А. С. Курилов. Виссарион Белинский - часть 4

Вернуться на предыдущую страницу

Белинский вел борьбу с самодержавием в период самой жесточайшей реакции, наступившей после поражения дворянских революционеров - декабристов, когда любая живая мысль преследовалась и подвергалась всевозможным гонениям, если при своем рождении не была пропитана духом "самодержавия, православия и народности". В условиях жесточайшей цензуры, преследования и ссылок само по себе желание поднять голос в защиту крепостного крестьянина, высказать протест против крепостничества было равносильно подвигу.

Начиная с 1841 г., в "Отечественных записках" выходят его знаменитые годичные обозрения русской литературы, где затрагивались вопросы и общественной жизни России. Здесь увидели свет его важнейшие статьи о творчестве Державина, Крылова, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя, Кольцова и других русских писателей, а также цикл "Сочинения Александра Пушкина". В своих многочисленных работах - обзорах, заметках, рецензиях, общее число которых исчисляется несколькими сотнями, Белинский неуклонно выполнял тот завет, которым открыл петербургский период своей жизни и деятельности: "...пока рука держит перо, пока в душе еще не остыли ни благородное негодование, ни горячая любовь к истине и благу, - не прятаться, а идти навстречу этой гнусной действительности буду я" (11, 483). И он шел навстречу ей прямо, не сгибаясь, ни разу не изменив своему правилу: "Я не люблю уступать, это не в моей натуре" (11, 327).

Чего же не хотел уступать Белинский? - Своего права "быть органом нового общественного мнения", собственной точки зрения на литературные явления и вопросы и, главное, - самих просторов отечественного умственного мира, где в роли "законодателей" русской мысли и художественного вкуса долгое время подвизались Греч, Булгарин, Сенковский и подобные им деятели с иными культурными традициями, понятиями, воззрениями, а потому совершенно далекие от процесса внутренней жизни нашего народа, его интересов, дум и чаяний, тем более от задач развития собственно русской литературы. Здесь, на родных просторах, и встал Белинский насмерть против тех, кого считал "людьми вредными для успехов нашего отечества", защищая национальные духовные ценности. И прежде всего художественные открытия Пушкина, Гоголя,

Лермонтова, Кольцова, Достоевского. Во имя своих "дорогих убеждений... он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким" {Герцен А. И. Собр. соч., т. 9. М., 1956, с. 31.}, не прощая никому высокомерного, пренебрежительного отношения к России, русскому народу. Особенно, когда за этим высокомерием и пренебрежением отчетливо просматривалось стремление жить за счет русского мужика, спекулируя на его бедах и трудностях, паразитируя на его духовных, культурных интересах и потребностях. Таких "деятелей" критик разоблачал без устали, открыто, безжалостно, беспощадно.

Со всей страстностью, на которую была способна натура "неистового

Виссариона" (Герцен), Белинский боролся с серостью и посредственностью в литературе. Есть книги, произведения, объяснял он, которые "основательная критика должна преследовать огнем и мечом, как преступление против здравого смысла, языка, литературы и искусства..." (6, 125). И делать это он считал своей святой обязанностью. "Статьи Белинского, - вспоминал А. И. Герцен, - судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25-го числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли "Отечественные записки", тяжелый номер рвали из рук в руки. "Есть Белинского статья?" - "Есть", - и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами... и трех-четырех верований, _уважений_ как не бывало" {Герцен А. И. Собр. соч., т. 9. М., 1956, с. 29.}.

Одним из лозунгов Белинского было: "Жизнь, как и пуля, щадит храброго и бьет труса" (12, 212). И он шел навстречу пулям. "...Я, - говорил он, - рожден, чтобы называть вещи их настоящими именами; я в мире боец... я рожден для печатных битв... мое призвание, жизнь, счастие, воздух, пища - _полемика_" (12, 76, 88). И это прекрасно понимали его современники. "Какая, - писал о Белинском Герцен, - верность своим началам, какая неустрашимая последовательность, ловкость в плавании между ценсурными отмелями, и какая смелость в нападках на литературную аристократию, на писателей первых трех классов, на статс-секретарей литературы, готовых всегда взять противника не мытьем - так катаньем, не антикритикой - так доносом! Белинский стегал их беспощадно... Как же они за то его и ненавидели!" {Там же.} И не только ненавидели, но и готовили _казематик_ в Петропавловской крепости, от которого критика спасла лишь преждевременная смерть...

В то же время Белинскому была горька каждая утрата. Смерть Кольцова, гибель Пушкина и Лермонтова он считает своими личными потерями. Он самозабвенно борется за талант Гоголя, который "первый взглянул смело и прямо на русскую действительность..." (6, 216), за критическое направление в развитии русской литературы, понимая, что "в критике нашего времени более, чем в чем-нибудь другом, выразился дух времени". "Что такое само искусство нашего времени?" - задается он вопросом и сам же на него отвечает: "Суждение, анализ общества; следовательно, критика. Мыслительный элемент теперь слился даже с художественным, - и для нашего времени мертво художественное произведение, если оно изображает жизнь для того только, чтоб изображать жизнь, без всякого могучего субъективного побуждения, имеющего свое начало в преобладающей думе эпохи, если оно не есть вопль страдания или дифирамб восторга, если оно не есть вопрос или ответ на вопрос" (6, 271). А потому Белинский приветствует появление "Мертвых душ" Гоголя, видя в них "творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта - и в то же время глубоко по мысли социальное, общественное и историческое..." (6, 217).

Белинский был сторонником не только беспощадной критики действительности, но и самой строгой, требовательной критики художественных произведений. "Много было достоинств у критики гоголевского периода, - писал

Н. Г. Чернышевский, подразумевая Белинского и не имея тогда возможности по цензурным соображениям назвать его имя в печати прямо, - но все они приобретали жизнь, смысл и силу от одной одушевляющей их страсти - от пламенного патриотизма... Любовь к благу родины была единственною страстью, которая руководила ею: каждый факт искусства ценила она по мере того, какое значение он имеет для русской жизни. Эта идея - пафос всей ее деятельности.

В этом пафосе и тайна ее собственного могущества" {Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1947, т. 3, с. 136, 138.}.

Правда, на первых порах Белинский считает, что важнейшей, даже, можно сказать, единственной целью критики является "уяснить и распространить господствующие понятия своего времени об изящном... быть гувернером общества". Но уже тогда он мечтает о критике, которая "должна быть шагом вперед, открытием нового, расширением пределов знания или даже совершенным его изменением..." (2, 123, 124). И хотя подобная критика, полагает молодой

Белинский, есть "дело гения", к такой критике - открывающей новое и направляющей литературное развитие - стремится он сам.

Критика, говорил он, есть "сестра сомнению" и у нас ее не может быть, пока царствует "полное убеждение в богатстве нашей литературы как по количеству, так и по качеству" (2, 9). Всего вроде бы достигли, за что же еще бороться? Но нет ничего коварнее такого "полного убеждения", такого литературного благодушия. Оно приводит к застою художественной мысли, к топтанию на месте, к процветанию серости и посредственности. Считая, что именно это благодушие является главным тормозом развития современной ему литературы, Белинский старается указать обществу на всю опасность подобной самоуспокоенности, в основании которой и лежала уверенность в том, что наши писатели уже достигли верха совершенства, "идеала изящного" и остается только читать их и перечитывать, восхищаться и превозносить каждое новое их творение. "Мы, - писал он, - всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии" (1, 21), называя это критикой. Критика же - это служение истине и родине, только на особом, литературном, поприще. Белинский рано понял: "...в литературе геральдика вещь совершенно посторонняя; в ней важны дела, а не имена" (1, 179). И повторял: "Имя - ничего, важно дело" (1, 324). А потому в "критической строгости" (6, 9) видел он первый признак уважения к таланту. Это предопределило беспристрастие и единство критериев, той "мерки", с какой

Белинский подходил к оценке художественных достоинств произведений как талантов признанных, так и начинающих писателей, что способствовало созданию подлинно творческой атмосферы, подымало авторитет самой критики, ее объективность.

Одним из самых распространенных предубеждений, с которым Белинскому пришлось вести борьбу фактически на протяжении всей своей деятельности, было "мнение, что строгий и резкий приговор может убить неразвившееся дарование" (2, 148). Это мнение он считает ярким примером "детскости понятий" и решительно выступает против утверждения, что "дело критика - гладить по головке всякого писаку в надежде, что авось-либо выйдет из него гений или талант..." (8, 77). Нет, не устает повторять Белинский, "истинного и сильного таланта не убьет суровость критики, так, как незначительного не подымет ее привет" (2, 149; 8, 77). Но он понимает и относительность возможностей критики, которая "не сделает дурака умным и толпу мыслящею", однако "она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других - возбудить мыслию спящий инстинкт" (12, 109). Сам же он делает все, чтобы просветлить _художественное сознание_ и возбудить _творческую мысль_ соотечественников... "Если новый гений, - говорил Белинский, - открывает миру новую сферу в искусстве и оставляет за собою господствующую критику, нанося ей тем смертельный удар, то, в свою очередь, и движение мысли, совершающееся в критике, приготовляет новое искусство, опереживая и убивая старое" (6, 287).

Во имя нового искусства, искусства будущего и вершил свой "литературный суд" великий критик. Он, заметил Чернышевский, "только потому и исполнил свое назначение, что готов был к нему, что носил в своей душе идеал будущего, истолкователем которого был, когда оно осуществилось..." {Чернышевский Н. Г.

Полн. собр. соч., т. 3, с. 184.}.

Вернуться на предыдущую страницу