В. Г. Белинский. Разделение поэзии на роды и виды - Поэзия эпическая
 Вернуться на предыдущую страницу
Эпос, _слово, сказание_, передает предмет в его внешней видимости н
вообще развивает, _что_ есть предмет и _как_ он есть. Начало эпоса есть
всякое изречение, которое в сосредоточенной краткости схватывает в
каком-либо данном предмете всю полноту того, что есть существенного в этом
предмете, что составляет его сущность. У древних _эпиграмма_ (в смысле
_надписи_) имела этот характер. Сюда же принадлежат и так называемые _гномы_
древних, то есть нравственные сентенции, которые некоторым образом
соответствуют нашим пословицам и притчам, впрочем, различаясь от этих
последних своим возвышенным, поэтическим, а иногда и религиозным характером
и отсутствием комизма и прозаичности. Сюда же относятся целые собрания
поучений, этих свежих творений младенческого народа, в которых он, до
разрыва в своей жизни поэзии и прозы, в непосредственной и живой форме
созерцаний излагал свое воззрение на мир, на различные части природы и т. п.
С ними никак не должно смешивать позднейших, возникших из прозы жизни, так
называемых _дидактических_ стихотворений.
Еще выше на лествице развития эпоса находятся _космогонии_ и _теогонии_
древних. В первых представляется возникновение вселенной из первоначальных
субстанциальных сил, а во вторых индивидуализирование этих сил в различные
божества. Наконец, эпическая поэзия достигает вершины своего развития,
полного осуществления самой себя, дошед до живого источника событий,
человека, и выразившись в собственно так называемой _эпопее_.
Эпопея всегда считалась высшим родом поэзии, венцом искусства. Причина
этому - великое уважение, которое питали к "Илиаде" греки, а за ними и
другие народы до нашего времени. Это беспредельное и бессознательное
уважение к величайшему произведению древности, в котором выразилось все
богатство, вся полнота жизни греков, простиралось до того, что на "Илиаду"
смотрели не как на эпическое произведение в духе своего времени и своего
народа, но как на самую эпическую поэзию, то есть смешали сочинение с родом
поэзии, к которому оно принадлежит. Думали, что всякое близкое к форме
"Илиады" произведение, всякий сколок с нее должен быть эпическою поэмою и
что всякий народ должен иметь свою эпопею, и притом точно такую, какая была
у греков. По "Илиаде" смастерили даже определение эпической поэмы, по
которому она сделалась воспеванием великого исторического события, имевшего
влияние на судьбу народа. Вследствие этого оставалось только приискать в
отечественной истории подобное событие, призвать в начале музу, начать с
заветного "пою" и петь, пока не охрипнешь. И вот Виргилий вспомнил предание
о прибытии Энея из Трои к берегам Тибра, по претерпении неисчетных бедств,
и, как он начал с слова "cano", {Пою. - Ред.} то и сам подумал и других
уверил, что будто написал эпическую поэму. Его выглаженное, обточенное и
щегольское риторическое произведение, явившись в антипоэтическое время, в
эпоху смерти искусства в древнем мире, долго оспоривало у "Илиады" пальму
первенства. Католические монахи Западной Европы чуть не причислили Виргилия
к лику святых; антипоэтический французский критик, Лагарп, чуть ли не ставил
"Энеиду" еще выше "Илиады". Итак, "Энеида" породила "Освобожденный
Иерусалим", "Похождения Телемака, сына Улиссова", "Потерянный рай",
"Мессиаду", "Генриаду", "Гонзальва Кордуанского", "Тилемахиду", "Петриаду",
"Россиаду" и множество других "ад". Испанцы гордились своею "Арауканою",
португальцы - "Луизитанами". Стоит только бросить взгляд на сущность и
условия эпопеи вообще и на характер "Илиады", чтоб увидеть, до какой степени
простирается безусловное достоинство этих "эпических" и "героических" поэм и
пиим.
Эпос есть первый зрелый плод в сфере поэзии только что пробудившегося
сознания народа. Эпопея может явиться только во времена младенчества народа,
когда его жизнь еще не распалась на две противоположные стороны - _поэзию_ и
_прозу_, когда его история есть еще только предание, когда его понятия о
мире суть еще религиозные представления, когда его сила, мощь и свежая
деятельность проявляется только в героических подвигах. В "Илиаде" поэзия и
проза жизни так нераздельно слиты между собою, что в ней простые ремесла
называются искусствами и _Гефест-небожитель_ созидает (а не работает или
делает), по творческим замыслам, и щиты и оружие для богов и героев, и
золотые треноги, деревянные подножия (попросту - скамейки), чтоб покоить
богам ноги на пиршествах сладких, храмины с хитро устроенными дверями на
петлях и с задвижками плотными (а не замк_а_ми - куда! до такой немецкой
хитрости не простиралось еще искусство самих богов). В "Илиаде" боги
принимают личное участие в действиях людей, движимые страстями и
пристрастиями; боги ссорятся между собою на советах, действуют друг против
друга партиями, сражаются друг с другом в рядах ахеян и данаев; их прямое,
непосредственное влияние решает судьбу события. В "Илиаде" религия является'
еще неотделенною от других стихий общественной жизни: право народное,
понятия политические, отношения гражданские и семейные - все вытекает прямо
из религии и все возвращается в нее. Хитроумный Одиссей состязается в
бегстве с Аяксом Теламонидом и, видя, что тот обгоняет его, молит о помощи
Палладу: вняла своему любимцу голубоокая дочь Эгиоха, и Аякс,
поскользнувшись на тельчием помете, упадает, и Одиссей получает первую
награду, серебряную шестимерную чашу, "сидонян изящное дело", а Аякс рад,
что успел добыть второй приз, "тельца откормленного, тяжкого туком". Видите
ли: простая случайность не есть случайность, а дело богини, поборающей
своему любимцу. Сам Аякс от всей души верит этому:
Стал, и рукою держася за роги вола полевого,
Он выплевывал кал, и так говорил аргивянам:
"Дочь громовержца, друзья, повредила мне ноги, Афина!
Вечно, как матерь, она Одиссею на помощь приходит!"
(Песнь XXIII, ст. 780-784).
Одиссей есть апофеоза человеческой мудрости; но в чем состоит его мудрость?
в хитрости, часто грубой и плоской, в том, что на нашем прозаическом языке
называется "надувательством". И между тем в глазах младенческого народа, эта
хитрость не могла не казаться крайнею степенью возможной премудрости. Отсюда
вытекает и наивный характер как самых высоких, так и самых простых мыслей у
Гомера, выражается ли в них народное миросозерцание, или только практическое
наблюдение, правило житейской мудрости. Существование Гомера полагают за 600
лет до нашествия Ксеркса на Грецию, эпохи совершенного выхода народа из
состояния младенчества и полного развития его духовной и гражданской жизни.
Следовательно, Гомер был именно тем, чем является в своей "Илиаде":
старцем-младенцем, простодушным гением, который от всей души верит, что
описываемое им могло быть именно так, как представлялось оно ему в его
вдохновенном ясновидении; словом, он был одно с своим творением, и его
творение было искренним и наивным выражением святейших его верований,
глубочайших его убеждений. Однакож Гомер явился не в самое время троянской
войны, но около двухсот лет после нее. Будь он современным свидетелем этого
события, он не мог бы создать из него поэмы: надобно было, чтоб событие
сделалось поэтическим преданием живой и роскошной фантазии младенческого
народа; надобно было, чтоб герои события представлялись в отдаленной
перспективе, в тумане прошедшего, которые увели- чили бы их естественный
рост до колоссальных размеров, поставили бы их на котурн, облили бы их с
головы до ног сиянием славы и скрыли бы от созерцающего взора все неровности
и прозаические подробности, столь заметные и резкие вблизи настоящего.
Настоящее не бывает предметом поэтических созданий младенчествующего народа,
- и древний старец Гезиод, который в своем мифическом гимне музам высказал
всю сущность поэзии, сознательно развитую германским мышлением, Гезиод
говорит, что "Музы вдунули в него песнь божественную, да славит он _будущее_
и _бывшее_", но что сами музы "увеселяют на Олимпе песнями великий ум отца
Дия, говоря обо всем, _что есть, что будет и что было_": только поэзия
богов, кроме прошедшего и будущего, объемлет и настоящее, ибо у богов самая
жизнь есть блаженство, поэзия... {"Теория поэзии в историческом развитии у
древних и новых народов" С. Шевырева, стр. 17.} Но эпоха существования
Гомера не была отделена слишком резкою чертою от эпохи воспетого им события:
еще все было полно им, и преданию о нем верили, как истории, не видя большой
разницы между прошедшим и настоящим, и потому Гомер, не бывши современником
троянской войны, тем не менее был полон гулом падения священного Илиона...
Теперь ясно видно достоинство "Энеиды". Конечно, остроумный автор ее
взялся за прошедшее, ухватился за предание; но это прошедшее, это предание
интересовало его ничем не больше, сколько нас, русских, интересуют
сомнительные походы Олега под Цареград. Член народа, почти совершившего
полный цикл своей жизни, клонившегося к падению, сын цивилизации
состарившейся, одряхлевшей, утратившей все верования, наружно чтившей богов,
но под рукой смеявшейся над ними, - как мог Виргилий, не будучи лицемером и
ханжою, быть благочестивым (pius) и, не смеясь, говорить с благоговением и
поэтическим жаром о том, что не возбуждало в нем задушевного участия, не
потрясало всех струн его сердца, не было его религиозным верованием?.. Одно
уже то, что его поэма родилась не из самобытной мысли, а была плодом
сознательного действия, возбужденного существованием "Илиады"; одно уже то,
что его "Энеида" была не оригинальным произведением, а рабским подражанием
великому образцу, служит ей лучшею критикою и окончательным приговором. Это
просто - "Похождения Телемака, сына Улиссова" в прекрасных (со стороны
внешней отделки) латинских гекзаметрах.
Лучшие попытки в эпопее у новейших народов - без сомнения,
"Освобожденный Иерусалим", "Потерянный рай" и "Мессиада". Они в самом деле
изобилуют превосходными поэтическими частностями и обнаруживают в своих
творцах великие поэтические способности; но усилие дать им форму, чуждую их
содержанию и духу времени, усилие сделать из них во что бы то ни стало
"Илиады" естественным образом исказило и изуродовало их в целом; но в целом
они и потому уже не могли быть стройными художественными созданиями, что
вышли не из непосредственного акта творчества, а из сознательной и притом
ошибочной мысли. Что имеет общего европейское рыцарство средних веков с
жизнию героической Греции? Что имеют общего крестовые походы с троянскою
войною? - ровно ничего, ибо внешнего сходства нечего и брать в расчет! И
однакож Тасс из того и другого непременно хотел сделать "Илиаду" и несколько
раз переделывал свою поэму в угоду академическим парикам... Хотя Orlando
Furioso {"Неистовый Роланд". - Ред.} Ариоста и далеко не пользуется такою
знаменитостию, как "Освобожденный Иерусалим", но он в тысячу раз больше
рыцарская эпопея, чем пресловутое творение Тасса. Калейдоскопическая
пестрота лиц и происшествий, узорочная ткань переплетенных случайностей и
столкновений, самый комический элемент, по праву духа и условий времени
распавшийся на поэзию и прозу жизни, вошедший в поэму, любовь и бои,
волшебство и чудеса, отступления, эпизоды - все это в чуждом претензий,
натянутости и риторики произведении Ариоста гораздо больше, чем в поэме
Тасса, выражает дух и колорит жизни европейского рыцарства и гораздо больше
удовлетворяет требованиям рыцарской эпопеи.
"Потерянный рай" есть произведение великого таланта; но подобная поэма
могла бы быть написана только евреем библейских времен, а не пуританином
кромвелевской эпохи, когда в верование вошел уже свободный мыслительный (и
притом еще чисто рассудочный) элемент. И потому форма этой поэмы
неестественна, и при многих превосходных отдельных местах, обличающих
исполинскую фантазию, в ней множество уродливых частностей, не
соответствующих величию предмета: стоит только указать на сражения ангелов с
падшими духами земным оружием, на раны, которые наносят они своим эфирным
телам и которые заживают, смотря по силе удара, от часу до суток времени, на
пушки, которые ангелы добывают ночью из гор, чтоб стрелять из них в злых
духов...
"Мессиада" тоже не лишена поэтических частностей...
О наших российских "идах", "адах" и "ядах" нечего сказать, кроме
"Покойся, милый прах, до радостного утра"... {10}
Если не все, то почти все народы в эпоху своего младенчества имели
эпические сказания; но не все эти сказания могут быть рассматриваемы с
художественной точки зрения: ибо в них необходима бесконечная идея. Если
состояние народа, его субстанция составляют главное содержание эпоса, -
необходимо еще, чтоб народ вмещал в себе идею, дух, чтоб он был
всемирно-историческим народом. Вот почему в образец эпопеи могут быть
приводимы только немногие создания, как-то: индийские поэмы "Махабгарата" и
"Рамайяна", но преимущественно Гомеровы эпосы - "Илиада" и "Одиссея".
Индийские поэмы, при всем богатстве своем, не могут выдержать сравнения с
сими последними, принадлежа к той степени развития искусства, на которой оно
еще только стремится к своему осуществлению, следовательно, не удовлетворяет
еще всем требованиям поэзии. Другие эпические песнопения, важные в
национальном отношении, как, например, Nibelungenlied {"Песнь о Нибелунгах".
- Ред.} германцев, не имеют еще в себе всеобъемлющего человеческого интереса
и не представляют художественной полноты.
Итак, содержание эпопеи должно составлять сущность жизни,
субстанциальные силы, состояние и быт народа, еще не отделившегося от
индивидуального источника своей жизни. Посему народность есть одно из
основных условий эпической поэмы: сам поэт еще смотрит на событие глазами
своего народа, не отделяя от этого события своей личности. Но, чтоб эпопея,
будучи в высшей степени национальным, была бы в то же время и художественным
созданием, - необходимо, чтоб форма индивидуальной народной жизни заключала
в себе общечеловеческое, мировое содержание. Такова была индивидуальная
жизнь греков, - и потому даже младенческий лепет их космогонических и
теогонических песнопений заключает в себе идеи, которые впоследствии
сделались достоянием всего человечества. Повторяем: в гимне Гезиода музам,
на который мы уже ссылались выше, заключается зерно и сущность эстетики
новейшего времени, полной философии изящного, развитой созерцательною
мыслительностию современных нам германцев. Вот почему "Илиада" и "Одиссея",
будучи национально греческими созданиями, в то же время принадлежат всему
человечеству, равно доступны всем векам и всем народам, более или менее
удобно переводимы на все языки и наречия в мире. Греки эпохою своего
младенчества выразили младенчество целого человечества, как полные и
достойные его представители, - и в поэмах Гомера человечество вспоминает с
умилением о светлой эпохе своего собственного (а не греческого только)
младенчества. В русских, например, песнях и эпических сказаниях много
поэзии, но эта поэзия заключена в тесном и заколдованном кругу народной
индивидуальности, лишена общечеловеческого содержания и потому понятно и
сильно говорит только русской душе, но безмолвна для всякого другого народа
и непереводима ни на какой другой язык. По этой же причине наши народные
песни и эпические сказания лишены всякой художественности и, сверкая местами
яркими блестками поэзии, в то же время исполнены прозаических мест; часто
мысль в них не находит своего выражения и лепечет намеками и символами.
Только общечеловеческое, мировое содержание может проявиться в
художественной форме.
Субстанциальная жизнь народа должна выразиться в событии, чтоб дать
содержание для эпопеи. Во времена младенчества народа жизнь его
преимущественно выражается в удальстве, храбрости и героизме. Посему
общенародная война, которая пробудила, вызвала наружу и напрягла все
внутренние силы народа, которая составила собою эпоху в его (еще мифической)
истории и имела влияние на всю его последующую жизнь, - такая война
представляет собою по превосходству эпическое событие и дает богатый
материал для эпопеи. Баснословная троянская война была для греков именно
таким событием и дала содержание для "Илиады" и "Одиссеи", а эти поэмы дали
содержание большей части трагедий Софокла и Эврипида. Действующие лица
эпопеи должны быть полными представителями национального духа; но герой
преимущественно должен выражать своею личностию всю полноту сил народа, всю
поэзию его субстанциального духа. Таков Ахиллес Гомера. Вы любите Гектора,
опору своего погибающего народа и семейства, нежного супруга и отца,
храброго и мощного витязя, уступающего одному Ахиллесу; вы горько жалеете о
его смерти и как будто досадуете на пристрастие судьбы и богов, поборающих
Ахиллесу на счет справедливости: но вглядитесь пристальнее - и вы увидите,
что рьяный, гневный, доблестный и поэтический Пелид по праву берет верх над
Гектором. Он герой по преимуществу, с головы до ног облитый нестерпимым
блеском славы, полный представитель всех сторон духа Греции, достойный сын
богини. Гектор человечнее Ахилла, но Ахилл божественнее Гектора. Ахилл выше
всех других героев целою головою; Аякс равен ему силою, но уступает в
быстроте ног. Нестор, муж совета, убеленный летами, представляет собою
апофеозу старости, умудренной опытом долговременной жизни, апофеозу елейной
теплоты сердца и старческого благодушия. Одиссей - представитель мудрости в
смысле политики. Аякс исполнен рьяности, дикого мужества и телесной силы.
Пастырь народов, Агамемнон, отличается царственным величием. Словом, каждое
из действующих лиц "Илиады" выражает собою какую-нибудь сторону
национального греческого духа; но Ахилл представляет собою совокупность
субстанциальных сил народа. Он не видит себе равного и только на советах
добровольно уступает некоторым. Ахилл - это поэтическая апофеоза героической
Греции; это герой поэмы по праву; великая геройская душа его обитает в
прекрасном, богоподобном теле; мужество слилось с красотою в лице его; в
движениях его величавость, грация и пластическая живописность; в речах его
благородство и энергия. Не дива, что боги и сама судьба поборают ему; не
диво, что одно появление его, безоружного, на валу и троекратный крик
обратили в бегство войско троян. Он есть центр всей поэмы: его гнев на
Агамемнона и примирение с ним дали ей завязку и развязку, начало, середину и
конец. Гневный, он сидит в бездействии в своей палатке, играя на
златострунной лире, не участвуя в боях; но он ни на минуту не перестает быть
героем поэмы: в ней все от него исходит и все к нему возвращается. Но это
потому, что он присутствует в поэме не от себя, а от лица народа, как его
представитель...
Что эпопея должна иметь целость, единство действия, соразмерность в
частях - это составляет необходимое условие каждого художественного
произведения, а не исключительное свойство эпопеи.
Эпопея нашего времени есть роман. В романе - все родовые и существенные
признаки эпоса, с тою только разницею, что в романе господствуют иные
элементы и иной колорит. Здесь уже не мифические размеры героической жизни,
не колоссальные фигуры героев, здесь не действуют боги: но здесь
идеализируются и подводятся под общий тип явления обыкновенной прозаической
жизни. Роман может брать для своего содержания или историческое событие и в
его сфере развить какое-нибудь частное событие, как и в эпосе: различие
заключается в характере самых этих событий, а следовательно, и в характере
развития и изображения; или роман может брать жизнь в ее положительной
действительности, в ее настоящем состоянии. Это вообще право новейшего
искусства, где судьбы частного человека важны не столько по отношению его к
обществу, сколько к человечеству. Ежедневная жизнь хотя и имеет своим
последним основанием вечные субстанциальные силы, но в своем проявлении
случайна и подавлена внешностями, лишенными всякой значительности. История
хотя уже обнаруживает в действительном проявлении вечные законы и разумную
необходимость, но в проявлении ее факты лишены самосознания и потому имеют
вид внешних событий, а притом они вечно перепутаны и переплетены с
случайностями ежедневной жизни. Задача романа, как художественного
произведения, есть совлечь все случайное с ежедневной жизни и с исторических
событий, проникнуть до их сокровенного сердца - до животворной идеи, сделать
"сосудом духа и разума внешнее и разрозненное. От глубины основной идеи и от
силы, с которою она организуется в отдельных особностях, зависит большая или
меньшая художественность романа. Исполнением своей задачи роман становится
на ряду со всеми другими произведениями свободной фантазии и в таком смысле
должен быть строго отделяем от эфемерных произведений беллетристики,
удовлетворяющих насущным потребностям публики. Имена Ричардсонов,
Фильдингов, Радклиф, Левисов, Дюкре дю Менилей, Лафонтенов, Шписов,
Крамеров, Поль-де-Коков, Марриетов, Диккенсов, Лесажей, Мичьюренов, Гюго,
де-Виньи имеют свою относительную важность и пользуются, или пользовались,
заслуженною известностию; но их отнюдь не должно смешивать с именами
Сервантеса, Вальтера Скотта, Купера, Гофмана и Гёте, как романистов.
Сфера романа несравненно обширнее сферы эпической поэмы. Роман, как
показывает самое его название, возник из новейшей цивилизации христианских
народов, в эпоху человечества, когда все гражданские, общественные, семейные
и вообще человеческие отношения сделались бесконечно многосложны и
драматичны, жизнь разбежалась в глубину и ширину в бесконечном множестве
элементов. Кроме занимательности и богатства содержания, роман ничем не ниже
эпической поэмы и как художественное произведение. Нам возразят, может быть,
тем, что мы сами признали образцовыми только две поэмы, тогда как один
Вальтер Скотт написал больше _тридцати_ романов. Правда, эпическая поэма
требует большей сосредоточенности в силе гения, который видит в ней подвиг
целой жизни своей; но причина этого совсем не в превосходстве эпопеи над
романом, а в богатейшем и превосходнейшем содержании жизни новейших народов
в сравнении с жизнию древних греков. Их историческая жизнь вся выразилась в
одном событии и в одной поэме (ибо "Одиссея" есть как бы продолжение и
окончание "Илиады", хотя и выражает собою другую сторону греческой жизни).
Явись у них новый Гомер, - и для его поэмы уже не было бы другого события,
вроде троянской войны; а если бы, положим, и нашлось такое событие, то
все-таки его поэма была бы повторением "Илиады" и, следовательно, не имела
бы никакого достоинства. Но возьмите, например, крестовые походы: Вальтер
Скотт написал целые четыре романа, относящихся к этой эпохе ("Граф Роберт
Парижский", "Конетабль Честерский", "Талисман", "Иваное"), - и если бы он
написал их тысячу, и тогда бы не исчерпал всей полноты этого события. Кроме
того, на стороне романа еще и то великое преимущество, что его содержанием
может служить и частная жизнь, которая никаким образом не могла служить
содержанием греческой эпопеи: в древнем* мире существовало общество,
государство, народ, но не существовало человека, как частной индивидуальной
личности, и потому в эпопее греков, равно как и в их драме, могли иметь
место только представители народа - полубоги, герои, цари. Для романа же
жизнь является в человеке, и мистика человеческого сердца, человеческой
души, участь человека, все ее отношения к народной жизни для романа -
богатый предмет. В романе совсем не нужно, чтоб Ревекка была непременно
царица или героиня вроде Юдифи: для него нужно только, чтоб она была
женщина.
Роман обязан Вальтеру Скотту своим высоким художественным развитием. До
него роман удовлетворял только требованиям эпохи, в которую являлся, и
вместе с нею умирал. Исключение остается только за бессмертным творением
испанца Мигэля Сервантеса "Дон Кихот", да разве еще за романами Гёте
("Вертер", "Вильгельм Мейстер", "Die Wahlverwandschaften" {"Избирательное
сродство". - Ред.}). Последние, впрочем, имеют особое, хотя и великое,
значение, как создания рефлектирующего, а не непосредственного творчества.
Вальтер Скотт, можно сказать, создал исторический роман, до него не
существовавший. Люди, лишенные от природы эстетического чувства и понимающие
поэзию рассудком, а не сердцем и духом, восстают против исторических
романов, почитая в них незаконным соединение исторических событий с частными
происшествиями. Но разве в самой действительности исторические события не
переплетаются с судьбою частного человека; и наоборот, разве частный человек
не принимает иногда участия в исторических событиях? Кроме того, разве
всякое историческое лицо, хотя бы то был и царь, не есть в то же время и
просто человек, который, как и все люди, и любит и ненавидит, страдает и
радуется, желает и надеется? И тем более, разве обстоятельства его частной
жизни не имеют влияния на исторические события, и наоборот? История
представляет нам событие с его лицевой, сценической стороны, не приподнимая
завесы с закулисных происшествий, в которых скрываются и возникновение
представляемых ею событий и их совершение в сфере ежедневной, прозаической
жизни? Роман отказывается от изложения исторических фактов и берет их только
в связи с частным событием, составляющим его содержание; но через это он
разоблачает перед нами внутреннюю сторону, _изнанку_, так сказать,
исторических фактов, вводит нас в кабинет и спальню исторического лица,
делает нас свидетелями его домашнего быта, его семейных тайн, показывает его
нам не только в парадном историческом мундире, но и в халате с колпаком.
Колорит страны и века, их обычаи и нравы выказываются в каждой черте
исторического романа, хотя и не составляют его цели. И потому исторический
роман есть как бы точка, в которой история, как наука, сливается с
искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона. Когда мы читаем
исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами современниками
эпохи, гражданами страны, в которых совершается событие романа, и получаем о
них, в форме живого созерцания, более верное "понятие, нежели какое могла бы
нам дать о них какая угодно история.
По художественному достоинству своих романов Вальтер Скотт стоит наряду
с величайшими творцами всех веков и народов. Он истинный Гомер христианской
Европы. Наравне с ним стоит гениальный Купер, романист Северо-Американских
Штатов. Его романы совершенно самобытны и, кроме высокого художественного
достоинства, не имеют ничего общего с романами Вальтера Скотта, хотя,
впрочем!, и были их результатом в смысле исторической последовательности
развития новейшей литературы: за Вальтером Скоттом остается слава создания
новейшего романа.
_Повесть_ есть тот же роман, только в меньшем объеме, который
условливается сущностию и объемом самого содержания. В нашей литературе этот
вид романа имеет представителем истинного художника - Гоголя. Лучшие из его
повестей: "Тарас Бульба", "Старосветские помещики" и "Повесть о том, как
поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Близко, по художественному
достоинству, стоит повесть Пушкина "Капитанская дочка", а отрывок из его
неоконченного романа "Арап Петра Великого" показывает, что если бы не
преждевременная кончина поэта, то русская литература обогатилась бы
художественным историческим романом. {11} Кроме их, для повести и даже
романа много обещает в будущем молодой, недавно явившийся на поприще нашей
литературы талант - г. Лермонтов. В немецкой литературе повесть имеет своим
представителем гениального Гоффмана, создавшего, можно сказать, особый род
фантастической поэзии. Другие литературы не представляют такого богатого
развития повести; даже в самой английской литературе нет нувеллистов,
которых имена могли бы упоминаться после имен Вальтера Скотта и Купера.
Вашингтон Ирвинг необыкновенно даровитый рассказчик, но не более.
Хотя новейшие стихотворные поэмы, образцы которых представляют поэмы
Байрона и Пушкина и которые в эпоху своего появления назывались
_романтическими поэмами_, - хотя они, по явному присутствию в них
лирического элемента, и должны называться _лирическими поэмами_, но тем не
менее они принадлежат к эпическому роду: ибо основание каждой из них есть
_событие_, да и самая форма их чисто эпическая. Впрочем, это уже эпопея
нашего времени, эпопея смешанная, проникнутая насквозь и лиризмом, и
драматизмом, и нередко занимающая у них и формы. В ней событие не заслоняет
собою человека, хотя и само по себе может иметь свой интерес.
К эпическому роду относится еще _идиллия_, или _эклога_, из которой
XVIII век сделал особый род поэзии - поэзию _пастушескую_, или
_буколическую_. Тогда непременно хотели, чтоб идиллия воспевала жизнь
пастухов в дообщественный период человечества, когда люди (будто бы) были
невинны, как барашки, добры, как овечки, нежны, как голубки. Приторная,
сладенькая сентиментальность, растленное, гнилое чувство любви, лишенное
всякой энергии, составляли отличительный характер этой пастушеской поэзии. И
ее выдумали на основании древних, во имя Теокрита. Чтобы показать, до какой
степени нелепа эта плоская клевета на древних и на Теокрита, и чтоб дать
истинное понятие об идиллии, - представляем здесь мнение об этом предмете
знаменитого Гнедича, глубокого знатока древности, проникнутого ее
художественным духом, обвеянного ее священными звуками, истинного поэта по
душе и по таланту. Вот что говорит он в предисловии к переведенной им с
греческого идиллии Теокрита "Сиракузянки, или праздник Адониса":
"Поэзия идиллическая у нас, как и в новейших литературах европейских,
ограничена тесным определением _поэзии пастушеской_: определение ложное. Из
него истекают и другие, столько же неосновательные мнения, что поэзия
пастушеская (т. е. идиллии, эклоги) в словесности нашей существовать не
может, ибо у нас нет пастырей, подобных древним, и проч. и проч.
"Идиллия греков, по самому значению слова {Εἰδύλλιων происходит от
έιδος _вид_ и есть слово уменьшительное, так сказать, _видик_.}, есть _вид,
картина_, или, то, что мы называем _сцена_; но сцена жизни и пастушеской, и
гражданской, и даже героической. Это доказывают идиллии Теокрита, поэта
первого, а лучше сказать, единственного, который, в сем особенном роде
поэзии, служил образцом для всех народов Запада. Хотя не он начал
обработывать сей род, но он усовершенствовал его, приблизив более к природе.
Заняв для идиллий своих формы из мим, сценических представлений,
изобретенных в отечестве его, Сицилии, он обогатил их разнообразием
содержания; но предметы для них избирал большею частию простонародные, чтоб
пышности двора александрийского, при котором жил, противопоставить мысли
простые народные, и сею противоположностью пленить читателей, которые были
вовсе удалены от природы. Двор Птолемеев совершенно не знал нравов пастырей
сицилийских: картины жизни их должны были иметь для читателей идиллий
двоякую прелесть и по новости предмета, и по противоположности с чрезмерною
изнеженностию и необузданною роскошью того времени. Сердце, утомленное
бременем роскоши и шумом жизни, жадно пленяется тем, что напоминает ему
жизнь более тихую, более сладостную. Природа никогда не теряет своего
могущества над сердцем человека.
"Везде, где общества человеческие доходили до предела, на котором был
тогда Египет, поэты также пытались производить подобные противоположности.
Но одни греки умели быть вместе и естественными и оригинальными. Все другие
народы хотели улучшивать или по-своему переиначивать самую природу: чувство
заменяли чувствительностию, простоту - изысканностию. У римлян несколько раз
пытались представить горожанам картины жизни сельской. Идиллиями начал свое
поприще Виргилий; но, несмотря на прелесть стихов, он остался позади
Теокрита: пастухи его большею частию ораторы. Калпурний и другие из римлян
подражали Виргилию, не природе.
"В литературах новейших времен, особенно в итальянской, когда все роды
поэзии были испытаны, являлось множество идиллий посреди народа
развращенного; но как мало естественности в Санназаро, какая изысканность в
Гварини! О французах и говорить нечего. Геснер, которого много читали при
дворе Людовика XV, также не мог выдержать испытания времени: он создал
природу сентиментальную, на свой образец, пастухов своих идеализировал, а
что хуже, в идиллии ввел мифологию греческую. В этом состояло его важнейшее
заблуждение: нимфы, фавны, сатиры для нас умерли и не могут показаться в
поэзии нашего времени, не разливая ледяного холода. Таким образом, Теокрит
остается, как Гомер, тем светлым фаросом, к которому всякий раз, когда мы
заблуждаемся, должно возвратиться.
"До сих пор одни поэты германские, нам современные, хорошо поняли
Теокрита: Фосс. Броннер, Гебель произвели идиллии истинно народные;
пленительные картины их переносят читателя к той сладостной жизни в недрах
природы, от которой нынешнее состояние общества так нас удаляет: они вселяют
даже любовь к сему роду жизни. Успех сей производят не одни дарования
писателей: Санназаро, Геснер имели также дарования. Германские поэты поняли,
что род поэзии идиллической более нежели всякой другой требует содержаний
народных, отечественных; что не одни пастухи, но все состояния людей, по
роду жизни близких к природе, могут быть предметами сей поэзии. Вот главная
причина их успеха".
Вот содержание "Сиракузянок" Теокрита: сиракузянки, с семействами
ихприехавшие в Александрию, приходят одна к другой; желая видеть праздник
Адониса, идут во дворец Птолемея Филадельфа, где жена его, Арсиноя,
великолепно устроила это празднество. Эта идиллия представляет, с одной
стороны, быт простого народа, его повседневную жизнь, семейные отношения; с
другой стороны, - отношения простого народа к высшей субстанциальной
народной жизни, заставляя простых женщин приходить в восторг и умиление от
высокой, поэтической песни Адонису, пропетой знаменитою певицею, девою
аргивскою. Та и другая сторона, то есть проза и поэзия простонародного быта,
видны даже в заключительной речи Горго, одной из сиракузянок:
Ах, Праксиноя, чудесное пенье! Аргивская дева
Счастлива даром, стократ она счастлива голосом сладким!
Время, однако, домой: Диоклид мой еще не обедал:
Муж у меня он презлой, а как голоден, с ним не встречайся.
Милый Адонис, прости! возвратися опять нам на радость!
Образцами идиллий могут служить также переведенные Жуковским стихотворения
Гебеля и других немецких поэтов: "Красный карбункул", "Две были и еще одна",
"Неожиданное свидание", "Норманский обычай", "Путешественник и поселянка"
(Гёте), "Овсяный кисель", "Деревенский сторож", "Тленность, разговор на
дороге, ведущей в Базель, в виду развалин замка Ретлера, вечером",
"Воскресное утро в деревне". На русском языке было много оригинальных
идиллий, но, следуя пословице: "кто старое помянет, тому глаз вон", мы о них
умалчиваем. Блестящее исключение представляет собою превосходная идиллия
Гнедича "Рыбаки". Быт и самый образ выражения действующих лиц в ней
идеализированы, но не в смысле мнимоклассической идеализации, которая
состояла в ходулях, белилах и румянах, а тем, что слишком проникнута
лиризмом и веет духом древнеэллинской поэзии, несмотря на руссизм многих
выражений. Во всяком случае роскошь красок, глубокая внутренняя жизнь,
счастливая идея и прекрасные стихи делают идиллию Гнедича истинным, хотя, к
сожалению, еще и неоцененным перлом нашей литературы. Пушкина "Гусар",
"Будрыс и его сыновья" также суть идиллии.
К эпической поэзии принадлежат _аполог_ и _басня_, в которых
опоэтизировывается проза жизни и практическая обиходная мудрость житейская.
Этот род поэзии достиг высшего своего развития только в двух новейших
литературах - французской и русской. В первой представитель басни есть
Лафонтен; наша литература имеет несколько талантливых баснописцев, а в
Крылове - истинно гениального творца народных басен, в которых выразилась
вся полнота практического ума, смышлености, повидимому, простодушной, но
язвительной насмешки русского народа.
К эпической же поэзии должна относиться и так называемая _дидактическая
поэзия_; но о ней мы еще будем говорить.
Вернуться на предыдущую страницу
|
