Виссарион Белинский. Литературные мечтания (Элегия в прозе) - часть 7
 Вернуться на предыдущую страницу
Amicus Plato, sed magis amica veritas {*}.
{* Платон мне друг, но еще больший мне
друг - истина (лат.). - Ред.}
Первые действователи на поприще литературы никогда не забываются; ибо,
талантливые или бездарные, они в обоих случаях _лица исторические_. Не в
одной истории французской литературы имена Ронсаров, Гарнье и Гарди всегда
предшествуют именам Корнелей и Расинов. Счастливые люди! как дешево
достается им бессмертие! В предшествовавшей статье моей я впал в
непростительную ошибку, ибо, говоря о поэтах и писателях века Екатерины II,
забыл о некоторых из них. Посему теперь почитаю непременным долгом исправить
мою ошибку и упомянуть о Поповском, порядочном стихотворце и прозаике своего
времени; Майкове, который своими созданиями, относившимися во времена оны во
всех пиитиках к какому-то роду _комических поэм_, не мало способствовал к
распространению в России дурного вкуса и заставил знаменитого нашего
драматурга, кн. Шаховского, написать довольно невысокое стихотворение под
названием: "Расхищенные шубы"; Аблесимове, который как будто ненарочно или
по ошибке, между многими плохими драмами, написал прекрасный народный
водевиль "Мельник", произведение, столь любимое нашими добрыми дедами и еще
и теперь не потерявшее своего достоинства; Рубане, которому, по милости и
_доброте_ наших литературных судей былых времен, бессмертие досталось за
самую дешевую цену; Нелединском, в песнях которого сквозь румяны
сентиментальности проглядывало иногда чувство и блестки таланта; Ефимьеве и
Плавильщикове, некогда почитавшихся хорошими драматургами, но теперь, увы!
совершенно забытых, несмотря на то, что и сам почтенный Николай Иванович
Греч не отказывал им в некоторых будто бы достоинствах. Кроме сего,
царствование Екатерины II было ознаменовано таким дивным и редким у нас
явлением, которого, кажется, еще долго не дождаться нам, грешным. Кому не
известно, хотя понаслышке, имя Новикова? Как жаль, что мы так мало имеем
сведений об этом необыкновенном и, смею сказать, великом человеке! У нас
всегда так: кричат без умолку о каком-нибудь Сумарокове, бездарном писателе,
и забывают о благодетельных подвигах человека, которого вся жизнь, вся
деятельность была направлена к общей пользе!.. Век Александра
Благословенного, как и век Екатерины Великой, принадлежит к светлым
мгновениям жизни русского народа и, в некотором отношении, был его
продолжением. Это была жизнь беспечная и веселая, гордая настоящим, полная
надежд на будущее. Мудрые узаконения и нововведения Екатерины укоренились и,
так сказать, окрепли; новые благодетельные учреждения царя юного и кроткого
упрочивали благосостояние Руси и быстро двигали ее вперед на поприще
преуспеяния. В самом деле, сколько было сделано для просвещения! Сколько
основано университетов, лицеев, гимназий, уездных и приходских училищ! И
образование начало разливаться по всем классам народа, ибо оно сделалось
более или менее доступным для всех классов народа. Покровительство
просвещенного и образованного монарха, достойного внука Екатерины,
отыскивало повсюду людей с талантами и давало им дорогу и средства
действовать на избранном ими поприще. В это время еще впервые появилась
мысль о необходимости иметь свою, литературу. В царствование Екатерины
литература существовала только при дворе; ею занимались потому, что
государыня занималась ею. Плохо пришлось бы Державину, если бы ей не
понравились его "Послание к Фелице" и "Вельможа"; плохо бы пришлось
Фонвизину, если бы она не смеялась до слез над его "Бригадиром" и
"Недорослем"; мало бы оказывалось уважения к певцу "Бога" и "Водопада", если
бы он не был _действительным тайным советником и разных орденов кавалером_.
При Александре все начали заниматься литературою, и титул стал отделяться от
таланта. Явилось явление новое и доселе неслыханное: писатели сделались
двигателями, руководителями и образователями общества; явились попытки
создать язык и литературу. Но увы! не было прочности и основательности в
этих попытках; ибо попытка всегда предполагает расчет, а расчет предполагает
волю, а воля часто идет наперекор обстоятельствам и разногласит с законами
здравого смысла. Много было талантов и ни одного гения, и все литературные
явления рождались не вследствие необходимости, непроизвольно и
бессознательно, не вытекали из событий и духа народного. Не спрашивали: что
и как нам должно было делать? Говорили: делайте так, как делают иностранцы,
и вы будете хорошо делать. Удивительно ли после того, что, несмотря на все
усилия создать язык и литературу, у нас не только тогда не было ни того ни
другого, но даже нет и теперь! Удивительно ли, что при самом начале
литературного движения у нас было так много литературных школ и не было ни
одной истинной и основательной; что все они рождались, как грибы после
дождя, и исчезали, подобно мыльным пузырям; и что мы, еще не имея никакой
литературы, в полном смысле сего слова, уже успели быть и классиками и
романтиками, и греками и римлянами, и французами и итальянцами, и немцами и
англичанами?..
Два писателя встретили век Александра и справедливо почитались лучшим
украшением начала оного: Карамзин и Дмитриев. Карамзин - вот актер нашей
литературы, который еще при первом своем дебюте, при первом своем появлении
на сцену, был встречен и громкими рукоплесканиями и громким свистом! Вот
имя, за которое было дано столько кровавых битв, произошло столько отчаянных
схваток, переломлено столько копий! И давно ли еще умолкли эти бранные
вопли, этот звук оружия, давно ли враждующие партии вложили мечи в ножны и
теперь силятся объяснить себе, из чего они воевали? Кто из читающих строки
сии не был свидетелем этих литературных побоищ, не слышал этого оглушающего
рева похвал преувеличенных и бессмысленных, этих порицаний, частою
справедливых, частию нелепых? И теперь, на могиле незабвенного мужа, разве
уже решена победа, разве восторжествовала та или другая сторона? Увы! еще
нет! С одной стороны, нас, как "верных сынов отчизны", призывают "молиться
на могиле Карамзина" и "шептать его святое имя" {21}, а с другой - слушают
это воззвание с недоверчивой и насмешливой улыбкою. Любопытное зрелище!
Борьба двух поколений, не понимающих одно другого! И в самом деле, не смешно
ли думать, что победа останется на стороне гг. Иванчиных-Писаревых, Сомовых
и т. п.? Еще нелепее воображать, что ее упрочит за собою г. Арцыбашев с
братиею. Карамзин... mats je reviens toujours a mes moutons... {но я все
время возвращаюсь к своим баранам... (франц.) - Ред.} Знаете ли, что
наиболее вредило, вредит и, как кажется, еще долго будет вредить
распространению на Руси основательных понятий о литературе и
усовершенствований вкуса? _Литературное идолопоклонство_! Дети, мы еще всё
молимся и поклоняемся многочисленным богам нашего многолюдного Олимпа и
нимало не заботимся о том, чтобы справляться с метриками, дабы узнать, точно
ли небесного происхождения предметы нашего обожания. Что делать? Слепой
фанатизм всегда бывает уделом младенствующих обществ. Помните ли вы, чего
стоили Мерзлякову его критические отзывы о Хераскове? Помните ли, как
пришлись г. Каченовскому его замечания на "Историю государства российского",
эти замечания старца, в коих было высказано почти все, что говорили потом об
истории Карамзина юноши? Да - много, слишком много нужно у нас бескорыстной
любви к истине и силы характера, чтобы посягнуть даже на какой-нибудь
авторитетик, не только что авторитет: разве приятно вам будет, когда вас во
всеуслышание ославят ненавистником отечества, завистником таланта, бездушным
зоилом, _желтяком_? {22} И кто же? Люди, почти безграмотные, невежды,
ожесточенные против успехов ума, упрямо держащиеся за свою раковинную
скорлупку, когда все вокруг них идет, бежит, летит! И не правы они в сем
случае? Чего остается ожидать для себя, например г. Иван-чину-Писареву, г.
Воейкову или кн. Шаликову, когда они слышат, что Карамзин не художник, не
гений, и другие подобные безбожные мнения? Они, которые питались крохами,
падавшими с трапезы этого человека, и на них основывали здание своего
бессмертия? Является г. Арцыбашев с критическими статейками, в коих
доказывает, что Карамзин часто и притом без всякой нужды отступал от
летописей, служивших ему источниками, часто по своей воле или прихоти
искажал их смысл; и что же? - Вы думаете, поклонники Карамзина тотчас
принялись за сличку и изобличили г. Арцыбашева в клевете? Ничего не бывало.
Странные люди! К чему вам толковать о зависти и зоилах, о каменщиках и
скульпторах, к чему вам бросаться на пустые, ничтожные фразы в сносках,
сражаться с тенью и шуметь из ничего? Пусть г. Арцыбашев и завидует славе
Карамзина: поверьте, ему не убить этим Карамзина, если он пользуется
заслуженною славою; пусть он с важностию доказывает, что слог Карамзина
_неподобозвучен_ - бог с ним - это только смешно, а ничуть не досадно. Не
лучше ли вам взять в руки летописи и доказать, что или г. Арцыбашев
клевещет, или промахи историка незначительны и ничтожны; а не то совсем
ничего не говорить? Но, бедные, вам не под силу этот труд; вы и в глаза не
видывали летописей, вы плохо знаете историю:
Так из чего же вы беснуетеся столько? {23}
Однако ж, что ни говори, а таких людей, к несчастию, много.
И вот общественное мненье!
И вот на чем вертится свет! {24}
Карамзин отметил своим именем эпоху в нашей словесности; его влияние на
современников было так велико и сильно, что целый период нашей литературы от
девяностых до двадцатых годов по справедливости называется периодом
_Карамзинским_. Одно уже это доказывает, что Карамзин, по своему
образованию, целою головою превышал своих современников. За ним еще и по сию
пору, хотя нетвердо и неопределенно, кроме имени историка, остаются имена
писателя, поэта, художника, стихотворца. Рассмотрим его права на эти титла.
Для Карамзина еще не наступило потомство. Кто из нас не утешался в детстве
его повестями, не мечтал и не плакал с его сочинениями? А ведь воспоминания
детства так сладостны, так обольстительны: можно ли тут быть
беспристрастными? Однако ж попытаемся.
Представьте себе общество разнохарактерное, разнородное, можно сказать,
разноплеменное; одна часть его читала, говорила, мыслила и молилась богу на
французском языке; другая знала наизусть Державина и ставила его наравне не
только с Ломоносовым, но и с Петровым, Сумароковым и Херасковым; первая
очень плохо знала русский язык; вторая была приучена к напыщенному,
схоластическому языку автора "Россияды" и "Кадма и Гармонии"; общий же
характер обеих состоял из полу дикости и полуобразованности; словом,
общество с охотою к чтению, но без всяких светлых идей об литературе. И вот
является юноша, душа которого была отверзта для всего благого и прекрасного,
но который, при счастливых дарованиях и большом уме, был обделен
просвещением и ученою образованностию, как увидим ниже. Не ставши наравне с
своим веком, он был несравненно выше своего общества. Этот юноша смотрел на
жизнь, как на подвиг, и, полный сил юности, алкал славы авторства, алкал
чести быть споспешествователем успехов отечества на пути к просвещению, и
вся его жизнь была этим святым и прекрасным подвижничеством. Не правда ли,
что Карамзин был человек необыкновенный, что он достоин высокого уважения,
если не благоговения? Но не забывайте, что не должно смешивать _человека с
писателем и художником_. Будь сказано, впрочем, без всякого применения к
Карамзину, этак, чего доброго! и Роллень попадет во святые. Намерение и
исполнение - две вещи различные. Теперь посмотрим, как выполнил Карамзин
свою высокую миссию.
Он видел, как мало было у нас сделано, как дурно понимали его собратия
по ремеслу, что должно было делать, видел, что высшее сословие имело причину
презирать родным языком, ибо язык письменный был в раздоре с языком
разговорным. Тогда был век _фразеологии_, гнались за словами и мысли
подбирали к словам только для смысла. Карамзин был одарен от природы верным
музыкальным ухом для языка и способностью объясняться плавно и красно,
следовательно, ему не трудно было преобразовать язык. Говорят, что он сделал
наш язык сколком с французского, как Ломоносов сделал его сколком с
латинского: это справедливо только отчасти. Вероятно, Карамзин старался
писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел
идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал
вообще родных источников. Но он исправил эту ошибку в своей "Истории".
Карамзин предположил себе целию - _приучить, приохотить русскую публику к
чтению_. Спрашиваю вас: может ли призвание художника согласиться с
какой-нибудь заранее предположенною целию, как бы ни была прекрасна эта
цель? Этого мало: может ли художник унизиться, нагнуться, так сказать, к
публике, которая была бы ему по колена и потому не могла бы его понимать?
Положим, что и может; тогда другой вопрос: может ли он в таком случае
остаться художником в своих созданиях? Без всякого сомнения, нет. Кто
объясняется с ребенком, тот сам делается на это время ребенком. Карамзин
писал для детей и писал по-детски: удивительно ли, что эти дети, сделавшись
взрослыми, забыли его и, в свою очередь, передали его сочинения своим детям?
Это в порядке вещей: дитя с доверчивостию и с горячею верою слушал рассказы
своей старой няни, водившей его на помочах, о мертвецах и привидениях, а
выросши, смеется над ее рассказами. Вам поручен ребенок: смотрите ж, что
этот ребенок будет отроком, потом юношей, а там и мужем, и потому следите за
развитием его дарований и, сообразно с ним, переменяйте методу вашего
ученья, будьте всегда выше его; иначе вам худо будет: этот ребенок станет в
глаза смеяться над вами. Уча его, еще больше учитесь сами, а не то он
перегонит вас: дети растут быстро. Теперь скажите, по совести, sine ira et
studio {без гнева и пристрастия (лат.). - Ред.}, как говорят наши записные
ученые: кто виноват, что как прежде плакали над "Бедною Лизою", так ныне
смеются над нею? Воля ваша, гг. поклонники Карамзина, а я скорее соглашусь
читать повести Барона Брамбеуса, чем "Бедную Лизу" или "Наталью, боярскую
дочь"! Другие времена, другие нравы! Повести Карамзина приучили публику к
чтению, многие выучились по ним читать; будем же благодарны их автору; но
оставим их в покое, даже вырвем их из рук наших детей, ибо они наделают им
много вреда: растлят их чувство приторною чувствительностию.
Кроме сего, сочинения Карамзина теряют в наше время много достоинства
еще и оттого, что он редко был в них _искренен_ и _естествен_. Век
_фразеологии_ для нас проходит; по нашим понятиям, фраза должна прибираться
для выражения мысли или чувства; прежде мысль и чувство приискивались для
звонкой фразы. Знаю, что мы еще и теперь не безгрешны в этом отношении; по
крайней мере теперь, если легко выставить мишуру за золото, ходули ума и
потуги чувства за игру ума и пламень чуdства, то ненадолго, и чем живее
обольщение, тем бывает мстительнее разочарование, чем больше благоговения к
ложному божеству, тем жесточайшее поношение наказывает самозванца. Вообще
ныне как-то стало откровеннее; всякий истинно образованный человек скорее
сознается, что он не понимает той или другой красоты автора, но не станет
обнаруживать насильственного восхищения. Посему ныне едва ли найдется такой
добренький простачок, который бы поверил, что обильные потоки слез Карамзина
изливались от души и сердца, а не были любимым кокетством его таланта,
привычными ходульками его авторства. Подобная ложность и натянутость чувства
тем жалостнее, когда автор человек с дарованием. Никто не подумает осуждать
за подобный недостаток, например, чувствительного кн. Шаликова, потому что
никто не подумает читать его чувствительных творений. Итак, здесь авторитет
не только <не> оправдание, но еще двойная вина. В самом деле, не странно ли
видеть взрослого человека, хотя бы этот человек был сам Карамзин, не странно
ли видеть взрослого человека, который проливает обильные источники слез и
при взгляде на кривой глаз великого мужа грамматики, и при виде необозримых
песков, окружающих Кале, и над травками и над муравками, и над букашками и
таракашками?.. Ведь и то сказать:
Не все нам реки слезные
Лить о бедствиях существенных! {25}
Эта слезливость или, лучше сказать, плаксивость нередко портит лучшие
страницы его "Истории". Скажут: тогда был такой век. Неправда: характер
осьмнадцатого столетия отнюдь не состоит в одной плаксивости; притом же
здравый смысл старше всех столетий, а он запрещает плакать, когда хочется
смеяться, и смеяться, когда хочется плакать. Это просто было детство смешное
и жалкое, мания странная и неизъяснимая.
Теперь другой вопрос: столько ли он сделал, сколько мог, или меньше?
Отвечаю утвердительно: _меньше_. Он отправился путешествовать: какой
прекрасный случай предстоял ему развернуть пред глазами своих
соотечественников великую и обольстительную картину вековых плодов
просвещения, успехов цивилизации и общественного образования благородных
представителей человеческого рода!.. Ему так легко было это сделать! Его
перо было так красноречиво! Его кредит у современников был так велик! И что
ж он сделал вместо всего этого? Чем наполнены его "Письма русского
путешественника"? Мы узнаем из них, по большой части, где он обедал, где
ужинал, какое кушанье подавали ему и сколько взял с него трактирщик; узнаем,
как г. Б*** волочился за г-жою N и как белка оцарапала ему нос; как
восходило солнце над какою-нибудь швейцарскою деревушкою, из которой шла
пастушка с букетом роз на груди и гнала перед собою корову... Стоило ли из
этого ездить так далеко?.. Сравните в сем отношении "Письма русского
путешественника" с "Письмами к вельможе" Фонвизина, - письмами, написанными
прежде: какая разница! Карамзин виделся со многими знаменитыми людьми
Германии, и что же он узнал из разговоров с ними? То, что все они люди
добрые, наслаждающиеся спокойствием совести и ясностию духа. И как скромны,
как обыкновенны его разговоры с ними! Во Франции он был счастливее в сем
случае, по известной причине: вспомните свидание _русского скифа с
французским Платоном_ {26}. Отчего же это произошло? Оттого, что он не
приготовился надлежащим образом к путешествию, что не был учен основательно.
Но, несмотря на это, ничтожность его "Писем русского путешественника"
происходит больше от его личного характера, чем от недостатка в сведениях.
Он не совсем хорошо знал нужды России в умственном отношении. О стихах его
нечего много говорить: это те же фразы, только с рифмами. В них Карамзин,
как и везде, является преобразователем языка, а отнюдь не поэтом.
Вот недостатки сочинений Карамзина, вот причина, что он так был скоро
забыт, что он едва не пережил своей славы. Справедливость требует заметить,
что его сочинения там, где он не увлекается сентиментальностию и говорит от
души, дышат какою-то сердечною теплотою; это особенно заметно в тех местах,
где он говорит о России. Да, он любил добро, любил отечество, служил ему
сколько мог; имя его бессмертно, но сочинения его, исключая "Истории",
умерли, и не воскреснуть им, несмотря на все возгласы людей, подобных гг.
Иванчину-Писареву и Оресту Сомову!..
"История государства российского" есть важнейший подвиг Карамзина; он
отразился в ней весь со всеми своими недостатками и достоинствами. Не берусь
судить о сем произведении ученым образом, ибо, признаюсь откровенно, этот
труд был бы далеко не под силу мне. Мое мнение (весьма не новое) будет
мнением любителя, а не знатока. Сообразив все, что было сделано для
систематической истории до Карамзина, нельзя не признать его труда подвигом
исполинским. Главный недостаток оного состоит в его взгляде на вещи и
события, часто детском и всегда, по крайней мере, не мужеском; в ораторской
шумихе и неуместном желании быть наставительным, поучать там, где сами факты
говорят за себя; в пристрастии к героям повествования, делающем честь сердцу
автора, но не его уму. Главное достоинство его состоит в занимательности
рассказа и искусном изложении событий, нередко в художественной обрисовке
характеров, а более всего в слоге, в котором Карамзин решительно торжествует
здесь. В сем последнем отношении у нас и по сию пору не написано еще ничего
подобного. В "Истории государства российского" слог Карамзина есть слог
русский по преимуществу; ему можно поставить в параллель только в стихах
"Бориса Годунова" Пушкина. Это совсем не то, что слог его мелких сочинений;
ибо здесь автор черпал из родных источников, упитан духом исторических
памятников; здесь его слог, за исключением первых четырех томов, где по
большей части одна риторическая шумиха, но где все-таки язык удивительно
обработан, имеет характер важности, величавости и энергии и часто переходит
в истинное красноречие. Словом, по выражению одного нашего критика {27}, в
"Истории государства российского" языку нашему воздвигнут такой памятник, о
который время изломает свою косу. Повторяю: имя Карамзина бессмертно, но
сочинения его, исключая "Историю", уже умерли и никогда не воскреснут!..
Почти в одно время с Карамзиным выступил на литературное поприще и
Дмитриев (И. И.). Он был в некотором отношении преобразователь стихотворного
языка, и его сочинения, до Жуковского и Батюшкова, справедливо почитались
образцовыми. Впрочем, его поэтическое дарование не подвержено ни малейшему
сомнению. Главный элемент его таланта есть остроумие, посему "Чужой толк"
есть лучшее его произведение. Басни его прекрасны; им недостает только
народности, чтоб быть совершенными. В _сказках_ же Дмитриев не имел себе
соперника. Кроме сего, его талант возвышался иногда до лиризма, что
доказывается прекрасным его произведением "Ермак", и особенно переводом,
подражанием или переделкою (назовите как угодно) пьесы Гете, которая
известна под именем "Размышления по случаю грома"...
Крылов возвел у нас _басню_ до nes plus ultra {крайних пределов (лат.).
- Ред.} совершенства. Нужно ли доказывать, что это гениальный поэт русский,
что он неизмеримо возвышается над всеми своими соперниками? Кажется, в этом
никто не сомневается. Замечу только, впрочем не я первый, что басня оттого
имела на Руси такой чрезвычайный успех, что родилась не случайно, а
вследствие нашего народного духа, который страх как любит побасенки и
применения. Вот самое убедительнейшее доказательство того, что литература
непременно должна быть народною, если хочет быть прочною и вечною!
Вспомните, сколько было у иностранцев неудачных попыток перевести Крылова.
Следовательно, те жестоко ошибаются, которые думают, что только рабским
подражанием иностранцам можно обратить на себя их внимание.
Озерова у нас почитают и преобразователем и творцом русского театра.
Разумеется, он ни то, ни другое; ибо русский театр есть мечта разгоряченного
воображения наших добрых патриотов. Справедливо, что Озеров был у нас первым
драматическим писателем с истинным, хотя и не огромным талантом; он не
создал театра, а ввел к нам французский театр, то есть первый заговорил
истинным языком французской Мельпомены. Впрочем, он не был драматиком в
полном смысле сего слова: он не знал человека. Приведите на представление
Шекспировой или Шиллеровой драмы зрителя без всяких познаний, без всякого
образования, но с природным умом и способностию принимать впечатления
изящного: он, не зная истории, хорошо поймет, в чем дело; не понявши
исторических лиц, прекрасно поймет человеческие лица; но когда он будет
смотреть на трагедию Озерова, то решительно ничего не уразумеет. Может быть,
это общий недостаток так называемой _классической трагедии_. Но Озеров имеет
и другие недостатки, которые происходили от его личного характера. Одаренный
душою нежною, но не глубокою, раздражительною, но не энергическою, он был
неспособен к живописи сильных страстей. Вот отчего его женщины интереснее
мужчин; вот отчего его злодеи ни больше ни меньше, как олицетворение общих,
родовых пороков; вот отчего он из Фингала сделал аркадского пастушка и
заставил его объясняться с Мойною мадригалами, скорее приличными
какому-нибудь Эрасту Чертополохову, чем грозному поклоннику Одена. Лучшая
его пьеса, без сомнения, есть "Эдип", а худшая "Дмитрий Донской", эта
надутая ораторская речь, переложенная в разговоры. Теперь никто не станет
отрицать поэтического таланта Озерова, но вместе с тем и едва ли кто станет
читать его, а тем более восхищаться им.
Появление Жуковского изумило Россию, и не без причины. Он был Колумбом
нашего отечества: указал ему на _немецкую_ и _английскую_ литературы,
которых существования оно даже и не подозревало. Кроме сего, он совершенно
преобразовал стихотворный язык, а в прозе шагнул далее Карамзина {Я разумею
здесь мелкие сочинения Карамзина.}: вот главные его заслуги. Собственных его
сочинений немного; труды его или переводы, или переделки, или подражания
иностранным. Язык смелый, энергический, хотя и не всегда согласный с
чувством, односторонняя мечтательность, бывшая, как говорят, следствием
"обстоятельств его жизни, - вот характеристика сочинений Жуковского.
Ошибаются те, которые почитают его подражателем немцев и англичан: он не
стал бы иначе писать и тогда, когда б был незнаком с ними, если бы только
захотел быть верным самому себе. Он не был сыном XIX века, но был, так
сказать, _прозелитом_; присовокупите к сему еще то, что его творения, может
быть, в самом деле проистекали из обстоятельств его жизни, и вы поймете,
отчего в них нет идей мировых, идей человечества, отчего у него часто под
самыми роскошными формами скрываются как будто карамзинские идеи (например,
"Мой друг, хранитель, ангел мой!" и т. п.), отчего в самых лучших его
созданиях (как, например, в "Певце во стане русских воинов") встречаются
места совершенно риторические. Он был заключен в себе: и вот причина его
односторонности, которая в нем есть оригинальность в высочайшей степени. По
множеству своих переводов, Жуковский относится к нашей литературе, как Фосс
или Авг. Шлегель к немецкой литературе. Знатоки утверждают, что он не
переводил, а усвоивал русской словесности создания Шиллеров, Байронов и пр.;
в этом, кажется, нет причины сомневаться. Словом: Жуковский есть поэт с
необыкновенным энергическим талантом, поэт, оказавший русской литературе
неоцененные услуги, поэт, который никогда не забудется, которого никогда не
перестанут читать; но вместе с тем и не такой поэт, которого б можно было
назвать поэтом собственно русским, имя которого можно б было провозгласить
на европейском турнире, где соперничествуют _народными_ славами.
Многое из сказанного о Жуковском можно сказать и о Батюшкове. Сей
последний решительно стоял на рубеже двух веков: поочередно пленялся и
гнушался прошедшим, не признал и не был признан наступившим. Это был человек
не гениальный,, но с большим талантом. Как жаль, что он не знал немецкой
литературы: ему немногого недоставало для совершенного литературного
обращения. Прочтите его статью о морали, основанной на религии, и вы поймете
эту тоску души и ее порывы к бесконечному после упоения сладострастием,
которыми дышат его гармонические создания. Он писал о жизни и впечатлениях
поэта, где между детскими мыслями проискриваются мысли как будто нашего
времени, и тогда же писал о какой-то легкой поэзии, как будто бы была поэзия
тяжелая. Не правда ли, что он не принадлежал вполне ни тому, ни другому
веку?.. Батюшков, вместе с Жуковским, был преобразователем стихотворного
языка, то есть писал чистым, гармоническим языком; проза его тоже лучше
прозы мелких сочинений Карамзина. По таланту Батюшков принадлежит к нашим
второклассным писателям и, по моему мнению, ниже Жуковского; о равенстве же
его с Пушкиным смешно и думать. Триумвирату, составленному нашими
словесниками из Жуковского, Батюшкова и Пушкина, могли верить только в
двадцатых годах...
Мне остается теперь упомянуть еще о Мерзлякове, и я окончу весь
_Карамзинский_ период нашей словесности, окончу перечень всех его
знаменитостей, всей его аристократии: останутся плебеи, о которых нечего
говорить много, разве только для доказательства зыбкости наших прославленных
авторитетов. Мерзляков был человек с необыкновенным поэтическим дарованием и
представляет собою одну из умилительнейших жертв духа времени. Он преподавал
теорию изящного, и между тем эта теория оставалась для него неразгаданною
загадкою во все продолжение его жизни; он считался у нас оракулом критики и
не знал, на чем основывается критика; наконец, он во всю жизнь свою
заблуждался насчет своего таланта, ибо, написавши несколько бессмертных
песен, в то же время написал множество од, в коих где-где блистают искры
могущего таланта, которого не могла убить схоластика, и в коих все остальное
голая риторика. Несмотря на то, повторяю: это был талант мощный,
энергический: какое глубокое чувство, какая неизмеримая тоска в его песнях!
как живо сочувствовал он в них русскому народу и как верно выразил в их
поэтических звуках лирическую сторону его жизни! Это не песенки Дельвига,
это не подделки под народный такт - нет: это живое, естественное излияние
чувства, где все безыскусственно и естественно! Не правда ли, что, по
прочтении или по выслушивании любой из его песен, вы невольно готовы
воскликнуть:
Ах! та песнь была заветная:
Рвала белу грудь тоской,
А все слушать бы хотелось.
Не расстался бы ввек с ней! {28}
И этот человек, который был знаком с немецким языком и литературою,
этот человек, с душою поэтическою, с чувством глубоким, - писал
торжественные оды, перевел Тасса, говорил с кафедры, что _только чудотворный
гений немцев любит выставлять на сцене виселицы_, находил гений в Сумарокове
и был увлечен, очарован поддельною и нарумяненною поэзиею французов, в то
время как читал Гете и Шиллера!.. Он рожден был практиком поэзии, а судьба
сделала его теоретиком; пламенное чувство влекло его к песням, а система
заставила писать оды и переводить Тасса!..
Теперь вот прочие замечательные по таланту или по авторитету литераторы
_Карамзинского_ периода.
Капнист принадлежит к трем царствованиям. Некогда он слыл за поэта с
необыкновенным дарованием. Г-н Плетнев даже утверждал где-то и когда-то, что
у Капниста есть что-то такое, чего будто бы недостает Ламартину: le bon
vieux temps! {доброе старое время! (франц.) - Ред.} Теперь Капнист
совершенно забыт, вероятно, потому, что плакал в своих стихах по правилам
_порядочной хрии_, а более всего потому, что едва заметные блестки таланта
еще не могут спасти писателя от всепоглощающих волн Леты. Он наделал много
шуму своею "Ябедою"; но эта прославленная "Ябеда" ни больше ни меньше, как
фарс, написанный языком варварским даже и по своему времени.
Гнедич и Милонов были истинные поэты: если их теперь мало почитают, то
это потому, что они слишком рано родились.
Г-н Воейков (Александр Федорович, как значится в литературном
"Адрес-календаре" г. Греча, известном под именем "Истории русской
литературы") играл некогда в нашей словесности роль _знаменитого_. Он
перевел Делиля (которого почитал не только поэтом, но и большим поэтом); он
сам собирался написать _дидактическую поэму_ (в то время все верили
безусловно возможности дидактической поэзии); он переводил (как умел)
древних; потом занялся изданием разных журналов, в коих с неутомимою
ревностию выводил на свежую воду знаменитых друзей, гг. Греча и Булгарина
(нечего сказать - высокая миссия!); теперь, на старости лет, поочередно,
или, лучше сказать, понумерно, бранит Барона Брамбеуса и преклоняет пред ним
колена, а пуще всего восхваляет Александра Филипповича Смирдина за то, что
он дорого платит авторам; перепечатывает в своем журнале старые стихи и
статьи из "Молвы" за 1831 год. Что ж делать? От великого до смешного только
шаг, сказал Наполеон!..
Князь Вяземский, русский Карл Нодье, писал стихами и прозою про все и
обо всем. Его критические статьи (то есть предисловия к разным изданиям)
были необыкновенным явлением в свое время. Между его бесчисленными
стихотворениями многие отличаются блеском остроумия неподдельного и
оригинального, иные даже чувством; многие и натянуты, как, например, "Как бы
не так!" и пр. Но вообще сказать, князь Вяземский принадлежит к числу
замечательных наших поэтов и литераторов.
(До следующего листка.)
Вернуться на предыдущую страницу
|
