Вернуться на предыдущую страницу Вернуться на предыдущую страницу
Русский театр в Петербурге
Вслед за литературными комарами знаменитого "сочинителя" г. Булгарина прилетели1, почуяв весну, и настоящие комары, а за ними, по тому же закону родства, появились и бенефисные комары - множество драм, водевилей и прочего вздору; шумят, жужжат, пищат; посетители Александринского театра хлопают, вызывают; любители изящного, попавшиеся в театр по случаю или поневоле, зевают, дремлют, проклинают досужую фантазию драматических бумагомарателей, трутней сценического улья... Боже мой, сколько мелких водевильных страстей волнуется, сколько крошечных авторских самолюбий напряжено, надуто, раздуто, - истинная буря в стакане воды!.. Тут свой мир, свои нравы и обычаи, свои известности и славы... Подлинно, премудро устроен божий мир: естествоиспытатель, посредством микроскопа, открывает целую вселенную в капле болотной воды; театральный рецензент, посредством простой зрительной трубки или лорнета, открывает в капле русской литературы отдельную литературу - литературу сценическую, или драматическую... И в этой пародии на драматическую поэзию, и в этом крохотном, микроскопическом уголке словесного мира есть свои авторитеты и авторитетики, свои гении и таланты, словом, свои аристократы и плебеи... Чудотворная сила солнца, живительным лучом весенним воззывающая к жизни мириады инфузорий в капле болотной воды и десятки драм и водевилей в бенефисной литературе русской!.. Начнем же с гениев и кончим талантами.
Христина, королева шведская. Драма в трех действиях, переделанная с немецкого П. Г. Ободовским
Царь Василий Иоаннович Шуйский, или Семейная ненависть. Драматическое представление в пяти действиях с прологом, в стихах, соч. П. Г. Ободовского2
Г-н Ободовский перевел, переделал и сочинил драм около сотни. Разумеется, на это потребно было не мало времени; но г. Ободовский и подвизается на этом поприще уже не малое время, лет десятка полтора, по крайней мере, сколько мы помним. Несмотря на то, он начал входить в сильную известность между бенефициантами, записною публикою Александринского театра и подписчиками "Репертуара" г. Песоцкого очень недавно, года два, не больше. Но это сделалось не случайно. Чего доброго! может быть, скоро г. Ободовский попадет в число корифеев русской драматической литературы... Помните ли вы в "Горе от ума" простодушный ответ Скалозуба Фамусову на похвалу последнего за его хорошую службу:
Довольно счастлив я в товарищах моих.
Ваканции как раз открыты:
То старших выключат иных,
Другие, смотришь, перебиты...
Ранние и неожиданные горестные утраты, которые недавно понесла осиротелая русская литература в лице своих истинных представителей; апатическое молчание, которое упорно хранят или слишком редко, как бы нехотя, прерывают оставшиеся даровитые люди, - все это выдвинуло вперед таких сочинителей, которым, без того, век бы свой пришлось ограничиться известностью только между своими приятелями. Посмотрите, в самом деле, даже плодовитый сочинитель г. Булгарин принужден ограничиться только комарьим жужжанием про свою прошлую "сочинительскую" славу; по толиких почтенных и похвальных трудов он, наш Нестор-романист, тщетно хватился было за драму: коварная "Шкуна" потопила его3, - и, сидя за плитою своего "Эконома"4,
Он никнет в тишине
Главой лавровою... Sic transit... {Sic transit <gloria mundi> - Так проходит земная слава (латин.).} и пр. Но утешимся: был бы пруд, рыба будет... Теперь на первом плане рисуется всеобъемлющий г. Кукольник; за ним, на почтительной дистанции, блистает вечно юный талант, г. Полевой; за ним, на третьем плане, с приличною истинному таланту скромностью, раскланивается публике за снисходительные вызовы, - прилежное и усердное дарование г. Ободовского... Вообще, талант г. Ободовского удивительно приличен, удобен и соответствен настоящему положению русской литературы: он не может оскорбить своим превосходством ничьего самолюбия, хотя и действительно превосходит многих драматистов наших... Драмы г. Ободовского, и переводные, и переделанные, и оригинальные, отличаются тою общею им характеристическою чертою, что они не то чтоб хороши, да и не то чтоб слишком дурны (ибо на Александринском театре играют еще и худшие, а сочинители их тем не менее награждаются вызовами), так себе - середка на половине... Счастливый талант! Врагов нет, а славы много, и славы без терний, без огорчений...
Хотя "Христина" и переделанная, а "Царь Василий Иоаннович Шуйский" оригинальная драмы г. Ободовского, но обе они носят на себе отпечаток кровной родственности, и обе кажутся оригинальными произведениями одного и того же сочинителя... Посмотрим на них поближе и начнем с первой, то есть с "Христины". Дело давно уже известное, что г. Ободовский не совсем счастлив в выборе иностранных пьес для своих переводов и переделок: и в "Христине" он не избежал этого несчастия, так давно и так постоянно его преследующего. Эта пьеса вялая и сонная по действию, но тем усладительнейшная для немецких бюргеров, которых жизнь прозябает под девизом: "Bete und arbeite" {"Молись и работай" (нем.).}, тем эффектнейшая для чувствительных, добрых немецких филистеров, которые и в драме любят созерцать безжизненность и вялость своего домашнего существования. Видя эту драму на сцене, без помощи афиши даже и в третьем акте не привыкнешь отличать одно лицо от другого - чему, кроме отчаянной бесхарактерности и безличности героев, много способствует магнетическое и сонливое действие, производимое драмою на зрителя.
Вот содержание новой переделки нашего неутомимого переделывателя. Молодой граф Штейнберг, швед и племянник шведского патриота, воспитанный в Германии и влюбившийся там в молодую графиню Спарре, теперь наперсницу королевы Христины, возвращается на родину к старому дяде; каким-то счастливым случаем он спасает от потопления королеву, которая, узнав своего избавителя, жалует его в камер-юнкеры своего двора и хочет пожаловать еще и в свои любовники. Первое звание молодой человек принял, другого не принимает ни под каким видом: он, дескать, мечтает о той, которой имя во дворце и произнесть не смеет. Христина при каждом удобном случае открыто вешается ему на шею, клянется погубить "милую воровку его покоя" и - о боже! - узнает в сопернице свою любимицу. Но, дав слово погубить, она хочет сдержать его и готова отослать чету голубков в рудники. Между тем у королевы был любовник, граф де ла Гарди, был и другой, возвышенный первым и погубивший его клеветою, маркиз Сантино, хитрец, клеветник и поэт, чем особенно и пленил "покровительницу наук и искусств". Первый любовник свергнут с своего величия, второй также, потому что оказался обманщиком; молодой граф не хочет быть даже мужем королевы, которая готова бы, пожалуй, и на это, - благо он, видите, происходит от старинной королевской крови. Что делать? Христина вызывает цвейбргоккенского принца, за которого хотела было выйти замуж, да расчувствовалась о величии своей роли в Европе и Швеции и объявила его просто наследником. Чувствовать - так уж чувствовать! Любовники прощены и обняты королевою. Сантиментально величественные фразы в бюргерском вкусе - и драма кончается, не уступая в заключении любой добродетельной драме слезогонителя немецкого, Коцебу. Ни Христина драмы, ни Христина сцены, разумеется, не носят и тени сходства с историческою Христиною. "Царь Василий Иоаннович Шуйский" есть явное подражание "Скопину-Шуйскому" г. Кукольника. Подлинно, вещи познаются и оценяются по сравнению: "Скопин-Шуйский" сам по себе есть не больше как довольно сносное произведение человека не без дарования; но в сравнении с "Царем Василием Иоанновичем Шуйским" это просто - шекспировское произведение... Зато, с своей стороны, "Царь Василий Иоаннович Шуйский" есть довольно несносное произведение человека работящего; но в сравнении, например, с "Александром Македонским" г. Маркова, - это великое, колоссальное произведение... Везде бесконечная лествица творений - и в русской литературе!.. Пять действий и еще пролог - страшно! Словно тяжелый сон после сытного ужина, представляются нам эти пять действий и один пролог да еще два водевиля после них... И врагу лютому нельзя пожелать такого сна... Снилось нам, будто какой-то молодой человек, в военном костюме древней Руси, говорил что-то свысока, размахивал руками, а потом подписал сдачу Кексгольма. "Это пролог кончился", - сказали нам, когда мы проснулись от рукоплесканий восторженной публики. И вот снова тяжелый сон смежил своими "свинцовыми перстами" усталые наши вежды, и снилось нам, что царем Василием Иоанновичем Шуйским овладел брат его, Димитрий, которым владеет жена его, Екатерина, урожденная Малюта Скуратова; что Василий Иоаннович из исторического Шуйского, хитрого, пронырливого интригана, превратился в слабого, доброго старичка, который все охает да стонет, говоря, что людям верить нельзя. Димитрий действует из-за жены, которая чуть не бьет его на сцене, при публике Александринского театра; однако он ловко, вопреки природной тупости, единственно из угождения г. сочинителю, успешно поселяет недоверчивость к Скопину в душе бесхарактерного Василия. Скопин в опале. Василий с горя идет беседовать с тенями предков на гробах; Скопин, по тому же побуждению, очутился там прежде (то-то молодые-то ноги!) и застал там бояр, которых Прокопий Ляпунов уговаривает, свергнув Василия, объявить царем Скопина-Шуйского... Скопин, слышалось нам сквозь сон, понес такую заоблачную рацею, что Ляпунов, не зная, что и делать, заткнул себе уши; вдруг входит царь, обнимает Скопина за верность, стращает бояр, но из презрения к ним не хочет их ни казнить, ни вешать; а Ляпунова называет только горячею головою, которая из любви к родине готова напроказить и бог знает что... Какой добрый этот Василий Иоаннович Шуйский! Как жаль, что он таков не в истории, а только во сне... или в драме г. Ободовского!.. Потом, или прежде этого, не помним хорошенько, - снилось нам, что за кулисами шум и крики, что Екатерина на сцене с 14-летним сыном своим, Георгием, который очень любит Скопина и которого Скопин тоже любит. Входит какой-то немец; Екатерина дает ему денег и велит метить в "черное сердце"; немец выбежал; за кулисами выстрел; затем вбегает на сцену мужиков пять-шесть с длинными ножами и ружьями - хотят убить отродье Малюты Скуратова, Екатерину с сыном, но не подходят к ней близко: они знают, что сейчас должен войти царь и спасти их жертвы; вот они издалека и машут ножами и руками, а Екатерина кричит (прикинулась, что и вправду боится); входит Василий, мужики попадали наземь; Екатерина с сыном к ногам царя; занавес опускается, публика хлопает...
Потом снилось нам, что у Димитрия Шуйского пир, на котором он напился до того, что еле на ногах держался. Входит Скопин; Екатерина подносит ему кубок вина с ядом; "в вине яд", - говорит Скопин в виде моральной сентенции, а Екатерина испугалась, что он угадал ее злое намерение: эффект! Скопин отпивает половину, а Екатерина уходит, как ни в чем не бывало, не заглянувши в кубок. Входит Георгий; Скопин просит его выпить за свое здоровье; Георгий пьет. Гости разошлись; эффектная сцена смерти Георгия, кривляния и завывания Екатерины; занавес опускается - мы опять проснулись от рукоплесканий...
Когда мы снова погрузились в наш магнетический сон, то думали увидеть на сцене труп Скопина, выставленный для вящего эффекта, как вдруг ничего не бывало - покойник идет себе здоровехонек на площадь, а на площади Василий и народ, то есть человек с десяток мужиков и баб. Царь назначает Скопина воеводою над войском против Сигизмунда и называет Скопина "отцом отечества": видно, это римское обыкновение было также и в русских правах... Еще прежде этого снилось нам, что один боярин, укоряя другого в злоязычии, сказал два известные стиха сатирика Милонова:
Для острого словца
Готов он уязвить и матерь и отца5.
Не шутите Милоновым: хоть он родился в 1792, а умер в 1821 году, но его стихи знали наизусть еще при царе Василии Иоанновиче Шуйском... Вот, когда царь и Скопин все переговорили, последний, видя, что больше уже нечего делать, начал кончаться... Для большего эффекта вбежала Екатерина и в реторическом бреду мелодраматического отчаяния разболтала тайну своего преступления. Василий бросает скипетр и сам упадает на пол... Когда мы проснулись от рукоплесканий и вызовов публики, восторженной сим изящным произведением, занавес был уже опущен...
Святослав. Драматическое представление в четырех картинах, в стихах
Эта драма составляет переход от драм г. Ободовского к "Александру Македонскому", г. Маркова: она значительно похуже первых и значительно получше последней. Имени автора не выставлено, но видно, что это или очень молодой, или весьма старый человек, ибо только в этих двух крайностях человеческого возраста можно выбрать героем драмы такое полуисторическое, а потому и не драматическое лицо6. Подобные драмы в наше время то же самое, что некогда были эпические поэмы и классические трагедии; о содержании не хлопотали, гнались только за "сюжетом" и смело навязывали каждому лицу одни и те же чувства, страсти, слова и речи, хотя бы это лицо было - хазарский, печенежский, калмыцкий князь или византийский император, или рыцарь средних веков. Да оно ведь и легче: не требует ни знания людей и жизни, ни исторического изучения, ни таланта творчества. Все посредственности нашего времени строго следуют этому преданию псевдоклассической старины: это романтики только в мужицких поговорках. Истинная драма нашего времени угадана только французами: это драма современного общества, образчиками которой могут служить пьесы вроде: "La famille de Riquebourg", "Une faute", "La lectrice", "Une chaine" {"Семья Рикебур", "Ошибка", "Чтица", "Цепь" (франц.).} и т. п. Драма историческая требует огромного творческого таланта и должна быть достоянием только гениальных поэтов. К тому же она совсем не для сцены, ибо для такой драмы нет театров, не только у нас, даже в Европе: чтоб разыгрывать подобные драмы, необходима труппа по крайней мере из 500 человек, из которых каждый имел бы талант, развитый эстетически, знакомый с историею. В числе этой огромной труппы должны быть и такие артисты, из которых каждый годится только для одной роли, и хотя бы ему случалось только раз в год сыграть, но он должен получать хороший оклад. Тогда можно б было ставить на сцену даже и шекспировские драмы, которые только тогда и доставляли бы публике глубочайшее и возвышеннейшее нравственное (не говорим: только эстетическое) наслаждение; а до тех пор драмы Шекспира будут только усыплять нас в театре и оскорблять наше чувство уродливым и бессмысленным выполнением. В самом деле, что за радость видеть одну или две роли не только порядочно и со смыслом, но даже и превосходно выполненные, а на всех остальных действующих лиц смотреть как на марионеток, приводимых в движение нитками и пальцами?.. Французская драма современного общества, о которой мы говорили выше, не требует, по своей немногосложности, ни больших трупп, ни особенного множества превосходных талантов; напротив, есть два-три замечательные таланта - и довольно; остальные артисты могут быть только людьми способными, умными, привыкшими к сцене. Каждому легче прикинуться на сцене барином, купцом, чиновником, артистом, крестьянином, образцы которых он беспрестанно видит вокруг себя в действительности, нежели греком, римлянином, вандалом, германцем исторических времен, идеалы которых он должен сам создавать своим воображением. Отчего же наши доморощенные драматурги всё лезут в шекспировскую драму, а не хотят заняться драмою современного общества? Мы думаем, оттого, что не нужно для первой, как они ее понимают, того, что нужно для второй, - ума, знания общества, людей, человеческого сердца, вдохновения и таланта... Ведь такие люди, как какой-нибудь Скриб, не десятками родятся, а, что всего грустнее, родятся только во Франции - стране общественности и социальности, следовательно, в стране, уже по духу своему драматической. "Святослав" может служить образчиком мниморомантических и псевдоклассических трагедий на ходулях. Герой - ритор и говорит, вопреки своему историческому характеру, многословно и напыщенно; ничего не делает и только говорит. Завязка - верх нелепости; Святослава любит печенежская княжна, которая, переодевшись в мужское платье, служит Святославу оруженосцем. Потом в Святослава влюбляется болгарская царевна, - и галиматья кончается тем, что печенежская княжна зарезывает и болгарскую царевну, и Святослава, и нелепую драму, о которой ничего нельзя сказать, но по поводу которой можно вспомнить эти два стиха старика Кантемира:
Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки!7
Помешанный, драма в одном действии, в вольных стихах, соч. Тимона Бурмицкого8
Не в добрый для посетителей театра час завелись в его репертуаре драмы с художниками, которые все больше или меньше помешаны от гения и от любви к знатным дамам, все больше или меньше нагоняют зевоту своим гением и любовью, все говорят больше или меньше громкие и избитые фразы без содержания, а иногда, по воле авторов, и без грамматики. Вот они больше и больше плодятся, эти художники, и продолжают надоедать собою зрителям. Новое драматическое дарование г. Тимона Бурмицкого дебютирует таким же избитым, монотонным и пошлым лицом. Впрочем, произведение нового драматиста отнюдь не оригинальное, а заимствованное из либретто одной французской оперы, хотя наш сочинитель почему-то взял весь грех такого изобретения на себя. Дело, помнится, вот в чем: Альберт Мюллер, гениальный музыкант-композитор, в припадке своего гения, ни с того ни с сего вдруг влюбился в замужнюю графиню Кольдиц и поспешил упасть перед ней на колени среди собрания, которое слушало его симфонию. По примеру Тасса, влюбившегося некогда в сестру своего государя, Альберт Мюллер должен быть посажен за такую дерзость в тюрьму, где, по тому же примеру, должен сойти с ума, чтоб положением своим возбудить интерес в зрителях. Все это, как видите, очень натурально и в нравах нашего времени. Выпущенный из тюрьмы помешанным, он, с одной стороны, поступает на место учителя музыки при Лейпцигском университете, а с другой - под опеку и надзор кузины своей Луизы, которая держит его подле себя в гостинице, где живет, и которую он, помешанный, принимает за графиню, что и подает повод к высокопарным, мертвым фразам. Но помощью хозяина гостиницы, которому отдана на сохранение знаменитая симфония, посадившая в тюрьму композитора, эта симфония украдена студентами, сбирающимися сделать сюрприз учителю, разыграв ее под окнами. Между тем графиня, разумеется, по уши влюбившаяся в артиста, теряет мужа и отыскивает композитора, которого находит у сестры его, своей приятельницы. Альберт не узнаёт ее, сердце вдовы-графини растерзано: новый эффект и новые фразы! Сбираясь жениться на графине, за которую всё принимает свою кузину, он хватился симфонии - симфонии нет! Опять повод к прекрасному эффекту. Он в отчаянии, сумасшедший больше прежнего, хватает он за горло содержателя гостиницы, который, по обычаю всех содержателей гостиниц, трус, хвастун и фарсер. Чудо! загляденье! Известная часть публики хлопает неутомимо в ладоши... Но под окнами раздается симфония, Альберт вдруг припоминает все прошлое, избавляется от своего сумасшествия и избавляет зрителей от дальнейшей скуки: подписывается брачный контракт с графинею, а Луиза выходит за особенного жениха - самое скромное и по страдательности своей наименее надоедающее лицо драмы. Брак, поздравление студентов, остальной залп пустозвонных фраз - и конец!
Вольные стихи г. Тимона Бурмицкого, несмотря на свою вольность, довольно гладки, и, при лучшем выборе перевода, автор мог бы оказать некоторую услугу сцене, и без того наводняемой плохими переводами и плохими оригинальными творениями разных господ сочинителей.
Настенька. Провинциальные сцены с куплетами, в трех картинах, соч. г. Коровкина
Есть дарования (нельзя же и их не назвать дарованиями), которые не только не могут сделать что-нибудь свое, оригинальное, но даже и старым-то, готовым, могут воспользоваться не иначе как когда оно опрощено и избито до пошлости. Эти-то дарования собственно составляют литературную толпу, завидную золотую посредственность. Например, после Пушкина и других мастеров стало нипочем писать бойкие русские стихи - и сколько появилось поэтов, увы, нечитаемых! После нескольких удачных изображений провинциальной нашей жизни и нравов появилась тьма-тьмущая книжек и книжонок, водевилей и водевильчиков на ту же тему. Самое искусство поставлять водевили для русской сцены опростилось до чрезвычайности. Не говоря уже о водевилях гг. Каратыгина в Петербурге и Ленского в Москве, их пишут и г. Григорьев в Петербурге и г. Соколов в Москве. Но есть еще имена в литературе, особенно в литературе сценической, как наиболее лестной и легкой для таких господ, - это имена дарованьиц-любителей, к каким, без сомнения, принадлежит и г. Коровкин. Сочинители этого разряда пробиваются и щеголяют уже теми крохами, которые остаются от первых потребителей. Если б вы захотели живее представить себе сказанное нами - посмотрите новое произведение г. Коровкина, "Настеньку". В таких сценических произведениях судьба артистов наших (даровитых, разумеется) трижды и четырежды горестна, как сказал бы Гомер. Не будем надоедать вам изложением содержания этого водевиля, в котором главное, по плану автора, лицо идеально мило, потому что сочинитель старается сделать его "таковым", и идеально пошло, как оказалось на деле, вопреки стараниям господина сочинителя.