В. Г. Белинский. Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова, изданные Сергеем Глинкою... Часть вторая и третья

Вернуться на предыдущую страницу

Эти две книги суть благополучное продолжение и окончание благополучно начатого великого труда {1}. С. Н. Глинка очень деятелен: он издает журнал - и притом какой превосходный журнал! {2} Он издает биографии замечательных русских людей, пишет статьи обо всем; наконец, в качестве критика и историка, _предъявляет_ нам, - говоря его любимым и многозначительным словом, - "Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича

Сумарокова". А что еще прежде-то, времена оны писывал С. Н. Глинка - ужас! И драмы, и лирические стихи, и историю России, и патриотические статьи... {3}

Первая статья второй части содержит в себе неоспоримые доказательства, что новую русскую словесность Ломоносов и Сумароков изобрели оба вместе, а не кто-нибудь один из них. Тут же желающие могут найти и сильные опровержения несправедливой мысли, будто бы Сумароков с Ломоносовым были во вражде. Жаль только, что при этом случае г-ну Глинке заблагорассудилось не сказать ни слова об известном письме Ломоносова к Шувалову, письме, в котором выражается со стороны великого мужа столько презрения к

Сумарокову... {4} В этой же любопытной статье _предъявляется_ совершенно новое и оригинальное мнение, что "в оде Ломоносова более полета восторженного: а в первых лирических стихах Сумарокова более мягкости, не чуждой, однако, ни порыва, ни силы выражения поэтического". А вот и доказательство:

Вперяясь в перемены стран,

Взыграй, взыграй моя мне лира!

И счастья шаткого обман,

И несколько хотя исчисли

Людей тщеславных праздны мысли,

Тех смертных, коих праха нет.

Которы в ярости мешались

И только в книгах лишь остались

По памяти ужасных бед {5}.

Кто не согласится, что это и мягко и не чуждо ни порыва, ни силы выражения поэтического?..

Впрочем, мы должны отказаться от удовольствия следить г-на Глинку шаг за шагом: это решительно невозможно. В этой второй части "Очерков жизни и сочинений Сумарокова" наговорено много хорошего о Сумарокове, но еще больше о предметах, не имеющих к Сумарокову никакого отношения, как-то: об

Александре Македонском, о Гомере, Пиндаре, Анакреоне, Софокле, обо всех латинских поэтах, о некоторых итальянских, немецких, французских, английских, индийских, камчатских и, между прочим, о Байроне, что он в своих творениях не сказал ничего нового, а все повторял давно уже до него и чуть ли не Сумароковым сказанное... Ну как угоняться за таким Протеем, как не потеряться в таком разнообразии и множестве предметов, о которых с такою непостижимого легкостию трактует наш сочинитель?.. Вот почему от первой статьи второй части переходим прямо к первой главе третьей части.

Сумароков знал Шекспира; отдавал справедливость красотам этого непостижимого чародея драматического; но в то же время, по духу тогдашней европейской словесности, почитал в нем то безобразным, что теперь почитается первым венком поэта британского; то есть: переход в его трагедиях от _великана_ к _карлу_, от _кедра_ к _исопу_. К драмам его можно применить то, чем Наполеон 1812 года "огромил быт европейский". "От великого до смешного, - сказал он, - один шаг". Это живая картина мишурного и превратного нашего света; это душа единственного Шекспирова гения.

Весь этот отрывок мы выписали более для того, чтоб показать, каким волшебным орудием делается перо в руках г-на Глинки. "Наполеон огромил быт европейский"; - ново, оригинально и смело!

В трех следующих за первою статьях содержатся разборы трагедий

Сумарокова: "Хорев", "Гамлет" и "Синав и Трувор". Разбор "Хорева" отличается удивительно тонкою критикою, которая, - говорим это не шутя, - ничем не уступает критике Лагарпа, если еще не превзойдет ее. За разбором "Хорева" следует и сам "Хорев", перепечатанный почти весь, за исключением шести с половиною страниц. Знаменитый наш критик оканчивает свою перепечатку следующею патетическою сценою:

Посланный

Скрепися, государь!

Кий

О злое рока жало! Beлькар

Что сделалося здесь?

Посланный

Оснельды! _ах_! не стало!

Все остальное г. Глинка "предъявляет" в прозаическом сокращении, не желая "огромлять быта российского" раздражающею душу сценою. Но мы не хотим быть сострадательными к публике, "огромим" ее продолжением патетической сцены и окончательным монологом _злополучного_ Хорева, стремящегося в ад для соединения с своею _дражайшею_ Оснельдою: Beлькар

Какой, увы! удар...

Кий

Почто я в свет рожден!

К чему, несчастливый, я ныне приведен!

Велькар

Какие лютости душа твоя имела,

Что в горести ее (?) хранити не умела.

Кий

Не ведаешь еще несчастий ты моих.

Велькар

Что может, государь, быть больше бед нам сих?

Оснельды нет, Хорев...

Кий

Хорев теперь в покое:

Ах, мнит ли он прийти на зрелище такое!

Скажи, что видел ты?

Посланный Я с вестию к ней шел...

О боги! какову Оснельду я нашел!

Смутился _весь_ мой дух, и сердце задрожало:

То тело на одре бесчувственно лежало,

Увяли красоты, _любви заразов нет_...

Кий

Сокройся от очей моих, противный свет!

Именно - сокройся!.. Нет, мы не можем больше выписывать: какая "заразительная" поэзия!.. Из глаз текут слезны токи, руки дрожат... Но соберемся с силами - вот конец:

Кий

Карай _мя_, я твое сокровище похитил.

Хорев

Пускай сей кровию тебя твой гнев насытил,

Который _толь тебя на мя_ ожесточил,

Но если ты о мне когда-нибудь _рачил_,

Так сделай только то, о чем напоминаю!

Сие прошение исполнишь ты, я знаю:

Отдай _Завлоху_ меч, свободу возврати,

И воинство все с ним из града _испусти_. (Кий _отдает_ Завлоху меч, а Xорев _говорит_

Завлоху:)

А ты, несчастный князь! возьми с собой то тело,

С которым сердце быть навек хотело,

И _плачем омочив_ лишенное души,

Предай его земле; над гробом напиши: "Девица, коей прах в сем месте почивает!

И в аде со своим Хоревом пребывает,

Которого она любила в жизни сей,

Хорев, ее лишась, последовал за ней" (закололся).

Странное дело: отчего не дают на театре этой прекрасной трагедии? Как бы хорош был в роли злополучного Хорева г. Толченов старший!..

В разборе "Гамлета" сумароковского особенно замечателен тонкий суд нашего проницательного критика о Шекспире:

Стало быть, творения Шекспира - солнце без темных мест? Сказано было выше, что и на английском театре выпускают некоторые явления из его драм, _отжившие в новое время_. Были у Е(Э)врипида _фурии_: есть и у Шекспира _ведьмы_. У Е(Э)врипида фурии выведены по крайней мере для изобличения преступной совести; у Шекспира ведьмы забрасывают в душу Дунканова полководца ядовитые семена властолюбия и _тлетворные порывы убийства_.

Следственно: полководец не виноват. Дух убийства _не в нем_ зародился, но _извне_ вторгнулся в грудь его.

Именно так! глубокая мысль! Правда, европейские критики толкуют, будто ведьмы у Шекспира не что иное, как страшная поэтическая апофеоза мрачных помыслов, таившихся в сокровеннейших недрах властолюбивого духа Макбета; но это решительный вздор: европейские критики не читали ни Сумарокова, ни г-на

Глинки, а потому и ничего не смыслят ни в искусстве, ни в критике.

Пятая статья особенно замечательна: в ней проведена параллель между "Борисом Годуновым" Пушкина и "Димитрием Самозванцем" Сумарокова.

Глубокомысленный Аристарх наш ни слова не говорит о том, которая из двух трагедий выше; но наша проницательность и наша симпатия к образу мыслей господина критика раскрыли нам его задушевную мысль. Да и где бедному

Пушкину было бороться с Сумароковым, если сей трагик победил самого

Шекспира! {6} Да, читатели, победил, "огромил" и "предъявил"... Слушайте, слушайте:

Смелым, отважным порывом Сумароков выставил _Самозванца_ провозгласителем суда божия, гремевшего над его главою. На все вопросы _наперсника_ своего _Пармена_: что причиною смущения и тревоги его душевной? он _гласно_, утвердительно отвечает:

Зла Фурия во мне смятенно сердце гложет;

Злодейская душа спокойна быть не может!

Здесь Сумароков, в отношении развития волнения душевного, превосходнее того, что Шекспир _предъявлял_ в своем "Макбете". В сердце этого властолюбца чары _ведьм_ пересилили жажду владычества; следственно, альбионский поэт как будто оправдывает неистовства _Макбета_, приписывая их вдохновению силы посторонней. Но ад Самозванца и возник и свирепствовал в душе _его_ собственными _его_ вдохновениями. Он был жертвою самого себя и он разительно высказал тайну суда божия, казнившего _его_ им _самим_.

Совершенно справедливо! в вящее доказательство этого выписываем следующий анекдот о Сумарокове:

После первого представления Димитрия Самозванца на московском театре, одна барыня из _того тогдашнего_ круга, в котором "Скапиновы плутни" называли трагедией, приехала к Анне Петровне, родной сестре Александра

Петровича, и, разохавшись от восторга и удивления, восклицала: "Ну, уж! как же весело было, матушка! вашему братцу! В театре так-то хлопали, что мне кажется все руки пообколотили себе!"

А тут, как сон в руку, шасть в гостиную и сам торжествующий поэт! Лицо его сияло удовольствием; от порывистых взлетов головы подпудренной рыжеватый парик перевалился на один висок; по кружевным манжетам струились густые полосы испанского табаку. Спеша подарить счастливого поэта радостным приветом, Анна Петровна сказала: "Ну, братец! вот эта госпожа говорит, что хлопанье восхищенных зрителей оглушало весь театр". Сумароков подлетел к гостье, уселся подле нее и, ожидая новых _пальмов_ (пальм?), спросил со всею уклончивостию увенчанного поэта: "Скажите, сударыня! Что более всего вам понравилось?" - "А как стали плясать, мой батюшка!" - отвечала гостья.

Закипев досадою, Сумароков вскочил со стула, вскрикнул на сестру: "Охота тебе принимать к себе таких дур!", схватил шляпу и - убежал.

Это была лучшая трагедия, сочиненная Сумароковым!

В заключение, мы хотим привести мнение Пушкина о некоторых старинных наших стихотворцах. Почему же и не так: Сумароков великий пиита, господин С.

Н. Глинка великий критик, а Пушкин - ну, хоть порядочный стихотворец и не глупый человек; следовательно, и его скромное мнение может иметь место и вес даже при глубоких "предъявлениях" и "огромлениях" г-на Глинки. Вот что _предъявляет_ Пушкин в статье своей "Ломоносов" {7}:

В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой ГерМании, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное, и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение От простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности - вот следы, оставленные Ломоносовым. Ломоносов, сам не дорожил своею поэзиею и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о Должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч." С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искусству, _об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмотворчестве не думает. Зато с каким жаром говорит он о науках, о просвещении. Смотрите письма его к Шувалову, к

Воронцову и проч. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вообще, изучение Тредьяковского, приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. _Сумароков и Херасков верно не стоят

Тредьяковского_. (Том XI, стр. 22 и 34).

Вернуться на предыдущую страницу