Виссарион Белинский. Литературные мечтания (Элегия в прозе) - часть 5
 Вернуться на предыдущую страницу
Вперед, вперед, моя исторья!
Пушкин
Итак, _народ_, или лучше сказать, масса народа, и _общество_ пошли у
нас врозь. Первый остался при своей прежней, грубой и полудикой жизни и при
своих заунывных песнях, в коих изливалась его душа и в горе и в радости;
второе же, видимо, изменялось, если не улучшалось, забыло все русское,
забыло даже _говорить русский язык_, забыло поэтические предания и вымыслы
своей родины, эти прекрасные песни, полные глубокой грусти, сладкой тоски и
разгулья молодецкого, и создало себе литературу, которая была верным его
зеркалом. Надобно заметить, что как _масса народа_, так и _общество_
поразделились, особливо последнее, на множество видов, на множество
степеней. Первая показала некоторые признаки жизни и движения в сословиях,
находившихся в непосредственных сношениях с _обществом_, в сословиях людей
городских, ремесленников, мелких торговцев и промышленников. Нужда и
соперничество иноземцев, поселившихся в России, сделали их деятельными и
оборотливыми, когда дело шло о выгоде; заставили их покинуть старинную лень
и запечную недвижимость и пробудили стремление к улучшениям и нововведениям,
дотоле для них столь ненавистным; их фанатическая ненависть к _немецким
людям_ ослабевала со дня на день и наконец теперь совсем исчезла; они
кое-как понаучились даже грамоте и крепче прежнего уцепились обеими руками
за мудрое правило, завещанное им от праотцев: _ученье свет, а неученье
тьма_... Это обещает много хорошего в будущем, тем более, что сии сословия
ни на волос не утратили своей народной физиономии. Что касается до нижнего
слоя общества, то есть _среднего состояния_, оно разделилось в свою очередь
на множество родов и видов, между коими по своему большинству занимают самое
видное место так называемые разночинцы. Это сословие наиболее обмануло
надежды Петра Великого: грамоте оно всегда училось на _железные гроши_, свою
русскую смышленость и сметливость обратило на предосудительное ремесло
_толковать указы_; выучившись кланяться и подходить к ручке дам, не
разучились своими благородными руками исполнять неблагородные экзекуции.
Высшее ж сословие общества из всех сил ударилось в подражание или, лучше
сказать, передражниванье иностранцев...
Но не о том дело. Говорят, что музы любят тишину и боятся грома оружия:
мысль совершенно ложная! Однако как бы то ни было, а царствование Петра
оглашалось одними проповедями, которые остались только в памяти ученых, а не
народа; ибо это _пестрое, мозаическое_ красноречие, или, скорее,
_разноречие_, было не что иное, как дурной прививок от гнилого дерева
католического схоластицизма западного духовенства, а не живой убедительный
голос святых истин религии. Оно у нас еще не было рассмотрено и оценено
настоящим образом. Если верить возгласам наших литературных учителей, то в
духовном красноречии мы едва ли не превосходим всех европейских народов. Не
берусь решать этого вопроса, ибо говорю о нем мимоходом, a propos {между
прочим (франц.). - Ред.}, как о деле, не прямо относящемся к предмету моего
обзора; да и, сверх того, я мало знаком с памятниками нашего духовного
красноречия, которое, конечно, не без удачных опытов.
Не стану также распространяться о Кантемире; скажу только, что я очень
сомневаюсь в его поэтическом призвании. Мне кажется, что его прославленные
_сатиры_ были скорее плодом ума и холодной наблюдательности, чем живого и
горячего чувства. И диво ли, что он начал с _сатир_ - плода осеннего, а не с
_од_ - плода весеннего? Он был иностранец, следовательно, не мог
сочувствовать народу и разделять его надежд и опасений; ему было спола-горя
смеяться. Что он был не поэт, этому доказательством служит то, что он забыт.
Старинный слог! Пустое!.. Шекспира сами англичане читают с комментариями.
Тредьяковский не имел ни ума, ни чувства, ни таланта. Этот человек был
рожден для плуга или для топора; но судьба, как бы в насмешку, нарядила его
во фрак: удивительно ли, что он был так смешон и уродлив?
Да - первые попытки были слишком слабы и неудачны. Но вдруг, по
прекрасному выражению одного нашего соотечественника, на берегах Ледовитого
моря, подобно северному сиянию, блеснул Ломоносов. Ослепительно и прекрасно
было это явление! Оно доказало собой, что человек есть человек во всяком
состоянии и во всяком климате, что гений умеет торжествовать над всеми
препятствиями, какие ни противопоставляет ему враждебная судьба, что,
наконец, русский способен ко всему великому и прекрасному не менее всякого
европейца; но вместе с тем, говорю, это утешительное явление подтвердило, к
нашему несчастию, и ту неопровержимую истину, что ученик никогда не
превзойдет учителя, если видит в нем образец, а не соперника, что гений
народа всегда робок и связан, когда действует не своеобразно, не
самостоятельно, что его произведения, в таком случае, всегда будут походить
на поддельные цветы: ярки, красивы, роскошны, но не душисты, не ароматны,
безжизненны. С Ломоносова начинается наша литература; он был ее отцом и
пестуном; он был ее Петром Великим. Нужно ли говорить, что это был человек
великий и ознаменованный печатаю гения? Все это истина несомненная. Нужно ли
доказывать, что он дал направление, хотя и временное, нашему языку и нашей
литературе? Это еще несомненнее. Но какое направление? Это другой вопрос. Я
не скажу ничего нового о сем предмете и только, может быть, повторю более
или менее известные мысли.
Но прежде всего почитаю нужным сделать следующее замечание. У нас, как
я уже и говорил, еще и по сию пору царствует в литературе какое-то жалкое,
детское благоговение к авторам; мы и в литературе высоко чтим _табель о
рангах_ и боимся говорить вслух правду о _высоких персонах_. Говоря о
знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и
надутыми похвалами; сказать о нем резкую правду у нас святотатство. И добро
бы еще это было вследствие убеждения! Нет, это просто из нелепого и вредного
приличия или из боязни прослыть выскочкою, _романтиком_. Посмотрите, как
поступают в сем случае иностранцы: у них каждому писателю воздается по делам
его; они не довольствуются сказать, что в драмах г. NN есть много прекрасных
мест, хотя есть стишки негладкие и некоторые погрешности, что оды г. NN
превосходны, но Элегии слабы. Нет, у них рассматривается весь круг
деятельности того или другого писателя, определяется степень его влияния
вообще, а не частные красоты или недостатки, берутся в соображение
обстоятельства его жизни, дабы узнать, мог ли он сделать больше того, что
сделал, и объяснить, почему он делал так, а не этак; и уже, по соображении
всего этого, решают, какое место он должен занимать в литературе и какою
славою должен пользоваться. Читателям "Телескопа" должны быть знакомы многие
подобные критические биографии знаменитых писателей. Где ж они у нас? Увы!..
Сколько раз, например, слышали мы, что "Вечернее" и "Утреннее размышление о
величестве божием" Ломоносова прекрасны, что строфы его од звучны и
величественны, что периоды его прозы полны, круглы и живописны; но
определена ли мера его заслуг, показаны ли вместе с светлыми его сторонами и
темные пятна? Нет - как можно! грешно, дерзко, неблагодарно!.. Где же
критика, имеющая предметом образование вкуса, где истина, долженствующая
быть дороже всех на свете авторитетов?..
Много сведений, опытности, труда и времени нужно для достойной оценки
такого человека, каков был Ломоносов. Недостаток времени и места, а может
быть, и сил не позволяют входить мне в слишком подробные исследования:
ограничусь одним общим взглядом. Ломоносов - это Петр нашей литературы: вот,
кажется мне, самый верный взгляд на него. В самом деле, не замечаете ли вы
поразительного сходства в образе действования сих великих людей, равно как и
в следствиях сего образа действования? На берегах Северного океана, в
царстве зимы и смерти, родился у бедного рыбака сын. Ребенка мучит какой-то
неведомый демон, не дает ему покоя ни днем, ни ночью, шепчет ему на ухо
какие-то дивные речи, от которых сильнее трепещет его сердце, жарче кипит
его кровь; на что ни взглянет этот ребенок, ему хочется знать: откуда это,
почему и как; бесконечные вопросы давят и тяготят его юную душу - и нет
ответов! Он выучивается кое-как грамоте; тайные внушения его докучного
демона раздаются в его душе, как обольстительные звуки Вадимова
колокольчика, и манят его в туманную даль... {18} И вот он оставляет отца
своего и бежит в Москву белокаменную. Беги, беги, юноша! Там узнаешь ты все,
там утолишь в источнике. знания свою мучительную жажду! Но, увы! надежда
обманула тебя: жажда твоя еще сильнее - ты только пуще раздражил ее. Дальше,
дальше, смелый юноша! Туда, в ученую Германию, там сады райские, а в тех
садах древо жизни, древо познания, древо добра и зла... Сладки плоды его -
спеши вкусить их... И он бежит, он вступает в очаровательные сады, и видит
искусительное древо, и жадно пожирает плоды его. Сколько чудес, сколько
очарований! Как жалеет он, что не может разом всего захватить с собою и
перенести в _драгое отечество_, в святую родину!.. Однако ж... нельзя ли как
попытаться?.. Ведь он русский, стало быть, ему все под силу, все возможно;
ведь его ожидает Шувалов; стало быть, ему нечего страшиться предрассудков,
врагов и завистников!.. И вот Русь оглашается одами, смотрит на трагедии,
восхищается эпопеею, смеется над побасенками, слушает Цицерона и Демосфена и
важно рассуждает об электричестве и громовых отводах: чего же медлить? Не
правда ли, что и сам Петр воскликнул бы с удовольствием: _это по-нашему_! Но
и с Ломоносовым сбылось то же, что с Петром. Прельщенный блеском иноземного
просвещения, он закрыл глаза для родного. Правда, он выучил в детстве
наизусть варварские вирши Симеона Полоцкого, но оставил без внимания
народные песни и сказки. Он как будто и не слыхал о них. Замечаете ли вы в
его сочинениях хотя слабые следы влияния летописей и вообще народных
преданий земли русской? Нет - ничего этого не бывало. Говорят, что он
глубоко постиг свойства языка русского! Не спорю - его "Грамматика" дивное,
великое дело. Но для чего же он пялил и корчил русский язык на образец
латинского и немецкого? Почему каждый период его речей набит без всякой
нужды таким множеством вставочных предложений и завострен на конце глаголом?
Разве этого требовал гений языка русского, разгаданный сим великим
человеком? Создать язык невозможно, ибо его творит народ; филологи только
открывают его законы и приводят их в систему, а писатели только творят на
нем сообразно с сими законами. И в сем последнем случае нельзя довольно
надивиться гению Ломоносова: у него есть строфы языка и целые стихотворения,
которые по чистоте и правильности языка весьма приближаются к нынешнему
времени. Следовательно, его погубила слепая подражательность; следовательно,
она одна виною, что его никто не читает, что он не признан и забыт народом и
что о нем помнят одни записные литераторы. Некоторые говорят, что он был
великий ученый и великий оратор, но совсем не поэт; напротив, он был больше
поэт, чем оратор; скажу больше: он был великий поэт и плохой оратор. Ибо что
такое его _похвальные слова_? Набор громких слов и общих мест, частию взятых
напрокат из древних витий, частию принадлежащих ему, плоды заказной работы,
где одна только шумиха и возгласы, а отнюдь не выражение горячего, живого и
неподдельного чувства, .которое одно бывает источником истинного
красноречия. Некоторые места, прекрасные по слогу, ничего не доказывают: мы
и теперь очень мало нуждаемся в красноречии, а тем меньше тогда нуждались в
нем; следовательно, оно родилось без всякой нужды, из одной
подражательности, и потому не могло быть удачным. Но стихотворения
Ломоносова носят на себе отпечаток гения. Правда, у него и в них ум
преобладает над чувством, но это происходило не от чего иного, как от того,
что жажда к знанию поглощала все существо его, была его господствующею
страстью. Он всегда держал свою энергическую фантазию в крепкой узде
холодного ума и не давал ей слишком разыгрываться. Вольтер сказал, помнится,
о Корнеле, что он в сочинении своих трагедий похож на великого Конде,
который хладнокровно обдумывал планы сражений и горячо сражался: вот
Ломоносов! От этого-то его стихотворения имеют характер ораторский, от
этого-то сквозь призму их радужных цветов часто виден сухой остов
силлогизма. Это происходило от системы, а отнюдь не от недостатка
поэтического гения. Система и рабская подражательность заставила его
написать прозаическое "Письмо о пользе стекла", две холодные и надутые
трагедии и, наконец, эту неуклюжую "Петриаду", которая была самым жалким
заблуждением его мощного гения. Он был рожден лириком, и звуки его лиры там,
где он не стеснял себя системою, были стройны, высоки и величественны...
Что сказать о его сопернике, Сумарокове? Он писал во всех родах, в
стихах и прозе, и думал быть русским Вольтером. Но при рабской
подражательности Ломоносова, он не имел ни искры его таланта. Вся его
художническая деятельность была не что иное, как жалкая и смешная натяжка.
Он не только не был поэт, но даже не имел никакой идеи, никакого понятия об
искусстве, и всего лучше опроверг собой странную мысль Бюффона, что будто
гений есть терпение в высочайшей степени. А между тем этот жалкий _писака_
пользовался такою народностию! Наши _словесники_ не знают, как и благодарить
его за то, что он был отцом _российского театра_. Почему ж они отказывают в
благодарности Тредьяковскому за то, что он был отцом российской _эпопеи_!
Право, одно от другого не далеко ушло. Мы не должны слишком нападать на
Сумарокова за то, что он был хвастун: он обманывался в себе так же, как
обманывались в нем его современники; _на безрыбье и рак рыба_,
следовательно, это извинительно, тем более что он был не художник. Вот
другое дело ныне... Конечно, смешно и жалко видеть, как иные мальчики
заставляют в плохих драмах пророчествовать великих поэтов о своем пришествии
в мир {19}.
(Просят обождать еще.)
Вернуться на предыдущую страницу
|
