В. Г. Белинский.
Москве благотворительной. Ф. Глинки
 Вернуться на предыдущую страницу
Странное дело, как иногда малые причины рождают великие следствия, а
великие причины иногда не производят никаких следствий! Иная книга и велика
(то есть форматом и числом страниц), а сказать о ней нечего; иная всего две
странички, как вот это стихотворение г. Ф. Глинки к "Москве
благотворительной", а о нем, кажется, сколько ни говори, все не наговоришься
вдоволь. И страннее всего, что по поводу этого стихотворения решительно
нечего сказать о поэзии, потому что оно, то есть это стихотворение,
относится не столько к области поэзии, сколько к другой, более почтенной
сфере жизни, именно к "нравственности": вот почему о пем, то есть о
стихотворении г. Ф. Глинки, можно написать хоть целую книгу.
Г-н Глинка почетное лицо в нашей литературе, - то, что называется
известностию, славою, авторитетом. К этому особенно способствовало его
долговременное и усердное служение музам. Начиная с двадцатых годов текущего
столетия, вы не найдете ни одного журнала, ни одного альманаха, в котором бы
не встретилось имя г. Глинки. Много сочинений, в стихах и прозе, разбросано
г. Глинкою по всем без исключения периодическим изданиям. Те и другие
совершенно равного достоинства: проза всегда гладка, стихи часто гладки, а
иногда в них даже мелькали искорки чувства и поэзии. Но особенность их
заключается в том, что общий их недостаток составляет вместе и их общее
достоинство: все они монотонны, все на один лад, все поют (у г. Глинки и
проза поет, как стихи) на один голос о _чем-то, где-то, когда-то, куда-то_;
но это, повторяем, и составляет их высокое достоинство, ибо достоянное
убеждение в одних и тех же (и притом высоких) истинах, хотя и высказываемых
всегда одними и теми же словами и фразами, - такое постоянное убеждение, не
изменяющееся, не движущееся ни вперед, ни назад, всегда почтенно. Итак, г.
Глинка стяжал себе двойную славу, сперва как поэт, потом как поэт
нравственный. Но первая слава продолжалась недолго: со времени появления
Пушкина тайна версификации была разгадана, и поэтов на Руси явилось столько,
что Ф. Н. Глинка совершенно потерялся в их густой толпе. Однако ж он резко
выдвигался вперед из этой многочисленной дружины тем, что неизменно пел одно
и то же, пел одними и теми же словами. Наконец и это начало надоедать; на
стихи Ф. Н. Глинки начали появляться нападки, и вот уже давно для русских
журналов и альманахов имя Ф. Н. Глинки получило цену мимо его стихов. В этом
отношении к Ф. Н. Глинке можно применить слова пушкинского "Современника" о
г. Грече: "Г-н Греч давно уже сделался почетным и необходимым редактором
всякого предпринимаемого периодического издания: так обыкновенно почтенного
пожилого человека приглашают в посаженые отцы на все свадьбы"
("Современник", 1836, т. I, стр. 195) {1}. Этим бы, кажется, и суждено было
продолжиться и кончиться мирному литературному поприщу Ф. Н. Глинки: его
стихов никто бы не читал, но все бы печатали: он воспевал бы себе, в особых
брошюрках, благотворительные обеды и другие торжественные случаи, и вообще,
с честию для себя и пользою для поэзии, никого не обижая, ни в ком не
возбуждая зависти, продолжал бы, вместе с другим почтенным ветераном нашей
литературы, князем Шаликовым, быть присяжным, неизменным поэтом "Москвы
благотворительной и хлебосольной", - как вдруг, к удивлению всего читающего
мира, ему вздумалось изменить своему призванию и пуститься - страшно
сказать! - в полемику... Верный официальности, он тиснул в официальной
газете нечто вроде буллы, гремящей анафемою против каких-то журналов, будто
бы открыто, без маски проповедующих безнравственность. Мы сначала подумали,
что почтенный певец "Москвы благотворительной" намекает на какие-нибудь
иностранные журналы, не почитая даже возможным предполагать существование
подобных изданий на святой Руси; "Отечественные записки" так, вскользь,
упомянули о странной и неуместной выходке благонамеренного поэта "Москвы
хлебосольной", кстати посмеявшись над тем, что пекоторые моралисты, не
понимающие поэзии, называют нравственностию в поэзии. Известно, какую
сильную, благородную и приличную выходку навлекли на себя "Отечественные
записки" со стороны единственного теперь московского журнала {2}. В этой же
книжке "Отечественных записок" читатели найдут и скромный ответ на удалую
выходку москвича {3}. Итак, об этом нечего больше говорить - до новой
выходки того же журнала; но мы почитаем здесь кстати сказать не много, но
определительно о том, как понимают "Отечественные записки" нравственность и
ее отношения к поэзии, чтоб однажды навсегда отстранить от себя
благонамеренные возражения и жалобы "нравственных" журналов {4}.
По нашему мнению, сказать о ком-нибудь, что он не уважает
нравственности, - все равно, что назвать его дурным человеком. Без глубокого
нравственного чувства человек не может иметь ни любви, ни чести, - ничего,
чем человек есть человек. Если безнравственность человека происходит от
пустоты и ничтожности его натуры, - он только презренен и жалок; если же
безнравственность соединяется в нем с умом и силою воли, - он презренен и
ненавистен, он ядовитое чудовище, он лютый зверь, страшнее всех зверей, ибо
зол по натуре, развратен сознательно и богат средствами делать все зло,
какое хочет. В философском отношении сфера нравственности - сфера
абсолютная, следовательно, родственная поэзии, ибо все абсолютное однородно,
односущно, истекает из одного общего начала, которое есть - бог. Но тем не
менее обе эти сферы совершенно особны, и смешивать одну с другою в понятии
отнюдь не должно. Что такое благо, как не истина в действии, не истина воли?
- и однако ж наш ум отличает друг от друга истину и благо, как два понятия
родственные, но в то же время и совершенно особные. - Цель знания истина, и
потому знание облагороживает человека; но великий ученый совсем не одно и то
же, что добродетельный человек в практическом значении этого слова: оба они
родственны друг другу, оба служители одного бога; но великий ученый, будучи
великим ученым, может все-таки не совершить ни одного подвига добродетели во
всю жизнь свою, незапятнанную ни одним дурным поступком; а великий
подвигоположник добродетели может не уметь определить сознательною мыслию ни
одного своего подвига. Разум без чувства есть ложь, так же как и неразумное
чувство есть только чувственность; следовательно, разум и чувство
родственны, односущны; но тождественны ли они? не суть ли это два совершенно
особные понятия? В таком точно отношении находится нравственность к поэзии и
поэзия к нравственности: они родственны, но не тождественны. Лучшим и
яснейшим доказательством сказанному может служить то, что не всякий
нравственный человек - непременно и поэт. Поэзия, в высшем значении своем,
не только не может быть безнравственною, но не может не быть нравственною;
всякое художественное произведение непременно нравственно, хотя бы оно и
вовсе не имело в виду нравственности, - тогда как мнимо художественное
произведение, даже и направленное к нравственной цели, уже не нравственно в
высшем значении этого слова, хотя и не безнравственно {5}. Истина везде и во
всем одна и та же; но в проявлении своем она различна и особна. В мышлении
истина сама себе цель; но искусство достигает истины, только будучи само
себе целию и не делая своею целию истины, от которой оно само заимствует и
силу, и величие, и святость свою; так же точно, как в действиях благой воли
только благо само себе цель, а не красота и не истина (в значении мышления),
хотя оно в то же время и прекрасно и истинно. Нельзя поверить добродетели
человека, который только говорит о добродетели; нельзя поверить глубокому
знанию ученого, который только ведет себя порядочно; нельзя поверить таланту
поэта, который только рассуждает в стихах. Поэзия есть воспроизведение
действительности: подобно действительности, она говорит фактами, явлениями,
образами. Посмотрите на бесконечный океан, на глубокий шатер неба, на
опоясанные облаками горы: на них не написано ни одной буквы о величии
божием, ни одного предписания о поклонении ему, - а между тем как громко,
как внятно и торжественно говорят они душе человеческой о величии господа и
каким благоговением, какою любовию исполняют к нему сердце!.. Такова и
поэзия: она ничего не доказывает, но все показывает; орудие ее - не
силлогизм, а образ; действие ее на человека чисто непосредственное, как
действие самой природы. Поэзии не нужно восхвалять добродетель, - надобно
показать ее святой образ, и люди полюбят добродетель; поэзии не нужно
порицать порок, - надобно только показать его, и сердца людей наполнятся
ненавистию к пороку. Правда, поэт имеет право и поучать; но в таком случае,
во-первых, он выходит из сферы безусловной поэзии на межевую черту,
отделяющую сферу поэзии от сферы религиозного чувства; а во-вторых, он и
поучает средствами самой же поэзии - мыслию более отрешенною от безусловной
художественности, но все-таки образною и всегда огненною. Притом же, поучая,
поэт, так сказать, только временно выходит из своей сферы; оставив ее
совершенно, он может приобрести себе не меньшее достоинство провозвестника
высоких истин, но поэтом уже перестает быть. И потому нет ничего
несправедливее и нелепее, как требовать от него поучения, когда он не
расположен поучать, или заставлять его всю жизнь петь одно и то же.
Но всегда ли под "нравственностию" люди разумеют то, что в самом деле
есть "нравственность"? и не облекают ли они часто в это громкое слово своих
личных и ложных понятий? Где критериум для истинной нравственности?.. Чтоб
решить этот вопрос, надо написать больше, нежели сколько дозволяют нам время
и место, - яснее и удовлетворительнее, нежели сколько мы можем сделать
теперь. И потому скажем только, что необходимый признак, обусловливающий
собою нравственность литературного (о художественном мы уже не говорим по
причине, выше изложенной) произведения, есть непременно - пламенное
одушевление, сообщающееся душе читателя, глубокое и сильное чувство,
проявляющееся в живой образности, в огненном слове, в оригинальной и всегда
новой мысли даже при старом предмете сочинения. Скажите же, после этого,
могу ли я назвать нравственным произведение апатическое, мертвое, бездарное,
набитое общими мыслями, взятыми напрокат из любой азбуки? Человек до поту
бьется, чтоб уверить меня, что должно любить ближнего, никому не завидовать,
помогать бедным и пр.; я не сомневаюсь, я верю, что все это - святые истины;
но в то же время я зеваю, я чувствую скуку, а не любовь к ближнему, ибо
проклинаю ближайшего ко мне из вс.ех их, то есть сочинителя. Правила
истинны, а книга дурна, - и я никогда не назову ее нравственною. Неужели
грех смеяться над такою нравственностью? А "Отечественные записки" смеялись
и всегда будут смеяться только над такою нравственностию. - Но что сказать о
тех произведениях, в которых пошлая, узенькая мораль общежития выдается за
чистейшие основания нравственности?.. Например, иной не шутя уверяет, что
должно быть почтительным ко всем и каждому, то есть и к честному и к
негодяю, потому что не знаешь, от кого можешь получить пользу. Вы смеетесь,
читатели, а ведь это так, к несчастию: не в одних нравственных книгах такого
рода, но и в действительности, как часто отец называет безнравственною дочь
свою за то, что она не хочет выйти замуж за старого, богатого сластолюбца;
сына - за то, что тот совестится уверять в своем почтении другое лицо,
которое он имеет право считать подлецом! как часто, говорю я, _нравственные_
старики восклицают к безнравственной молодежи, которая, например, не хочет
брать взяток и казнокрадствовать:
Вот то-то все вы гордецы!
Смотрели бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя:
Мы, например, или покойник дядя {6} -
и прочее... Хороша нравственность! А сколько есть людей, которые от всего
сердца убеждены, что это чистейшая нравственность?.. Неужели же не должно
нападать на такую нравственность со всею энергиею благородного негодования,
со всею желчью сарказма, со всею полнотою презрения?..
Что, наконец, сказать о той нравственности, которая есть только маска,
прикрывающая спекуляцию?.. Но довольно... или, говоря словами Милонова,
известного сатирика доброго старого времени:
Но, муза, замолчим, покорствовать умея,
До первого глупца иль первого злодея!.. {7}
Вернуться на предыдущую страницу
|
