В. Г. Белинский. Вастола, или Желания... Соч. Виланда...

Вернуться на предыдущую страницу

"Вастола" наделала много шуму и в нашей литературе и в нашей публике: имя Пушкина, выставленное на этом сочинении, напоминающем своими стихами времена Тредиаковского и Сумарокова, подало повод к странным сомнениям, догадкам и заключениям. Но критики и рецензенты поставлены этим магическим именем в совершенный тупик. Имя при сочинении важно для всех, для критиков особенно. В самом деле, ведь могут же быть такие сочинения, которые, как первый опыт неизвестного юноши, должны служить залогом прекрасных надежд, а как произведения какого-нибудь заслуженного корифея, могучего атлета литературы, должны служить признаком гниения художнической жизни, упадком творческого дара?.. Напиши теперь Пушкин еще "Руслана и Людмилу" - публика приняла бы холодно это произведение, детское по идее и вымыслу, но живое и пламенное по исполнению; но явись теперь с "Русланом и Людмилою" опять какой-нибудь неизвестный юноша - ему снова рукоплескала бы целая Русь!.. Да, что ни говорите, а имя при сочинении важное дело! - При настоящем двусмысленном состоянии нашей литературы появление почти каждого нового произведения сопровождается какою-нибудь странною и совсем не литературного историею; то же случилось и с "Вастолою". Пушкин издатель или автор этой поэмы? вот вопрос. Мы не хотим решать его; нам нет дела до частных, домашних обстоятельств, соединенных с появлением того или другого сочинения; мы видим книгу и судим о ней. Да! так бы должно быть, но случай-то вовсе из рук вон! Мы скорей поверим, что какой-нибудь витязь толкучего рынка написал роман, который выше "Ивангое" и "Пуритан", драму, которая выше "Гамлета" и "Отелло", чем тому, чтоб Пушкин был переводчиком "Вастолы". Пушкин может быть ниже себя, но никогда ниже Сумарокова. Равным образом, мы никогда не поверим и тому, чтобы Пушкин выставил свое имя на негодном рыночном произведении, желая оказать помощь какому-нибудь бедному рифмачу; такою рода благотворительность слишком оригинальна; она похожа на сердоболие начальника, который не хочет выгнать из службы пьяного, ленивого и глупого подьячего, не желая лишить его куска хлеба. Конечно, может быть, это сравнение покажется неверным, потому что оба эти поступка, по-видимому, имеют мало сходства; но я думаю, что они очень сходны между собою, и именно тем, что равно беззаконны, при всей своей законности, неблагонамеренны, при всей своей благонамеренности, и тем, что, как тот, так и другой, лишены здравого смысла. Итак, очень ясно, что последний слух лжив, по крайней мере мы так думаем вследствие нашего глубокого уважения к первому русскому поэту. Поэтому лучше оставить дело, как оно есть, не разгадывая и не объясняя его.

Но мы все-таки не хотим верить, чтобы эта несчастная и бесталанная "Вастола" была переведена Пушкиным, не хотим и не можем верить этому по двум причинам. Во-первых, "Вастола" есть произведение Виланда, как означено в ее заглавии. А что такое Виланд? Немец, подражавший, или, лучше сказать, силившийся подражать французским писателям XVIII века; немец, усвоивший себе, может быть, пустоту и ничтожность своих образцов, но оставшийся при своей родной немецкой тяжеловатости и скучноватости. Потом, что такое должен быть немец, который хотел подражать французским острякам и балагурам восьмнадцатого века? Если он человек посредственный, то похож на медведя, которого бы заставили танцевать французскую кадриль в порядочном обществе; если он человек мысли и чувства, то похож на жреца, который, забыв алтарь и жертвоприношение, пустился в присядку с уличными скоморохами. Очевидно, что ни в том, ни в другом случае немцу не годится подражать никому, кроме самого себя, тем менее французским писателям восьмнадцатого века. Теперь, что такое "Вастола"? По нашему мнению, это просто пошлая и глупая сказка, принадлежащая к разряду этих нравоучительных повестей (contes moraux), в которых выражалась, легкими разговорными стихами, какая-нибудь пошлая, ходячая и для всех старая истина практической жизни. Восьмнадцатый век был в особенности богат этими нравоучительными повестями; самые повести Мармонтеля, хотя они писаны прозою, принадлежат к тому же типу. Эти повести всегда были нравоучительны, хотя и не всегда были нравственны, и очень понятно, почему их так любил восьмнадцатый век: лицемер чаще всех говорит о религии, безнравственный человек больше других любит наставлять своих ближних длинными поучениями о нравственности. "Вастола" есть одна из этих нравоучительных повестей, которых бездну можно найти в наших прежних образцовых сочинениях, издававшихся в пользу и назидание юношества. Теперь спрашивается, кто может предположить, чтобы Пушкин выбрал себе для перевода сказку Виланда, и такую сказку?.. Может быть, многие скажут, что это естественный переход от "Анджело": и то может статься!..

Вторая причина, заставляющая нас не верить, как нелепости, чтоб Пушкин был переводчиком "Вастолы", заключается в достоинстве перевода, в этих стихах, которые Русь читала с восхищением при Сумарокове, которые стала забывать с появления Богдановича и о которых совсем забыла с появления Пушкина. Мы не станем излагать содержания "Вастолы", потому что мы этим показали бы крайнее неуважение не только к публике, но даже к самим себе: сказка не только пошла и глупа, но еще неблагопристойна. Вместо этого мы выпишем несколько стихов:

...подойдем к тому густому лесу,

Который мглой невдалеке

Салернски горы осеняет...

Какое чудо в нем мелькает?

А! вижу - в чаще древ удалый молодец

Над связкой хвороста стоит и размышляет.

Но где занять мне кисть, где взять такой резец,

Чтоб, выставив во всем величестве натуру,

Я мог изобразить точь-в-точь его фигуру?

Как он, недвижим на траве,

Копается в своей претолстой голове,

Какую только лишь в Москве,

Или в других больших столицах,

При древних князех и царицах,

Срывала на пирах с поджаренных быков

Железная рука российских дюжаков;

Как рыжий цвет волос представить вам словами,

Блестящих меж дерев огнистыми клоками,

Которые торчат вкруг плоского чела

Подобно ржи в копне, что буря растрясла?

Огромный рост на лбу, скулы как роги,

В полфута уши, длинный нос,

Широкую спину и - ноги,

Которых склад довольно кос?

Короче - чудное игралище природы,

Каких немного в наши годы?

Но кои от лица и стана своего

Не потеряли ничего,

Затем, что матери Изиде,

Кого случится в странном виде

В насмешку свету произвесть,

Тому она сама покров в такой обиде:

Дарит другое что ни есть...

Это герой поэмы! - Каков? - А вот один из его подвигов!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нечаянно в одной долине пред собою

Он видит трех девиц прередких красотою;

На солнушке рядком

Они глубоким спали сном.

Перфонтий наш свои шаги остановляет,

Рассматривает их от головы до ног;

Все части озирает

И вдоль и поперек.

То щурит на их грудь, на нежные их лицы

Свои татарские зеницы,

Как постник на творог;

То вновь распялит их, как будто что смекает,

И так с собою рассуждает:

"Не жалко ль, если разберу,

Что эти девки, как теляты,

Лежат на солнечном жару!

Ведь их печет везде: в макушку, в грудь и в пяты", и проч.

Эти три девицы были волшебницы; они исчезают из глаз героя "Вастолы", и переводчик выразил это исчезновение следующим прекрасным и энергическим стихом:

С сим словом трех девиц присутство исчезает.

Предоставляем здравому смыслу читателей судить - Пушкина ли это стихи?..

Вернуться на предыдущую страницу