В. Г. Белинский. Сельское чтение...

Вернуться на предыдущую страницу

Эта книга, не принадлежа собственно к тому, что обыкновенно называется "литературою", - тем не менее принадлежит к важнейшим произведениям современной литературы и весом своей внутренней ценности перетянет многие пуды романов, повестей, драм - даже "патриотических". Явление такой книжки, как "Сельское чтение", должно радовать всякого истинного патриота, всякого друга общего добра. Бедна наша учебная литература, беднее ее наша детская литература, и мы сказали бы, что беднее всех их наша простонародная литература, если бы только у нас существовала какая-нибудь литература для простого народа. Целые горы бумаги ежегодно печатаются для него под названием "Похождений Георга, аглицкого милорда", "Похождений Ваньки Каина", "Анекдотов о Балакиреве" и серобумажных книг, вроде "Разгулья купеческих сынков в Марьиной роще", "Козла-бунтовщика" и т. п. Все эти пошлости расходятся: стало быть, их покупают и читают. Но какая же польза от этих книг? - Пользы никакой, а вред может быть: от них только грубеют и без того грубые понятия простолюдина, тупеет и без того неизощренная его мыслительная способность. Был некогда на Руси почтенный человек - профессор Николай Курганов; издал он книжицу, или, лучше сказать, книжищу: "Письмовник, содержащий в себе науку российского языка со многим присовокуплением разного учебного и полезно-забавного вещесловия, с присовокуплением книги: "Неустрашимость духа, геройские подвиги и примерные анекдоты русских" и с таковым замысловатым эпиграфом:

Духовной ли, мирской ли ты? прилежно се читай:

Все найдешь здесь, тот и другой; но разуметь смекай.

Книга эта имела успех чрезвычайный: еще в 1796 году была напечатана она уже шестым изданием и до сих пор еще перепечатывается так, как была, без изменений, только разве с выпуском кое-где смысла. Для своего времени эта книга - просто золото; теперь она никуда не годится1. И не нашлось на Руси ли одного литератора, который бы издал для народа такую же книгу, только сообразную с требованиями нашего времени, в отношении к языку и выбору статей! Кроме изданной г. Максимовичем "Книги Наума о великом божием мире"2, не было ни одной замечательной попытки написать что-нибудь полезное а вместе завлекательное для простого народа. Да и самая книжка г. Максимовича оказалась неудовлетворительною. Простой народ похож на ребенка, только говорить с ним еще труднее: у ребенка ум мягок, как воск, и чужд всяких привычных понятий, а у простого народа ум и неразвит и упрям: за него надо приниматься умеючи и с толком. Главное правило тут - не торопиться, не желать сделать многое вдруг, не высказывать всего зараз и всегда держаться в уровень с понятием простолюдина. Избегая книжного языка, не должно слишком гоняться и за мужицким наречием: простолюдины обыкновенно недоверчивы к собственному способу выражения и думают, что бары смеются над ними, говоря по-печатному их глупым языком. Простота языка должна, в этом случае, быть только выражением простоты и ясности в понятиях и в мыслях.

"Сельское чтение" вполне удовлетворяет всем этим требованиям. Оно знает, с кем имеет дело, и не потчует паштетами того, кому калач в сласть и лакомство. В книгах такого рода обыкновенно думают, что дело в шляпе, если наговорили с три короба нравоучений: "Сельское чтение" понимает, в каком нравоучении нуждается наш народ, и, как искусный врач, оно не лечит от подагры человека, который пьет не шампанское, а сивуху. Внушая простому человеку правила религии, преданность и благодарность престолу, "Сельское чтение" постоянно держится в сфере быта и положения простого человека, - в сфере чисто практической. У всякого народа свои добродетели и свои пороки, и с каждым народом поэтому должно говорить особенным языком. Русский мужик вообще кроток и спокоен, как северянин и притом славянин, необыкновенно смышлен и сметлив; но в то же время он ленив и телом и умом; чтоб скорее отделаться от работы, любит делать все на "авось". Авось - это болезнь русского человека; это такой же нравственный его недостаток, как у швейцаров3 физический недостаток - кретинство (cretinisme). И "Сельское чтение" представляет целую повесть об "авось", которая простому крестьянскому уму покажется изящнее всякого романа Вальтера Скотта, убедительнее истины, что когда солнце светит - светло бывает. Потом, к числу пороков русского крестьянина принадлежит страсть зашибаться хмелиной; к этой страсти присоединяется нерасчетливость, составляющая общий недостаток русского человека, который как будто родится мильонером и уважает только рубли, а с копейками и гривнами, из которых составляются рубли, обходится, как с сором: и на этот счет "Сельское чтение" предлагает поучительный "Рассказ о том, как крестьянин Спиридон научил крестьянина Ивана не пить вина, и что из того вышло". Русский человек по натуре своей склонен к повиновению властям, но по неразвитости своей не всегда умеет понимать благие намерения власти, особенно если эти намерения для него новы и непривычны. Тогда людям, которые любят в мутной воде рыбу ловить, весьма легко смущать и сбивать с толку мужика злонамеренными объяснениями простого дела. Так, например, теперь мужик не вооружается против прививания коровьей оспы детям его, но прежде он смотрел на эту меру благодетельного правительства, как на что-то страшное, грозящее гибелью... Нельзя не отдать справедливости уменью и ловкости, с какими "Сельское чтение" внушает простому народу безусловное доверие к распоряжениям правительства. Чтоб показать это читателям, выписываем отрывок из "Разговора между тремя крестьянами в селе Михайловском":

Тришка. - Слышь, объявлено предписание, чтоб сажать картошку.

Тихон. - То есть картофель, или земляные яблоки; да что ж тут важного?

Тришка. - Говорят-де, небывальщина.

Тихон. - Ну так что ж? Велят и делай. Мужику ли рассуждать, когда начальство приказывает. И то сказать, вам, дуракам, все то кажется небывальщиной, чего не было на ваших памятях. Не почитали ли вы указа, чтоб не стрелять дичи с 1 марта по Петров день, новым, тогда как им подтверждается лишь давний закон.

Тришка. - Гм, гм... Стало быть, о картошке уж был указ?

Тихон. - То-то, глупый вы народ! Сами не знаете, о чем толкуете. Предписание о посеве картофеля и наставление, как за ним ходить, было издано еще в царствование блаженной памяти государыни императрицы Екатерины Алексеевны.

Старик, упоминая о великой государыне, снял шляпу и, перекрестясь, прошептал: "Помяни ее, господи, во царствии твоем".

Тут подошел еще один крестьянин, широкоплечий, с рыжею бородою.

Тихон. - Здравствуй, Филат; кажись, и ты из кабака?

Филат. - Да, был на сходке стариков: посмекали кой о чем.

Тихон. - И пропили последний рассудок.

Филат. - Пропили рассудок? да за него целовальник вина не даст!

Тихон. - Эх ты, дуралей!

Тришка. - Ха, ха, ха!

Тихон. - На чей же счет вы пили? Уж не на мирской ли?

Филат. - Поди-ка! Нынче не прежнее время, не приходится старикам пить на мирской счет. Такого-де расхода, толкует писарь, не уломаешь в отчет. Там все, слышь, объясни и выкажи до последней денежки.

Тихон. - Так и надобно. Конец мироедам. Все мирские доходы должны быть на счету, все поборы определены или общим законом, или частными предписаниями начальства; словом, общественный приход и расход должен быть чист, как стекло.

Тришка (почесывая затылок). - Вестимо, Парамоныч!

Филат (призадумавшись). - Никак намедни то ж толковал окружный.

Тихон. - Да, да, ни копейки не должно быть ни из мирских доходов израсходовано, ни с крестьян взято безгласно и безотчетно. Никому не дозволено щетиться от государственных крестьян.

Старик Парамоныч, сняв шляпу и возведя взор к небу, с видимым благоговением произнес: "Ущедри, господи, своими благами нашего благочестивейшего царя-надежду; он любит нас и печется о своих подданных, как родной отец".

-- Что же ты, Филат, не расскажешь, о чем судили и рядили вы в кабаке?

Филат. - Кажись, Трифон Гаврилыч уж сказывал тебе, про что там калякали.

Тихон. - Про картофель; да о чем тут было толковать?

Тришка. - Слышь, Дурковская волость не хочет садить картошку.

Тихон. - Чего доброго! Диавол во все мешается; он того лишь и ищет, чтоб смутить людей. Но дурковских строптивцев уймут, они будут сажать картофель и еще скажут начальству спасибо за то, что научило их уму, разуму. А вы-то? Неужели так же смекаете, как бы не выполнить повеленного?

Филат. - Да слышь, картошка-то - зелие поганое.

Тихон. - Поганое? Исполать! вот те новость. Это суеверие откуда взялось? Разве картофель не богом же создан? Богом, который "произвел траву скотам и злак на службу человекам"? Смыслите вы, невежды, что значит "поганые"? не картофель поган, вы-то поганы, замышляя не слушать начальства. Знаете ль, "что нет власти не от бога" и что православный христианин веру свою наипаче показывает в преданности царю и покорности установленным от него властям?

Филат (почесываясь). - Вестимо, Парамоныч, кому лучше знать все это, как не тебе: ты человек грамотный, а мы люди темные.

Тихон. - Темные, а гомозитесь. Разве слепой Анкудин упирается, когда его водят? Темному должно тем охотнее слушаться и следовать указаниям тех, которые пекутся о нем, что у него и в башке и в глазах темно!

Филат. - Не что!

Тришка. - Однако бывают же грибы поганые.

Тихон. - Вот то-то и есть! Народ прозвал их погаными, потому что они ядовиты, вредны, человеку в пищу негодны. Но кто может сказать это о картофеле? Картофель пища самая здоровая, вкусная, сытная; картофель не только можно приготовлять для еды вареный, но даже смешанный с мукою ржаною или пшеничною, он дает сытный и вкусный хлеб. Притом картофель родится почти всякий год, если его не лениво опахивают или окапывают; короче, это растение одно из лучших даров, которыми божия щедрость наделила человека. А тебе, Тришка, все это достаточно известно. Ты жил под городом, где крестьяне давно уже сеют картофель, и сам, как сказывал мне, охотно ел его. Здесь же ты прикидываешься и поешь старую песню дураков. Не правду ли я сказал? Ну, скажи, из чего ты криводушничаешь: из алтына или из чарки вина?

Тришка. - Что ж? С волками жить, по-волчьи и выть.

Тихон. - Да, двуязычничать куда как хорошо!

Филат. - Но воля твоя, Парамоныч, все-таки хлеба на картофель по сменяешь?

Тихон. - Ой ты мне, Филат Филатович! Кто велит вам, дуракам, сменять хлеб на картофель? Он вводится начальством лишь как лучшее подспорье хлебу. В голодные годы люди едят мякину, солому, траву, древесную кору, белую глину и бог знает что; не лучше ли в такую годину есть картофель?

Тришка. - Что говорить? Не дай бог дожить до другого такого года, каков был лет за восемь, кажись, третий после холеры. Жутко приходилось народу; ели и в нашей волости глину.

Филат. - Ели, да не наедались, пухли и мерли с голоду.

Тихон. - Вот то-то; помните же это и слушайтесь желающего вам добра начальства. Статочное ли дело, чтоб оно наводило вас на дурное? Ведаете ль, что в тех землях, где сеют много картофелю и где вообще земледелец не на одном хлебе сидит, никогда голоду не бывает?

Филат. - Как тебе не знать, Парамоныч, от тебя ль что сокрыто? ты, чай, всю подноготную изведал. Но вот что: отчего ж в Дурковской волости топырятся?

Тихон.-- Какой-нибудь ярыжка взбаломутил там народ, чтоб потом в мутной воде рыбу ловить. Ох мне эти баломуты! Распустят слух тишком, а сами и в сторону, как ни в чем не бывали, никак потом не доберешься до них. Несколько лет назад тому раздавались от начальства домохозяевам печатные таблицы, чтоб записывать в них все денежные сборы, какие делаются с их душ. Казалось бы, дело ясное, святое - ограда от всех беззаконных и излишних поборов; по что же приключилось в одном селе! Какая-то гадина свистнула двум, трем простофилям на ухо: "Не берите-де таблиц, зачем-де вам таблицы? это все выдумки, которых встарь не бывало; жили же и без таблиц! это-де мудрят одни начальники!" Слышь, как будто без царской воли смеет кто установить что-нибудь? Одурачивши простаков, гадина нырнула опять в болото, а старичишки и заартачились. Пошло бормотанье по всей волости: "Не хотим де таблиц, не берем таблиц!" Пришлось начальству наказать упорнейших, и все приняли таблицы. Вот теперь с картофелем та ж оказия. Коли дурковские топорщатся, им же будет хуже.

Едва ли кто не согласится, что мы не могли сделать лучшей похвалы "Сельскому чтению", как выписав этот отрывок. Прибавим к тому, что вся книга написана в таком же духе и с такою же мастерскою манерою изложения. Всех статей в "Сельском чтении" 16; по содержанию их можно разделить на два разряда - нравственные и учебные. К числу первых принадлежат: "Отец Василий" г. Загоскина; "Что крестьянин Наум твердил своим детям, наставляя их на добро" кн. Одоевского и г. Заблоцкого; "Незваный советчик", "Притча о Дятле" и "Притча о Дубовой бочке" г. Даля; "Разговор между тремя крестьянами в селе Михайловском" г. Энгельке; "Рассказ о том, как крестьянин Спиридон научал крестьянина Ивана не пить вина, и что из того вышло" г. Победина; "Кто делает на авось, у того все хоть брось" г. Иванова. К статьям второго разряда принадлежат: "О том, какой хлеб какую землю любит и как надобно пахать землю, чтоб хорошо хлеб родился" г. Заблоцкого; "Грамотка, писанная со слов крестьянина Сидора сыном его Тимошею" г. Волкова; "Что такое чертеж земли, иначе план, карта, и на что все это пригодно" кн. Одоевского; "О том, что называется миром и что такое земля, - и о том, как велико славное русское государство и что в нем есть" и "Рассказ о том, откуда пошло русское государство, как оно было и какие великие дела в нем сделали православные государи" г. Заблоцкого; "О мерах, весах и деньгах"; "Расчет о том, сколько можно сберечь денег, не пивши вина вовсе" г. Гадурина.

И этот последний разряд статей, по выполнению, не оставляет желать ничего лучшего; но особенным мастерством изложения отличаются - русская история г. Заблоцкого и "Что такое чертеж" кн. Одоевского. Первая рассказана на семнадцати страничках, - и между тем в ней сказано все, что нужно и можно знать, на первый случай, ничего не знающему простому человеку. "Рассказ" оканчивается историею Петра Великого, занимающею с небольшим девять страниц. Какие православные государи царствовали после Петра Великого, о том автор обещает своим читателям рассказать особо. - В статье кн. Одоевского ни слова не говорится об экваторе, эклиптике и тому подобных мудростях, непостижимых для простого ума; ее цель проще, зато и действительнее: это - снять кору с грубого ума и натолкнуть его на размышление о том, что за штука такая чертеж и к чему он пригоден. Без этого толковать о мысленных кругах земли и неба - значит только тешить самого себя. Кн. Одоевский прекрасно выполнил свое дело, как это сами читатели могут видеть:

В конце этой книжки приложен чертеж; разверни и посмотри на него попристальнее; здесь дело любопытное и полезное. Ты видишь: в одном месте написано Москва, в другом Киев, в третьем Волга. Хочешь ли знать, что все это значит и для чего это?

Объясню тебе примером: положим, что у тебя родные на дальней стороне; ты к ним приехал повидаться, вот дядя у тебя спрашивает: "А что, Ванюша, как поживаешь? Я слышал, тебе, по милости начальства, новую избу выстроили; расскажи-ка, как у тебя что, где что стоит? Сперва, где святые иконы у тебя стоят; а потом скажи, где у тебя стол, где печка с полатями, где поставец, где окошко?" Вот ты и начнешь рассказывать; только говорком все непонятно, то и дело сбиваешься, и дядя-то в толк не возьмет. Хочешь ли, чтоб и тебе легче было рассказать и дяде-то было бы внятнее? Ты возьми уголек да лист бумаги, а не то хоть доску, да проведи по ней угольком черту: вот-де стена, а вот другая, вот третья и четвертая; вот здесь-де дверь, а против нее в переднем углу иконы стоят, а в том же углу стол, а вокруг скамьи; вот здесь печка, а тут дверь в чуланец; и, вестимо дело, стены избы большим четыреуголышком означишь, а нечку, например, маленьким. Дядя понял: "Хорошо, - говорит, - ты живешь; все у тебя на порядках; благодари господа бога и своих набольших; только я не вижу, где у тебя закут, где хлевок для скотинки, где двор, где колодец и все, что для хозяйства потребно?" Вот ты хочешь начертить, где у тебя хлевок, ан видишь, что у тебя доски не хватает, не поместить на ней и избы и двора. Что тут делать? Ты сотри, что начертил, да и черти другое; а другое вот что: проведи черту одну, другую, третью, четвертую, как доски хватает, и скажи: вот-де двор, а во дворе здесь закут, здесь хлевок, здесь колодец, а здесь вот изба. Только, сам ты разумеешь, что уж тут нельзя такой большой избы начертить, как ты прежде чертил, а можно ее означить лишь маленьким четыреуголышком; а в этом маленьком четыреугольнике уже нельзя начертить ни где двор, ни где печка, ни где поставец.

Дядя понял: "Хорошо, - говорит, - вижу, что все у тебя как следует; только я не вижу, как у тебя на улице дом стоит, где у тебя огород, где поле, где у тебя соседи живут".

Как тут быть - как сделать, чтоб дяде внятнее было? - Да опять по-прежнему.

Сотри, что начертил, да и черти снова: маленьким четреугольником означь дом с двором; а вот здесь-де улица идет, а против моего дома брат Никитка живет, по левую сторону Семка слесарь, а по правую Устиновна вдова; а вот здесь у меня огород, а за огородом канава, чрез канаву мосток, а с мостка озимое поле. Начертил - дядя понял; только посмотри: уже там, где ты свой дом начертил, уж там не можешь означить ни хлева, ни колодца, потому что места на доске не хватает.

А дядя все спрашивает: "Где же, - говорит, - у вас тут лес, где ваши земли под чужие подходят?" Нечего делать, сотри, да и черти снова на той же доске. - Вот-де наша деревня, а от деревни вон тянется большая дорога да подходит к реке, а по правому берегу наш лес и наша мельница, а чрез реку соседние заливные луга, а река-то тянется да подходит к городу, и так далее, что знаешь. Но только заметь опять: на этом чертеже уж и дома твоего не видать, да и всю деревню-то должен означить точками, а вместо дороги у тебя одна черта, да и вместо реки-то тоже.

Теперь ты уж попимаешь, что чем больше земли хочешь обхватить, тем мельче у тебя черты на доске будут выходить. Например, хотел бы ты весь уезд начертить, где в нем город, где село, где деревня, где лес, где река, где дорога, - то уж на таком чертеже и всю деревню твою должен одной точкой означить.

Что я сказал об уезде, то разумей и о губернии, что о губернии, то о целой нашей матушке России, которая божъею волею куда широко раскинулась. Оттого можно с уменьем да с мерою всю нашу матушку Россию на план нанести; а что об России, то и о других землях разумей. Вот перед тобою на чертеже часть земли, которая называется Европой и об которой скажем после больше: вот ты видишь здесь Россия, с окружными землями; начнем хоть сверху; вот смотри: на полночь лежит Петербург, а под него подходит Балтийское море; к западу идет Пруссия, где живут наши союзники, а возле на полдень Австрия, или Цесария, где также наши союзники, все народ немецкий, смышленый, торговый, занимается всякими ремеслами и фабриками и к нам приезжает. Дальше к полудню Черное море, оно одной стороной к Одессе, а другою к Царьграду подходит. Заметь, какие славные реки в Черное море втекают: и Днестр, и Буг, и Днепр; далеко, далеко за Черное море на полдень стоит Иерусалим, где гроб господень; то же море подходит и к Кавказским горам, а за теми горами на восток Каспийское море, в которое втекает наша Волга-матушка; видишь, как она по святой Руси тянется, всюду загибает: из Астрахани и в Саратов, и в Симбирск, и в Казань, и в Нижний Новгород, и в Кострому, и в Ярославль, и в Рыбинск, и в Тверь; так что ты из Твери вниз до самой Астрахани можешь спуститься, ибо ты знаешь, я чаю, что всякая река в море бежит. В Каспийское же море на востоке втекает река Урал; а там идут Уральские горы, где есть и серебро, и золото, и медь, и железо. За Уральскими горами на восток и на север распахнулась Сибирь, о которой мы вдругоредь особо поговорим. От Уральских гор на север Белое море, что подходит к Архангельску; а от Белого моря, не так чтобы далеко, Ладога, а тут и Петербург. Вот видишь, перед тобой большая часть России, как на ладони, и Москва посередке.

Польза таких планов, или, как их называют, карт, - не малая; на первый раз хоть для того, чтоб знать, где какой город лежит, какая к нему дорога, идет ли рекою или через реку. А еще польза другая есть, и вот какая: ты знаешь, что государь приказал всем межеваться, для того чтоб всякому своим угодьем владеть безобидно на вечные времена, у соседей земли не отнимать, да и своей без толку не отдавать. Вот для того, ты видел, я чаю, ездят землемеры и также планы чертят, только немного помудрее, нежели как мы с тобою чертили. Видишь, в чем дело: когда в деревне плана на землю нет, та деревня то и дело что ссорится с соседями. Вы говорите: "Эта земля наша", - а соседи толкуют: "Нет, не ваша, а наша, а вы неправо запахали". Вы свое: "Наша земля, вот и старики запомнят, испокон века наша". Хвать за стариков, а старики-то давно умерли. Вот чтоб не было таких споров да толков, государь и велел планы делать на все деревни и все угодья означать. Ты видел, землемеры прежде землю смеряют, а потом на план нанесут; только как же это они делают? А вот как: нельзя такого листа бумаги достать, чтобы всю землю, как она есть, начертить, да и девать-то такого листа некуда - не особые же хоромы для него строить; землемеры и чертят так же, как мы с тобою для дяди твой дом и деревню чертили. Только вот разница: ты чертил наобум, а они с мерою; а чтобы большую землю деревни с угодьями или уезд на малом листе начертить, то и у них за десятину земли, на плане, вершок отвечает; то есть коли на земле у кого три десятины вокруг, то на плане они ее чертят в три вершка вокруг; где полдесятины - там на плане полвершка; где четверть десятины, там четверть вершка и так дальше. Вот зашел спор: сколько у такой-то деревни десятин леса? Стоит только по плану смерить: сколько на плане вершков, столько на земле и десятин. Ты сам разумеешь, что вместо вершка может на плане, смотря по листу, и полвершка и четверть вершка за десятину или сажень отвечать; стоит только на том уговор положить; а для этого посмотри вниз плана; там двойная черточка, Другими чертами разделено и подписано столько-то саженей; та черточка называется масштаб; она для того делается, чтобы видеть, какая мера на плане за десятину отвечает. Посмотрел, смерил, и всему спору конец; тотчас видно, откудова и докудова чья земля идет.

Так вот тебе, что такое план, или карта, и какая от них польза. Оно с виду кажется трудно, а выразумеешь, то легко, понятно и на дело пригодно. Коли выразумеешь, то вдругоредь еще потолкуем: авось-либо доберемся и до того, как бы самому для себя землемером быть и какая от того крестьянском быту польза есть. Русскому смышленому человеку не невидаль какая такое дело понять; но это вдругоредь, а теперь скажу тебе только одно:

Не забывай молиться богу за батюшку царя, который приказал всем межеваться и земли на планы наносить, чтобы всякий жил безбедно, бесспорно свое бы знал, чужого не отнимал и своего не терял.

Книжка украшена простыми политипажными картинками и виньетками, сообразно содержанию. И это очень хорошо: простые люди, что малые дети, - наглядность и заохочивает их к чтению и помогает понимать читаемое. Картинок числом семь, из них одна - очерк с картины Венецианова: "Мать, которая учит детей своих молиться", а другая - очерк с портрета Петра Великого.

Есть люди (каких людей не бывает на белом свете!), которые от души убеждены, что крестьянину нужны щи да каша, а грамота бесполезна. Слава богу, время начинает обнаруживать ту великую истину, что без ума не будет и щей с кашей, а ум родит грамота. Сверх того, нет ничего труднее, как вразумлять дикаря: вы хлопочете о его же благе, а он, если не может оказать вам прямого сопротивления, упрямством своим и равнодушием без явного противодействия разрушает самые лучшие ваши планы, для выполнения которых вы жертвовали и сном, и спокойствием, и удовольствием. Вы велите ему сеять картофель, чтоб его же спасти от голодной смерти, а он твердит, что картошка - трава поганая, проклятая... Но если на свете так много глупых умников, ханжей и изуверов, которые смотрят с ненавистью на всякое преуспеяние, на всякий шаг вперед, то утешимся мыслию, что на том же белом свете бывают и люди, твердые волею, светлые умом и благословенные провидением на выполнение и осуществление его благих преднамерений... И да будут честны и славны из рода в род имена таких людей, под просвещенным покровом которых каждый может возложить свою посильную лепту на алтарь общего блага!..4

Вернуться на предыдущую страницу