братьями и сестрами Бакунина и сохраняет затем с ними дружеские отношения. Здесь он отдыхает душой в кругу друзей, участвует в философских беседах, полон новых идей и замыслов. "Прямухинская гармония" - таково первое его впечатление, породившее желание видеть подлинную действительность в идеальной жизни ума и сердца. Возникает романтическая влюбленность в одну из сестер Бакунина - Александру. Бурно развивается дружба с Михаилом. Кипят молодые чувства, кипят споры вокруг культа фихтеанского идеального "я". Это период идейного роста. И все-таки это период, который можно охарактеризовать как "прекраснодушный" (позже - излюбленное словечко Белинского с уничижительным оттенком) романтизм, протестантство, фихтеанство, перетолкованное в "робеспьеризм", разделяемый, видимо, бакунинской молодежью; чисто словесно отсюда - романтическая взвинченность любви и дружбы с объяснениями и выяснениями отношений, культ субъективности и ее свободы, громкие чтения и обсуждения статей (в частности, работы Белинского "Опыт системы нравственной философии" А. Дроздова). В этой статье Белинский в завуалированной, но прозрачной форме излагал свои радикальные взгляды, повергшие в ужас главу семейства - А. М. Бакунина.

Н. Надеждин в отсутствие Белинского сильно сокращает статью и переносит ее из номера со статьей Чаадаева в другой, тем самым спасая Белинского от тяжелых последствий. Действительность, от которой отвлеклись участники прямухинского кружка, грозно и властно напоминает о себе.

Пока Белинский занимался философскими вопросами в Прямухине, полный замыслов, обдумывая новые работы, в обеих столицах назревают события, имевшие большие последствия и для критики, и для русской общественной мысли. Выход в свет пятнадцатого номера "Телескопа" за 1836 год с "Философическим письмом" Чаадаева вызвал бурную реакцию. Герцен сравнил появление письма Чаадаева с выстрелом в глухую ночь. Оно "разбило лед после 14 декабря". Немедленно последовала "всеподданнейшая записка" министра Уварова и резолюция о закрытии журнала.

В ход пошло "высочайшее повеление" - цензор, пропустивший журнал, отстраняется от должности. Надеждин выдворяется на жительство в Усть-Сысольск, над Чаадаевым устанавливается "медико-полицейский надзор", на квартире Белинского производится обыск. Друзья предупреждают его об этом. И Белинский, предварительно разобрав бумаги, которые взял с собой, едет в Москву. Прямо от заставы его препровождают к московскому полицмейстеру. Досмотр вещей, естественно, ничего не дает.

Общая обстановка становится все мрачнее.

Узнав о закрытии "Телескопа", Пушкин медлит с отсылкой своего ответа Чаадаеву по поводу его "Философического письма".

После запрещения "Телескопа", высылки Надеждина Белинский снова, как и после ухода из университета, остается без дела и без средств к существованию. Из безвыходного финансового положения не спасают ни написанные им "Основания русской грамматики", ни преподавание в Константиновском Межевом институте. Его и без того плохое здоровье подорвано напряженными занятиями и невзгодами. Друзья собирают ему средства, чтобы можно было поехать лечиться на Кавказ, так как в поездке за границу власти ему отказывают.

В Пятигорске состоялась первая встреча Белинского с Лермонтовым. (Оба они учились в университете, но, скорее всего, не были знакомы.) Поэт-протестант, высланный из Петербурга за стихотворение "На смерть Поэта", и критик, вступивший в период "примирения" с действительностью, не нашли тогда общего языка.

Белинский стоит в начале длинной и тяжелой дороги. Начинается, как он сам будет говорить, "выход из детства в мужество", "великий переворот". Предстоит трудная внутренняя работа и поиски прочной опоры в действительности, какая бы она ни была. 7 апреля 1837 года он пишет Д. П. Иванову, что вся надежда России на просвещение, а не на перевороты. Это провозвестие "примирения" с действительностью, но вместе с тем и взгляд просветителя, пропагандиста передовых идей. Скептицизм Белинского здесь в чем-то сродни грибоедовскому и пушкинскому скептицизму по отношению к романтическому энтузиазму декабристов. Критик рвет с "отвлеченностью и идеальностью". Это бунт по против идей и идеалов вообще, а скорее против фантастических идей и идеальных фантазий: "Человек, который живет чувством в действительности, выше того, кто живет мыслию в призрачности... но человек, который живет мыслию... в действительности, выше того, кто живет в ней только своею непосредственностию".

В это время происходит знакомство Белинского сначала с эстетикой, а затем и философией истории Гегеля; с первой его знакомит М. Катков, со второй - М. Бакунин.

Переход от романтически-идеального неприятия жизни к приятию действительности, перелом, сопровождавшийся переориентацией принципов, переоценкой ценностей, приходится на конец московского и начало петербургского периодов жизни и деятельности критика.

Подавление прекраснодушно-романтического протеста против действительности ведет, казалось бы, к полному философскому примирению критика с этой беспощадной действительностью. "В общей жизни духа нет зла, но все добро... Я понял, что всякая ненависть, хотя бы то и ко злу, есть жизнь отрицательная, а все отрицательное есть призрак, небытие". Но это не капитуляция критика перед злом, перед каскадом неблагоприятных событий и фактов. На первое место выходит идея необходимости, за которой созревала мысль о закономерном развитии и о диалектике развития. Белинский со свойственным ему жаром души ищет у корифея европейской мысли ответы на мучительные для него вопросы, и прежде всего принцип, способный противостоять произволу и случайности. Теперь зо всей наготе предстает перед ним "прекраснодушный" идеализм недавнего прошлого, который не приносит счастья ни исповедующим его натурам, нп окружающим, ни тем более угнетенному и страждущему человечеству. "Примирение" Белинского было одним из сложных и мучительных этапов его жизни. Но он вышел из этого испытания не раздавленным и порабощенным, а готовым к борьбе за передовые общественные идеалы, уже с новым, несравнимо более высоким и зрелым пониманием жизни.

Учение Гегеля подготовило его к работе над целостной системой взглядов, способной охватить реальную сложность противоречивой действительности. От однозначного истолкования Гегеля он вместе с Герценом движется к пониманию революционного содержания диалектики. Но все это произойдет позже. В начале знакомства с философией Гегеля главным для Белинского было стремление найти объективную необходимость действительности. "Я понял идею падения царств", - пишет Белинский и тут же добавляет: "Я понял, что нет дикой материальной силы, нет владычества штыка и меча", как "нет произвола, нет случайности". Белинский еще не осознавал всех теоретических аспектов, которые следуют из этого, но со свойственной быстротой реакции он принимает то, что внутренле ему близко - неприятие произвола, так страшно показавшего себя в конце 1836 - начале 1837 года. Мучительный вопрос отношения к николаевской действительности, по существу, не был разрешен для Белинского его "примирением", как думали некоторые исследователи, а только загнан внутрь. Нужен был лишь внешний толчок, чтобы взорвать формулы "примирения" и подтолкнуть критика к стремительному развитию. Год петербургской жизни убедил Белинского в том, что гегелевское понятие "разумной" действительности содержит в скрытом виде отрицание "неразумной" действительности. Провозглашение же силы правом таило в себе право народа на революцию. И не случайно социальный инстинкт охранителей безошибочно привел их к образованию в России антигегелевского фронта, в который вошли Филарет и Уваров, Булгарин и Греч. "Примирение" с действительностью сопровождалось, однако, у Белинского, не знавшего компромиссов, ложными политическими, философскими и эстетическими выводами. Не без основания друзья Белинского видели в статьях критика бородинского цикла налет "монархического экстаза", который имел в конечном счете мало общего с теоретическим содержанием гегелевских положений. И все же нельзя забывать, что, еще находясь в апогее "примирения", Белинский высказался против абстрактной мысли, взятой в отрыве от живого содержания.

Интерес к философии проявился у Белинского рано. По свидетельству скупого на высокие оценки В. Одоевского, Белинский принадлежал к "высшим философским организациям"; о том же говорил и П. Анненков, а позднее и Г. Плеханов.

Белинскому необходимо было самостоятельно пробиться к глубинным сущностям философии Гегеля. То или иное положение должно было быть не только "продумано" им со всех сторон, но и "пережито" как свое собственное.

Таким процессом "осмысления", "переработки" гегелевской философии и эстетики и было очень интенсивное участие критика в "Московском наблюдателе" (с марта 1838 г. по июль 1839 г.). После выхода Погодина и Шевырева из редакции этот журнал становится органом кружка Станкевича. Критик прекрасно понимал потребность в направлении и физиономии для печатного органа. Безоговорочное "примирение" и гегельянство не могли поднять журнал. На философской почве нарастает расхождение критика со Станкевичем и Грановским, в сфере социально-политической - с Герценом и Огаревым. И недоброжелатели и друзья Белинского отмечали перегруженность журнала философским материалом, отвлеченность философской проблематики. К тому же кредит и репутация издания были безнадежно подорваны прежней редакцией. В короткие сроки не удается поправить положение журнала. Несмотря на нечеловеческие усилия и упорный труд Белинского, "Московский наблюдатель", лишенный читательской аудитории, прекращает свое существование.

От преподавания в Межевом институте Белинскому приходится отказаться. В сложившихся обстоятельствах ему остается лишь возобновить прерванные ранее переговоры с петербургскими "Отечественными записками". Через И. Панаева была достигнута договоренность с А. Краевским, и критик осенью 1839 года расстается с московскими друзьями Боткиным, Грановским, Кетчером, Бакуниным, Щепкиным.

Вернуться на предыдущую страницу