Ю. Манн. В поисках новых концепций - часть IV

Вернуться на предыдущую страницу

С концепцией русской истории Белинского связана его точка зрения на русский фольклор, а также допетровскую письменную литературу. Связана не только по существу, но и внешне, так сказать, биографически: вскоре после статей по русской истории Белинский опубликовал четыре статьи о народной поэзии, которые вместе с примыкающими к ним работами (прежде всего рецензией "Фритиоф, скандинавский богатырь") составляют большую часть этого тома.

В начале 40-х годов русская общественность переживала настоящий фольклорный бум. В связи с появлением сборников И. Сахарова (ставших главным предметом внимания Белинского) историк русской фольклористики писал: "...Сличая содержание трудов Сахарова с наличностью тогдашней литературы в этой области, найдем, что многое из его материала было чистою новостью.

Издание песен, сказок, описание обычаев, преданий, заговоров, загадок, игр, гаданий, чародейства; народный дневник; издание старинных словарей и азбуковников, старых путешествий, записок и т. д., - все это или вообще в первый раз переходило в печать из уст народа, из рукописей и старых редких изданий, или впервые было собрано в одно целое "и сделано доступным для читателя-неспециалиста, вспомянуто и пущено в научно-литературный оборот.

Появление этого материала одно было целым событием, давая новые сведения об искомой "народности", расширяя горизонт наблюдений, возбуждая (если не у самого издателя, то у других) новые вопросы и новые точки зрения" {А. Н.

Пыпин. История русской этнографии, т. I. СПб., 1890, с. 292.}.

Одним из первых, кто высказал "новые точки зрения", был Белинский. К сожалению, в литературной науке осмысление его позиции часто сводилось к вопросу: ценил ли Белинский русский фольклор или не ценил, воздал ли он ему должное или нет? Между тем проблема не сводится к этой альтернативе.

Любовь Белинского к русскому фольклору, проникновение в его духовную и художественную атмосферу - все это слишком очевидно. Достаточно обратить внимание на рассуждения критика о простодушной иронии как об "одном из основных элементов русского духа", о характерах богатырей, о лирическом настроении русской иесни, о фантастическом колорите былины о Садко... "Какая широкая, размашистая фантазия! - писал Белинский по поводу Садко. - А пляска морского царя, от которой сине море всколебалося, а и быстры реки разливалися!.. Да, это не сухие, аллегорические и реторические олицетворения: это живые образы идей..." И. Тургенев еще в 1869 году говорил в своих воспоминаниях, что статьи Белинского о фольклоре "поражают читателя глубоким и живым пониманием народного духа и народного творчества".

Но в то же время нельзя сбрасывать со счетов заявления Белинского, подобные следующему: "...одно небольшое стихотворение истинного художника-поэта неизмеримо выше всех произведений народной поэзии, вместе взятых!" Это не полемическая крайность, как часто пишут, или, по крайней мере, не только полемическая крайность, так как она вытекает из особенности мысли Белинского, всегда ставившего развитую "художественную" литературу выше "естественной". Справедливо замечание М. Сперанского: "Отношение

Белинского к народной словесности нельзя назвать отрицательным, он не открещивается от нее как от чего-то противуэстетического, а указывает ей надлежащее место в литературном обиходе современности" {М. Н. Сперанский.

История русской литературы XIX века. Записки слушателей, редактированные профессором. М., 1914, с. 250-251.}.

Отношение же к русскому фольклору еще более осложнялось ввиду того, что допетровская Россия, по мнению Белинского, была удалена от магистральной исторической дороги. Народы, которые движутся по этой дороге, выражают в своей поэзии "элементы общего", или, иначе говоря, - "идеи". Такова идея женской красоты в шведском эпосе о Фритиофе, поскольку эта идея питает "верное понятие об отношении полов". Такова идея справедливости в мифе о мести Ахилла ("ему нужна не победа, а справедливость со стороны обидчика"); идея восстания против отживших авторитетов в мифе о Прометее: "Зевс - это непосредственная полнота сознания; Прометей - это сила рассуждающая, дух, не признающий никаких авторитетов, кроме разума и справедливости... Глубоко знаменательный миф, необъятный, как вселенная, вечный, как разум!.." Кстати, выразительное смещение акцента: годом раньше, в период примирения, Белинский счел бы "знаменательным" третью, искомую стадию, примиряющую Зевсову полноту сознания и прометеевское отпадение (в таком духе критик толковал эволюцию

Гамлета, Фауста, лермонтовского Печорина и т. д.); теперь же Белинский считает общезначимой идеей момент рефлексии и бунта. Вообще связь художественных "идей" с понятием Белинского о справедливом обществе, на разуме основанном, очевидна. "...Это то, что составляет человеческое достоинство, что делает человека человеком, что называется благом, истиною, красотою, долгом, обязанностью, знанием и т. п. А благо, истина, красота, долг, честь, слава, доблесть, знание - все это идеи, следовательно, все это "общее". С другой стороны, понятно прикрепление художественных "идей" к поэзии исторических народов: ведь именно осуществление ими идеи (в данном случае уже исторической, а не художественной) есть процесс постепенной реализации разумного общественного миропорядка.

Что касается произведений отечественного фольклора, скажем былин, то

Белинский предупреждает: "Не ищите тут мифов с общечеловеческим содержанием...", и это предупреждение равносильно другому: не ищите "идей".

Взять, например, идею женской красоты, которая ведет к благородному соотношению полов, а следовательно, к гуманизации человеческих отношений в целом. Переходя от одного произведения фольклора к другому, Белинский показывает, как куражатся над женщиной наши богатыри (см. о расправе Добрыни

Никитича над "злой еретницей Мариной"), как тип любовницы неизменно снижается и окарикатуривается и т. д. Не в том дело, конечно, чтобы люди на

Руси в старину не знали любви, а в том, что любовное чувство было сдавлено "неправильно развившеюся общественностию", находилось в вопиющем противоречии с жизнью. "Любовь до того изгнана у нас из тесного круга народного созерцания жизни, что в самом браке является каким-то чуждым, греховным элементом, враждебным святости союза, освящаемого религиею; вне же брака, она - бесовская прелесть, дьявольское наваждение, нечистое вожделение

Змея Горынчата, преступная контрабанда жизни". Вообще вопрос об отношении к женщине - важнейший пункт, на котором сходились собственно эстетические и политические взгляды Белинского начала 40-х годов: мы уже видели это в его суждениях о Жорж Санд. Отсутствие "идеи" любви есть в то же время недостаточное сознание права личности, неразвитость тех элементов жизни, которые Белинский объединял понятием "европеизм".

Так концепция русского фольклора смыкается у Белинского с концепцией русской истории, а именно - ее допетровского периода. Несмотря на "исполинскую силу" богатырства, на неотразимую прелесть поэтичности, русская народная поэзия, по Белинскому, не выражает высокую степень духовности. Не выражает не в силу какого-либо органического порока, а просто потому, "что негде и взять" искомого, "потому что того и нет еще на свете", как скажет критик по другому поводу. Ведь Россия только с Петра вышла на общемировой путь развития, который был путем ее "духовного возрождения".

Из сказанного понятно, почему и древнюю письменную литературу Белинский принципиально не отделял от произведений фольклора, рассматривая ее в том же ряду - допетровской литературы. Собственно, критик остановился только на двух ее произведениях: "Слове о полку Игореве" и "Молений Даниила

Заточника".

В "Слове" (подлинность которого, кстати, для Белинского вне сомнения) критик видит "что-то благородное и человечное во взаимных отношениях действующих лиц"; "особенно поразительны в поэме благородные отношения полов". Похвалы эти знаменательны потому, что касаются гуманной стороны человеческих отношений, в которой коренятся "идеи". Тем не менее в идее-то

Белинский "Слову о полку Игореве" отказывает.

Противоречие недостаточно разъяснено критиком, хотя основная подоплека все же угадывается - это отдаление древней Руси от общемировой модели развития, - в данном случае феодального периода. Если западная феодальная система родилась из завоевания одного народа другим, то в "России не было завоевания", и потому "элемент народной жизни" не вступил во взаимодействие с другими противоположными ему элементами. Таков был довольно распространенный взгляд на русскую историю, но следствия из него выводились разные: славянофилы делали вывод об исконной гармоничности социальных отношений в России, Белинский - об их застойности, упадке или - иначе говоря - отсутствии в них исторической идеи. "В междоусобиях князей нет никакой идеи, потому что их причина - не племенные различия, не борьба разнородных элементов, а просто личные несогласия князей". Вот почему отсутствует художественная идея в "Слове о полку Игореве".

Что касается второго памятника, то обращает на себя внимание характеристика Белинским его автора и персонажа. Даниил Заточник - "одна из тех личностей, которые, на беду себе, слитном умны... оскорбляют самолюбивую посредственность... одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить...". Современный исследователь удачно сопоставил эти строки с написанными почти одновременно горькими словами о Лермонтове: "Лермонтов убит наповал... оно и хорошо: _был человек беспокойный_ и писал, хоть хорошо, но безнравственно..." (письмо к Н. Кетчеру от 3 августа 1841 года; курсив мой. - Ю. М.) {И. Пехтелев. Белинский и некоторые вопросы древней русской литературы. - Ученые записки Казанского гос. пед. ин-та, 1958, вып. 12, с. 43.}. Но мы, чтобы глубже понять смысл замечания Белинского о

Заточнике, продолжим параллель - к характеристике критиком Онегина как "эгоиста поневоле" (ср. пушкинскую строку: "самолюбивую ничтожность иль оскорбляет иль смешит", прямо отозвавшуюся в словах о Данииле Заточнике), к честному чиновнику, которого "общество наградило... за добродетель справедливости и неподкупности эпитетами беспокойного человека..." (письмо к

К. Кавелину от 7 декабря 1847 года) - словом, ко всей этой типологии странных, выбившихся из тесных рамок действительности, отвергаемых общественным мнением, страдающих людей. Почему же вновь, при животрепещущей полноте содержания, Белинский отказывал "Молению Даниила Заточника" в высшем значении? Очевидно, в силу того же непризнания за древней русской историей субстанциально-мирового значения.

Как бы ни расходились с принятым сегодня отношением к фольклору и к древней русской литературе мнения Белинского, следует помнить, что эти мнения были далеки от тривиальной ошибки или недоразумения. Они обусловливались цельным философски-эстетическим типом мысли, который заключал в себе и сильные и слабые стороны. При просветительском уклоне в критике "пошлого мистицизма" народной поэзии Белинский настаивал на максимально полном, свободном от субъективных искажений издании ее памятников, так как последние воспроизводят определенный этап исторического сознании. При довольно сдержанной оценке этого этапа в типологическом отношении Белинский требовал по возможности полного его исторического анализа. Мы уже не говорим о злободневной подоплеке взглядов Белинского, связавшего художественную значительность с определенной степенью содержательности искусства, то есть с осуществлением идей человеческого прогресса.

Вернуться на предыдущую страницу