Виссарион Белинский. Литературные мечтания (Элегия в прозе) - часть 4
 Вернуться на предыдущую страницу
Ах, если рождены мы все перенимать,
Хоть у китайцев бы нам несколько занять
Премудрого у них незнанья иноземцев!
Воскреснем ли когда от чужевластья мод,
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев!
"Горе от ума". Действие III
Итак, теперь должно решить следующий вопрос: что такое наша литература:
выражение общества или выражение духа народного? Решение этого вопроса будет
историею нашей литературы и вместе историею постепенного хода нашего
общества со времен Петра Великого. Верный моему слову, я не буду говорить, с
чего начинались литературы всех народов и как они развивались, ибо это
должно быть общим местом для всякого читающего человека.
Каждый народ, вследствие непреложного закона провидения, должен
выражать своею жизнию одну какую-нибудь сторону жизни целого человечества; в
противном случае этот народ не живет, а только прозябает, и его
существование ни к чему не служит. Односторонность вредна для всякого
человека, в частности, вредна для всего человечества. Когда весь мир
сделался Римом, когда все народы начали мыслить и чувствовать по-римски,
тогда прервался ход человеческого ума, ибо для него уже не стало более цели,
ибо ему казалось, что он уже дошел до геркулесовских столбов своего поприща.
Утомленный властелин мира опочил на своих лаврах: жизнь его кончилась, ибо
кончилась его деятельность, стремление к которой проявлялось у него только в
одних беспутных оргиях. Он сделал ужасную ошибку, думая, что вне Рима,
наследовавшего, по праву завоевания, сокровища греческого образования, нет
мира, нет света, нет просвещения! Бедственное заблуждение! Оно было одною из
важнейших причин нравственной смерти сего великого колосса. Для обновления
человечества надобно было, чтобы этот хаос смерти и тления огласился
благодатным словом сына человеческого: "Приидите ко мне вси труждающиеся и
обремененнии, и аз упокою вы!" Надобно было, чтобы толпы варваров разрушили
это колоссальное могущество, размежевали его своим мечом на множество
могуществ, приняли слово и пошли каждый своим особенным путем к единой цели.
Да - только идя по разным дорогам, человечество может достигнуть своей
единой цели; только живя самобытною жизнию, может каждый народ принесть свою
долю в общую сокровищницу. В чем же состоит эта самобытность каждого народа?
В особенном, одному ему принадлежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в
религии, языке и более всего в _обычаях_. Все эти обстоятельства чрезвычайно
важны, тесно соединены между собою и условливают друг друга, и все
проистекают из одного общего источника - причины всех причин - _климата_ и
_местности_. Между сими отличиями каждого народа _обычаи_ играют едва ли не
самую важную роль, составляют едва ли не самую характеристическую черту
оных. Невозможно представить себе народа без религиозных понятий, облеченных
в формы богослужения; невозможно представить себе народа, не имеющего одного
общего для всех сословий языка; но еще менее возможно представить себе
народ, не имеющий особенных, одному ему свойственных обычаев. Эти обычаи
состоят в образе одежды, прототип которой находится в климате страны; в
формах домашней и общественной жизни, причина коих скрывается в верованиях,
поверьях и понятиях народа, в формах обращения между неделимыми
государствами, оттенки которых проистекают от гражданских постановлений и
различия сословий. Все эти обычаи укрепляются давностию, освящаются временем
и переходят из рода в род, от поколения к поколению, как наследие потомков
от предков. Они составляют физиономию народа, и без них народ есть образ без
лица, мечта, небывалая и несбыточная. Чем младенчественнее народ, тем резче
и цветнее его обычаи и тем большую полагает он в них важность; время и
просвещение подводят их под общий уровень; но они могут изменяться не иначе,
как тихо, незаметно и притом один по одному. Надобно, чтобы сам народ
добровольно отказывался от некоторых из них и принимал новые; но и тут своя
борьба, свои битвы на смерть, свои староверы и раскольники, классики и
романтики. Народ крепко дорожит обычаями, как своим священнейшим достоянием,
и посягательство на внезапную и решительную реформу оных без своего согласия
почитает посягательством на свое бытие. Посмотрите на Китай: там масса
народа исповедует несколько различных вер; высшее сословие, мандарины не
знают никакой и только из приличия исполняют религиозные обряды; но какое у
них единство и общность обычаев, какая самостоятельность, особность и
характерность! Как упорно они их держатся! Да, обычаи - дело святое,
неприкосновенное и не подлежащее никакой власти, кроме силы обстоятельств и
успехов в просвещении! Человек, самый развратный, закоренелый в пороках,
смеющийся над всем святым, покоряется обычаям, даже внутренне смеясь над
ними. Разрушьте их внезапно, не заменив тотчас же новыми: и вы разрушите все
опоры, разорвете все связи общества, словом, уничтожите народ. Почему это
так? По тому же самому, почему рыбе привольно в воде, птице в воздухе, зверю
на земле, гадине под землею. Народ, насильственно введенный в чуждую ему
сферу, похож на связанного человека, которого бичом понуждают к бегу. Всякой
народ может перенимать у другого, но он необходимо налагает печать
собственного гения на эти _займы_, которые у него принимают характер
_подражаний_. В этом-то стремлении к самостоятельности и оригинальности,
проявляющемся в любви к родным обычаям, заключается причина взаимной
ненависти у народов младенчествующих. Вследствие сей-то причины русский
называл, бывало, немца нехристью, а турок еще и теперь почитает поганым
всякого франка и не хочет есть с ним из одного блюда: религия в сем случае
играет не исключительно главную роль.
На востоке Европы, на рубеже двух частей мира, провидение поселило
народ, резко отличающийся от своих западных соседей. Его колыбелью был
светлый юг; меч азиятца-русса дал ему имя; издыхающая Византия завещала ему
благодатное слово спасения; оковы татарина связали крепкими узами его
разъединенные части, рука ханов спаяла их его же кровию; Иоанн III научил
его бояться, любить и слушаться своего царя, заставил его смотреть на царя
как на провидение, как на верховную судьбу, карающую и милующую по единой
своей воле и признающую над собою единую божию волю. И этот народ стал
хладен и спокоен, как снега его родины, когда мирно жил в своей хижине;
быстр и грозен, как небесный гром его краткого, но палящего лета, когда рука
царя показывала ему врага; удал и разгулен, как вьюги и непогоды его зимы,
когда пировал на своей воле; неповоротлив и ленив, как медведь его
непроходимых дебрей, когда у него было много хлеба и браги; смышлен, сметлив
и лукав, как кошка, его домашний пенат, когда нужда учила его есть калачи.
Крепко стоял он за церковь божию, за веру праотцев, непоколебимо был верен
батюшке царю православному; его любимая поговорка была: _мы все божии да
царевы_; бог и царь, воля божия и воля царева слились в его понятии воедино.
Свято хранил он простые и грубые нравы прадедов и от чистого сердца почитал
иноземные обычаи _дьявольским наваждением_. Но этим и ограничивалась вся
поэзия его жизни: ибо ум его был погружен в тихую дремоту и никогда не
выступал из своих заветных рубежей; ибо он не преклонял колен перед
женщиною, и его гордая и дикая сила требовала от ней рабской покорности, а
не сладкой взаимности; ибо быт его был однообразен, ибо только буйные игры и
удалая охота оцветляли этот быт; ибо только одна война возбуждала всю мощь
его хладной, железной души, ибо только на кровавом раздолье битв она
бушевала и веселилась на всей своей воле. Это была жизнь самобытная и
характерная, но односторонняя и изолированная. В то время, когда деятельная,
кипучая жизнь старейших представителей человеческого рода двигалась вперед с
пестротою неимоверною, они ни одним колесом не зацеплялись за пружины ее
хода. Итак, этому народу надобно было приобщиться к общей жизни
человечества, составить часть великого семейства человеческого рода. И вот у
этого народа явился царь мудрый и великий, кроткий без слабости, грозный без
тиранства; он первый заметил, что немецкие люди не басурманы, что у них есть
много такого, что пригодилось бы и его подданным, есть много такого, что им
совершенно ни к чему не годится. И вот он начал ласкать людей немецких и
прикармливать их своим хлебом-солью, указал своим людям перенимать у них их
хитрые художества. Он построил ботик и хотел пуститься в море, доселе для
его народа страшное и неведомое; он приказал заморским комедиантам тешить
свое царское величество, крепко-накрепко заказав между тем православному
русскому человеку, под опасением лишения носа, нюхать табак, траву поганую и
проклятую. Можно сказать, что в его время Русь впервые почуяла у себя
заморский дух, которого дотоле было видом не видать, слыхом не слыхать. И
вот умер этот добрый царь, а на престол взошел юный сын его, который,
подобно богатырям Владимировых времен, еще в детстве бросал за облака
стопудовые палицы, гнул их руками, ломал их о коленки. Это была
олицетворенная мощь, олицетворенный идеал русского народа в деятельные
мгновения его жизни; это был один из тех исполинов, которые поднимали на
рамена свои шар земной. Для его железной воли, не знавшей препон, была
только одна цель - благо народа. Задумал он думу крепкую, а задумать для
него значило - исполнить. Увидел чудеса и дива заморские и захотел
пересадить их на родную почву, не думая о том, что эта почва была слишком
еще жестка для иноземных растений, что не по них была и зима русская; увидел
он вековые плоды просвещения и захотел в одну минуту присвоить их своему
народу. Подумано - сказано, сказано - сделано: русский не любит ждать. Ну -
русский человек, снаряжайся, _по царскому наказу, боярскому приказу, по
немецкому маниру_... Прочь, достопочтенные окладистые бороды! Прости и ты,
простая и благородная стрижка волос в кружало, ты, которая так хорошо шла к
этим почтенным бородам! Тебя заменили огромные парики, осыпанные мукою!
Простите, долгополые охабни наших бояр, выложенные, обшитые серебром и
золотом! Вас заменили кафтаны и камзолы со штанами и ботфортами! Прости и
ты, прекрасный, поэтический сарафан наших боярынь и боярышень, и ты,
кисейная рубашка с пышными рукавами, и ты, высокий, унизанный жемчугом
повойник - простой, чародейский наряд, который так хорошо шел к высоким
грудям и яркому румянцу наших белоликих и голубооких красавиц! Тебя заменили
робы с фижмами, роброндами и длинными, предлинными хвостами! Белила и
румяна, потеснитесь немножко, дайте место черным мушкам! Простите и вы,
заунывные русские песни, и ты, благородная и грациозная пляска: не ворковать
уж нашим красавицам голубками, не заливаться соловьем, не плавать по полу
павами! Нет! Пошли арии и романсы с выводом верхних ноток:
...бог мой!
Приди в чертог ко мне златой! {15}
пошла живописная ломка: в менуэтах, сладострастное круженье в вальсах...
И все завертелось, все закружилось, все помчалось стремглав. Казалось,
что Русь в тридцать лет хотела вознаградить себя за целые столетия
неподвижности. Будто по манию волшебного жезла, маленький ботик царя Алексея
превратился в грозный флот императора Петра, непокорные дружины стрельцов в
стройные полки. На стенах Азова была брошена перчатка Порте: горе тебе, луна
двурогая! На полях Лесного и берегах Ворсклы был жестоко отомщен позор
Нарвской битвы: спасибо Меншикову, спасибо Данилычу! Каналы и дороги начали
прорезывать девственную почву земли русской, зашевелилась торговля;
застучали молоты, захлопали станы: зашевелилась промышленность!
Да - много было сделано великого, полезного и славного! Петр был
совершенно прав: ему некогда было ждать. Он знал, что ему не два века жить,
и потому спешил жить, а жить для него значило творить. Но народ смотрел
иначе. Долго он спал, и вдруг могучая рука прервала его богатырский сон: с
трудом раскрыл он свои отяжелевшие вежды и с удивлением увидел, что к нему
ворвались чужеземные обычаи, как незваные гости, не снявши сапог, не
помолясь святым иконам, не поклонившись хозяину; что они вцепились ему в
бороду, которая была для него дороже головы, и вырвали ее; сорвали с него
величественную одежду и надели шутовскую, исказили и испестрили его
девственный язык и нагло наругались над святыми обычаями его праотцев, над
его задушевными верованиями и привычками; увидел - и ужаснулся... Неловко,
непривычно и неподручно было русскому человеку ходить, заложа руки в
карманы; он спотыкался, подходя к ручкам дам, падал, стараясь хорошенько
расшаркнуться. Заняв формы европеизма, он сделался только пародиею
европейца. Просвещение, подобно заветному слову искупления, должно
приниматься с благоразумною постепенностью, по сердечному убеждению, без
оскорбления святых, праотеческих нравов: таков закон провидения!.. Поверьте,
что русский народ никогда не был заклятым врагом просвещения, он всегда
готов был учиться; только ему нужно было начать свое учение с азбуки, а не с
философии, с училища, а не с академии. Борода не мешает считать звезды: это
известно в Курске {16}.
Какое ж следствие вышло из всего этого? Масса народа упорно осталась
тем, что и была; но общество пошло по пути, на который ринула его мощная
рука гения. Что ж это за общество? Я не хочу вам много говорить об нем:
прочтите "Недоросля", "Горе от ума", "Евгения Онегина", "Дворянские выборы"
{17} и новый роман Лажечникова, когда он выйдет; прочтите, и вы узнаете его
сами лучше меня...
Так, по крайней мере, давайте ж нам ваше обозрение русской литературы,
которое вы сулите в каждом номере "Молвы" и которого мы еще по сию пору не
видали! Судя по таким огромным приступам, мы страх боимся, чтобы оно не было
длиннее и скучнее "Фантастического путешествия" Барона Брамбеуса.
Я и сам не знаю, любезные читатели, как оно будет длинно. Может быть,
из него выйдет и преуморительный уродец: избушка на курьих ножках, царь с
ноготок, борода с локоток, а голова с пивной котел. Что делать: не я первый,
не я последний; у нас это так в моде. Впрочем, если мои приступы не отбили у
вас охоты увидеть заключение, если вы имеете столько терпения читать,
сколько я писать, то увидите начало, а может быть, и конец моего обозрения.
(В следующем листке.)
Вернуться на предыдущую страницу
|
