Вернуться на предыдущую страницу Вернуться на предыдущую страницу
Русский театр в Петербурге
Театральная литература наконец надоела нам донельзя! А между тем "Театральная хроника" необходима в журнале, как дополнение к "Библиографической хронике". Что тут делать? - Мы решились говорить только о пьесах, примечательных по эффекту, произведенному ими на публику Александринского театра; о других или умалчивать, или говорить коротко, без изложения содержания. В самом деле, легкое дело - рассказывать содержание того, в чем не только содержания - смысла не бывает!..
С чего начать? - В продолжение трех последних месяцев наделали много шуму следующие пьесы, о которых мы не говорили и из которых едва дышат только последние, а первые уже умерли:
Князь Серебряный, или Отчизна и любовь, оригинальная драма в четырех действиях, в стихах, соч. Н. Филимонова1
Эта драма - переделка известной повести Марлинского "Наезды". Переделывать повесть в драму или драму в повесть - противно всем понятиям о законах творчества и есть дело посредственности, которая своего выдумать ничего не умеет и потому хочет жить, поневоле, чужим умом, чужим трудом и чужим талантом. Когда такого рода чернильные витязи хватаются за хорошую повесть - оскорбительно видеть, как они уродуют прекрасное произведение; когда они берутся за плохую повесть - досадно видеть их тщетные усилия воскресить забытую нелепость. Повесть Марлинского "Наезды" в свое время была хороша и стоила своего успеха. Хотя герой ее, по своим чувствам, понятиям и поступкам, был немец с русским именем, хотя в его русских поговорках высказывался немецкий склад ума, хоть все события повести натянуты и неестественны, страсти поставлены на ходули, характеры составлены по рецептам: однако бойкий, одушевленный рассказ и хороший язык автора всеми были приняты за удивительное мастерство воскрешать "дела давно минувших дней, преданья старины: глубокой"2, живописать страсти и изображать характеры, да еще какие - глубокие, сильные, идеальные... Но теперь - иное дело! С тех пор много утекло воды в океан забвения, а с нею и вода повестей Марлинского... С тех пор причитались, присмотрелись и прислушались ко многому новому и лучше поняли, что такое творчество, народность в искусстве, созданные характеры, истинные чувства и естественно развивающееся действие. Теперь читать "Наезды" - все равно, что перечитывать страшные романы г-жи Радклиф, которые в свое время производили фурор во всей просвещенной Европе. Видеть же на сцене плохую переделку устаревшей повести - хуже всего худого, что только можно придумать. Содержание "Наездов" Марлинского так всем известно, что нет никакой надобности пересказывать его - особенно по поводу плохой драмы.
Ромео и Юлия. Драма Шекспира, в пяти действиях, в стихах. Перевод М. Каткова3
Чего не делают у нас с бедным Шекспиром? Его переделывает и пародирует г. Полевой, его переводят какие-то мальчики, его сокращают артисты, растягивают плохие переводчики; его, наконец, дают на русской сцене вместе с "Серебряными", "Березовскими", "Гладиаторами", "Парашами", "Уголинами" и прочим сценическим хламом!.. Переводам "Ромео и Юлии" еще посчастливилось: перевод г. Каткова из лучших русских переводов драм Шекспира; но давать его на сцене не следовало: для роли Ромео нужен был артист не только пламенный, вдохновенный, но еще и молодой и прекрасный собою; для роли Юлии нужна такая артистка, какой еще на русской сцене не бывало; для прочих действующих лиц также нужны актеры, каких у нас или очень мало, или совсем нет. Беда Шекспиру: публика при представлении его пьес спит, а он, вишь, виноват!.. Впрочем, лучше всех выполнил свою роль г. Максимов 1-й, игравший Меркуцио. Перевод г. Каткова "Ромео и Юлии" напечатан в "Пантеоне" 1841 года, следовательно, нет нужды рассказывать содержание этой пьесы, нечаянно попавшей на сцену...
Отец и дочь. Драма в пяти действиях, в стихах. Переделанная с итальянского П. Г. Ободовским
Г-н Ободовский вместе с г. Полевым - самые ревностные работники для сцены Александрийского театра. Любо-дорого смотреть на плодовитую и неутомимую деятельность! Один все переводит и переводит, и притом именно все, то есть всякую всячину в чувствительном и трогательном роде; другой... но позвольте, сперва надо поговорить об одном...
Чтоб быть счастливейшим человеком в мире, действуя на литературном поприще, прежде всего должно - не иметь таланта... да, не иметь таланта, одинако же и не быть совершенно бездарным писателем, а так себе - знаете - середка на половине, ни то ни се: толпа любит посредственность... Потом, должно иметь много деятельности, так, чтоб, например, ставить драму за драмою - словно блины печь: толпа не злопамятна и требует, чтоб ей беспрестанно напоминали о себе, чтоб имя пришедшегося ей по плечу господина сочинителя беспрестанно рябило в ее глазах... Потом... но что следует потом, я расскажу вам после, когда-нибудь, а теперь мне нужно поскорее рассказать вам содержание "Отца и дочери", а то, пожалуй, этак мы и не доберемся до "Елены Глинской"...
Агнеса Доберстон вышла замуж за лорда Станлея против воли своего отца; от сего реченный отец сошел с ума и пошел в дом умалишенных. Через пять лет лорду Станлею надоело ворковать с своею нежною голубкою; в душе его пробудилось честолюбие; целый год живет он в Лондоне, хлопочет по выборам, а жена тоскует в небольшом городке близ Дублина. Наконец супруги увиделись, - и муж без дальних околичностей предлагает жене развод: ему надо жениться на дочери какого-то маркиза, чтоб открыть себе политическую карьеру. Жена в обмороке, пользуясь которым муж хочет отправить ее во Францию, подкупив капитана корабля. Очнувшись, Агнеса несет разную высокопарную дичь о проклятии отца, о сбывшихся над нею его мрачных предсказаниях. Слуга Роберт помогает ей убежать с пятилетнею ее дочерью, Кларою. В лесу встречается она с отцом, который, с оборванною цепью на ноге, вырвался из дома умалишенных. Следует сцена столкновения виновной дочери с сумасшедшим отцом, сцена, исполненная самых пошлых и приторных эффектов, общих мест и пустых восклицаний. Все это кажется толпе ужасно патетическим, отчаянно потрясающим: так видит ребенок страшное привидение в человеке, который, чтоб испугать его, надел свою шубу шерстью вверх... И в самом деле, Агнеса так испугалась, что понесла неисчерпаемую дичь, исполненную высокого слога и незнания грамматики:
СЕЙ горький вид страданий не сносу,
О господи! разрушь меня огнем небесным,
Мой гнусный прах вели ты бурям разметать; Я довела его до страшного безумья,
Дни нежного отца я отравила, я!..
Потом Агнеса приходит в модный магазин Фанни, дочери своей кормилицы. Фанни дает ей убежище, через что лишается всех своих покупщиц - дрянных женщин, которые так и бросают в Агнесу свои тартюфские анафемы. Мало того: они хотят лишить Фанни жениха, но Генрих, сей великодушный жених, еще более влюбляется от этого в свою невесту. Агнеса добивается в доме сумасшедших места сиделки при своем отце. Наконец, его чудесным образом исцеляют музыкою; за чем следуют объятия, охи, ахи, вздохи... Все это крайне растянуто, водяно, приторно, пошло, вздорно, фразисто; характеров нет, действия никакого. И немудрено: плоская мелодрама эта переделана из оперного либретто...4. Что в либретто хорошо, как положение для музыки, то в драме, естественно, выходит ужасно нелепо...
Римский боец (гладиатор). Трагедия в пяти действиях, в стихах, соч. А. Суме, переделанная с французского В. К.5
Когда думаешь, говоришь или пишешь о каких бы то ни было драматических пьесах, о каком бы то ни было театре, - всегда и невольно вспоминаешь наш Михайловский театр, его французскую труппу, его русскую публику. Чудный театр во всех этих отношениях - нельзя довольно нахвалиться им!.. Вот, например, как не поставить его в образец всем театрам в мире за его репертуар: на Михайловском театре даются или веселые, живые, забавные и умные водевили французские, прекрасно поставляемые, превосходно выполняемые, или комедии, в которых отражается современная жизнь, в концепции и выполнении которых виден этот общественный такт, сценическое уменье, простота и истина, свойственные только французским писателям нашего времени, - таковы комедии: "Camaraderie", "Un bal masque", "Les premieres armes du due de Richelieu" {"Товарищество", "Маскарад", "Первое оружие герцога Ришелье" (франц.).} и т. п.; или, наконец, так называемую "драму" - эту единственную истинную трагедию нашего времени, которая находит патетическое, потрясающее и высокое в прозе повседневного быта, в действительности современной жизни, таковы пьесы - "La famille Riqnebonrg, ou Le mariage mal assorti", "La lectrice", "Une t'aute", "Une chaine" {"Семья Рикебур, или Неудачный брак", "Чтица", "Ошибка", "Цепь" (франц.).} и т. п. Но на нем не дают ни шекспировских трагедий, для которых мала наша французская труппа и которым не соответственны ее первые таланты, ни новейших изделий под громким именем трагедий - этих жалких и пошлых подделок под шекспировскую и шиллеровскую драму, которые так же похожи на свои образцы, как трагедии Корнеля и Расина на трагедии Эсхила, Софокла и Эврипида... Зато в Михайловский театр ходят наслаждаться изящным искусством, а не зевать и хлопать. Если дают водевиль - вы смеетесь от души, если дают комедию - вы, и смеясь, мыслите и наслаждаетесь; если дают драму - потрясенная душа ваша надолго освежается от удушья прозаической вседневности мощными и благородными впечатлениями... Если изредка случается вам видеть скучные пьесы и на Михайловском театре - так это разве так называемую "высокую комедию" XVIII века; но и тут вас вознаграждает превосходная художественная игра артистов. Но если уж и зевать, так, конечно, лучше от плохой комедии, чем от плохой или и превосходной, но плохо выполняемой трагедии: ибо в последнем случае требования ваши выше и важнее... "Гладиатор" есть именно одна из тех трагедий, в которых авторы становят на дыбы свою фантазию, пришпоривают ее насильственным экстазом, ищут содержания в народах, веках и эпохах, известных им только по книгам, и то весьма мало; одна из тех трагедий, где что ни чувство, что ни мысль, что ни слово - то ложь и фальшь; одна из тех трагедий, которые насильно распяливаются на пять актов и множество отделений, картин, сцен, выходов и т. п. для того только, чтоб сравняться в объеме с драмами Шекспира; наконец, одна из тех трагедий, которые пишутся для зевоты и рукоплесканий толпы, зевающей, а все хлопающей, чтоб слышать себя же самое и чтоб деньги не даром пропадали... Когда француз пишет драматическую пьесу, не выходя из социального элемента, твердо держась своего национального созерцания интересов и сущности современной жизни, - ему нет соперников: он прост, истинен, ловок, жив, остроумен, блестящ, трогателен, глубок; но зато, когда он залетит в прошедшие века и к чужим народам, когда с важным видом берется создать что-нибудь великое, - не меньше пятиактовой пьесы - он ложен, вычурен, фразер, декламатор, эффектер, поверхностен, пуст, скучен... Немец тут сумеет быть хоть верен истории и выказать свою громадную эрудицию; следственно, в его драме хоть что-нибудь можно найти, а у француза - ровно ничего не найдете, кроме скуки и трескотни надутых фраз и фейерверочных эффектов... Содержание "Гладиатора" всего лучше подтвердит нашу мысль.
Мать кесаря Гордиана имеет много тайн, которые не могут принести чести такой важной особе ее пола; гладиатор - наперсник и поверенный этих страшных и грязных тайн. Когда императрица Фаустина готовилась сделаться матерью, ее кто-то уверил, что для счастия новорожденного нужен состав, сделанный из сваренного ребенка; и вот Фаустина замучила одну женщину, разрешающуюся в пытке, преждевременно, девочкою, которую в ту же минуту вырывает из рук Фаустины вбежавший отец новорожденной: это сам гладиатор. Он спасся с дочерью в Египет, но там ее у него украли, и с тех пор он потерял ее из виду. Флавиан, римский аристократ, - последователь эпикурейской школы, страстно любит свою невольницу - Неомедию, и хочет на ней жениться. Фаустина, видя в Неомедии свою соперницу, велит гладиатору убить ее; но гладиатор, заметив в жертве сходство с своею женою, разжалобился и поклялся отмстить Фаустине за смерть жены. Но вот сцена языческого брака: несмотря на то, что Неомедия - втайне христианка и ревностная ученица проповедника Орисфена, она решается соединиться с своим возлюбленным по языческим обрядам и перед лицом языческих божеств. Вбегает гладиатор, - ее вытаскивают; потом народ схватил Орисфена, поносившего богов Рима, и жрец осуждает его на смерть. Тогда в порыве религиозного увлечения Неомедия объявляет, что она - христианка, и опрокидывает алтарь Юпитера. Ее осуждают на смерть в цирке, от руки гладиатора. Входит гладиатор в цирк, машет, словно тросточкой, огромной булавою - римляне изо всех сил бьют в ладоши, завидев такого молодца... Вот вводят Неомедию; гладиатор опять разжалобился - просит римлян помиловать красавицу - те кричат "смерть!" - делать нечего: "Ну, душенька (говорит гладиатор), станьте на колени и нагните головку".-- "Извольте, сударь".-- "Теперь снимите же покрывало с ваших плеч".-- "Ах, как можно! стыдно-с, при всех-с".-- "Ничего-с" - да и сдернул покрывало... Глянь: на шее родимый знак - боги! Это дочь его - ах, ох, о!!.. "Родитель мой!.." - "Дочь моя!.." Рукоплескания... Фаустина принуждена спасать Неомедию: от нее, по изречению оракула, зависит участь императора, ее сына... Но поздно: народ окружил темницу и хочет растерзать Неомедию; гладиатор прошиб стену, ворвался, зарезал дочь, и - напыщенной галиматье конец!.. Характеров нет, естественности - ни на волос, смыслу - мало; зато бессмысленных аффектов бездна...
Елена Глинская, драматическое представление в пяти действиях. Соч. Николая Полевого6
Быть всем во всем и быть во всем первым - кажется, девиз литературной деятельности г. Полевого. Слава Кузена заставила его быть философом (о существовании Гегеля г. Полевой узнал недавно и, следственно, поздно, когда уже не в состоянии был соперничать с ним); слава Гизо и Тьерри заставила его написать шесть томов "Истории русского парода" в XVIII томах; опыты Баранта рассказывать историю простодушным языком летописей заставили г. Полевого написать "Клятву при гробе господнем"; слава Шлегелей, барона Экштейна и статьи французского журнала "Globe" {"Глобус" (франц.).} сделали г. Полевого критиком и возбудили в нем любовь и удивление к Шекспиру, превратившиеся теперь в соревнование; слава Сэя заставила г. Полевого сделаться политико-экономом и произнести в Московской коммерческой академии превосходную речь "О невещественном капитале"; ну, словом, статистика, политическая экономия, история, философия, критика, филология, грамматика, этика, журналистика, лирическая поэзия, повесть, роман - все это поприще одного г. Полевого, одного, без соперников, без помощников... Вольтер и Гете нашего времени, г. Полевой принялся наконец за драматическую поэзию. Мелкие пьесы ему нипочем: он пишет, не считая, печатает, не гордясь, ставит на сцену, не гоняясь за рукоплесканиями, хотя - из вежливости - выходит на вызовы публики Александрийского театра... Что ему маленькие пьесы! Они так же не могут ничего ни убавить, ни прибавить к его славе, как и листки калуфера или мяты не могут украсить собою лаврового венца... Но и не в патриотических пьесах поставляет г. Полевой свою заслугу: он хочет состязаться с Шекспиром, и если не победить его, то не уступить ему - знай-де наших!.. Для этого он сперва поправил, то есть переделал "Гамлета", и без всякого расчета и умысла, совершенно бессознательно достиг прекрасной цели: представив это вековое, колоссальное произведение в миниатюрных размерах, он тем самым приблизил его к смыслу толпы и при помощи дарования актеров сделал на Руси народным это слабое подобие Шекспирова создания, отразившее в себе свой оригинал, как капля воды отражает в себе солнце. Вызов после первого представления и вообще чрезвычайный успех переделки "Гамлета" открыли г. Полевому тайну его призвания и его гения - он сел да и написал - пародию на "Ромео и Юлию", которую назвал "Уголино". Нам скажут, что в содержании "Уголино" нет ничего общего с драмою Шекспира: да, во внешнем содержании, то есть в "сюжете", точно мало общего, но мысль, но пафос пьесы рождены решительно драмою Шекспира. В наше время никто не будет так прост, чтоб подражать форме известного произведения; тем менее можно ожидать подобных подражаний от того, кто первый на Руси восстал против пошлой подражательности псевдоклассических времен. Вся постройка "Уголино" лежит на любви Нино к Веронике, и все сцены любви того и другого суть не что иное, как самая жалкая пародия на сцены любви в "Ромео и Юлии". Что у Шекспира глубоко и мощно, будучи в то же время и грациозно, - то у нашего самородного драматурга - слабо, мелко, приторно, фразисто, сладенько, тряпично... Нино и Вероника - это аркадские пастушки, взятые из идиллий г-жи Дезульер; это разрумяненные герои флориановских и геснеровских поэм. По г. Полевому показалось, что после "Уголино" ему остается только не останавливаться и продолжать идти. Следствием этого убеждения была новая пародия на Шекспира - "Елена Глинская". В "Уголино" он пародировал "Ромео и Юлию"; в "Елене Глинской" он пародирует - легко сказать! - "Макбета". Взглянем на содержание этой новой пародии.
Теперь ввелось в моду каждому действию драмы давать особое какое-нибудь эффектное и заманчивое название: этого требует, вероятно, искусство сочинения афиш, от которого часто зависит успех драмы. Г-н Полевой - пламенный поборник этого прекрасного нововведения, бодро состязается в нем с прочими корифеями современной драматической литературы - гг. Ободовским, Марковым, Бахтуриным и прочими. Подобная поддержка умного нововведения тем умилительнее со стороны г. Полевого, что он давно уже не любит никаких нововведений, даже в орфографии, и преследует их всею важностию своего, - впрочем, уже несколько запоздалого, - авторитета. И потому первое действие его новой драмы называется "Боярский совет", второе - "Грановитая палата", третье - "Литовский лес", четвертое - "Кремлевский терем", пятое - вероятно, для большего эффекта, какой всегда производит таинственность, никак не названо. Вся пьеса титулуется "драматическим представлением", вероятно, для доказательства ее близкого родства с созданиями Шекспира. Итак, первое действие - "Боярский совет". Действие происходит в зале кремлевских теремов, но совета мы не видим: сперва являются дьяк и окольничий, и первый сообщает второму, что бояре - шумят. Затем следует длинная, скучная и ничего в себе не заключающая сцена между двумя этими безличными лицами. Но вот явление второе: оно поживее. Бояре являются налицо и "шумят", ругая Оболенского, заклинаясь не уступать ему. Хитрый интриган Василий Шуйский подтрунивает над ними себе под нос. Является Оболенский и велит им идти по домам, так как-де княгиня уже распустила совет.-- Нейдем! - А почему? - И пошла потеха! Главная причина спора - осуждение на смерть князя Андрея, второго сына Иоанна III, произнесенное княгинею Еленою, матерью Грозного. От споров и брани дошло было и до резни; но вот является новый герой - лицо, сделавшееся необходимою принадлежностию всякого русского романа и русской драмы - шут Пахомко. Его шутки образумливают бояр - они становятся тише и уже только рычат друг на друга, но не кусаются. Входит Елена: В. Шуйский уже успел ей "донести". Она велит боярам просить прощения у Оболенского, но те решительно отказываются, а Оболенский говорит, что презирает равно и их вражду и их дружбу. Иван Вельский умоляет княгиню отменить приговор князю Андрею, а Пахомко трунит над В. Шуйским, поет, ломается - приятная смесь высокого с комическими. Наконец, Елена остается на сцене только с Оболенским, Пахомкою и Запольскою (наперсницею). Она говорит Оболенскому, что смирит буйство бояр, осмеливающихся не уважать его, опору престола и защитника царства. Оболенский просит ее дать ему случай на поле брани доказать ей, что он готов нести ей жизнь на жертву.
Елена (с жаром)
Нет, жизнь твоя мне дорога - щади ее!
Оболенский (изумляясь)
Княгиня! (Безмолвие.) Я иду готовить войско
На встречу польского посла и Ших-Алея.
Чудная сцена! как ловко умел наш драматург приподнять для зрителей и читателей край завесы, скрывающей его драму, и одною фразою обнаружить любовь Елены к Оболенскому!.. Правда, это при Занольской и Пахомке; но ведь сильные чувства не замечают свидетелей, а к тому же Запольская--наперсница Елены, Пахомко - шут и дурак - не поймет; так чего же ей было и церемониться?..
Во втором акте Мария воркует печально об отсутствии голубка ее - Оболенского и жалуется на его охлаждение. Входит Пахомко. Они, видно, знакомы; по крайней мере Пахомко называет себя слугою Марии. Он просит ее спасти от смерти "важного человека".-- "Да как же это?" - "Попроси мужа".-- "А кто мой муж?" - "Будто ты не знаешь?" - Из этого узнаем мы, что Оболенский женат на Марии инкогнито, - что было очень в духе того времени. Она даже не знает, кто ее родители. Слышен стук - Пахомко уходит, Оболенский входит - следует нежная сцена, где Мария говорит, что она "состарелась сердцем". Он просит у ней чару романеи, чтоб развеселиться. Мария говорит про себя: "Не поцелуй Марии, а чара романеи развеселит его!.." Как все это в духе того времени! Конечно, теперь ведь не пьют романеи!.. Оболенский один; в длинном монологе он жалеет Марию, раскаивается, что "мятежную судьбу свою и огненные страсти соединил с ее невинным сердцем", - "горе (продолжает он), когда не чистая любовь, святая сердца связала, а корысть" (именно язык того времени!..). Далее он вспоминает время, когда думал только о мече, смеясь пад боярскими смутами... "Будто огненные змеи, теперь они облапила меня", - заключает он. Какое выразительное слово "облапили"! Однако оно приводит меня в невольное раздумье: если автор надеялся здесь придать этому слову польское значение, то оно не имеет тут никакого смысла; если же понимать в настоящем, а не переносном значении, то надо придать змеям лапы, которых эти пресмыкающиеся так же лишены, как медведи жала. А все-таки же хорошо это "облапить" - и смело, и живописно, и ново!..
Следствием просьбы Марии было то, что Оболенский догадался о ее тайных сношениях с кем-то, рассвирепел, как огненный змей с лапами, и хотел "облапить" - старую няню Марии, но рассудил отложить это интересное дело до другого, более удобного времени и ушел. Действие переносится опять в кремлевские палаты. Елена принимает посла крымского хана, который говорит заносчиво; Оболенский ему не уступает, - война объявлена. Затем представляется Ших-Алей. Далее польский посол требует в оскорбительных выражениях выдачи Глинских, родственников Елены; надеясь на Оболенского, Елена и польскому послу объявляет войну.
В литовском лесу совершает свои чары колдун с вайделотами. Он сзывает чертей и толкует о Гедиминах и Ольгердах. Является Симеон Вельский. Он передался на сторону литовцев и в битве с Оболенским смертельно ранен. Колдун осердился и пуще прежнего стал звать чертей:
Совершайся, ада месть!..
Зло, раздор, погибель, брани,
Ухищренье, мщенье, лесть,
С адским пламенником в длани
На могучего вождя
Поспешите, поспешите!
Как туманом, ослепите
Очи светлые его!
Будто хитрою змеею,
В сердце, в ум его вползите,
В яд тлетворный обратите
Свет ума и солнца свет...
Мщенью, злобе меры нет!
Испугавшись сам какофонии и бессмыслицы этих стихов, колдун проваливается под пол при ударе грома. Бегут поляки, преследуемые русскими. Оболенский вступает, от нечего делать, в разговоры с умирающим Вельским, который оттого только и не торопится умереть, что ему нужно побраниться с Оболенским. За этим он умирает. Оболенский, опершись на меч, читает над телом Вельского длинную рацею. Приходит колдун и вызывается открыть ему будущее, становит его в круг и не велит призывать имени божьего. Оболенский трусит. Гремит гром. Черти поют хором следующую галиматью:
Сейте гром
Решетом!
Жарьте змей
Для людей!
Поспешите, поспешите,
Духи тьмы!
Оболенский со страстей не замечает, что черти его надувают и что в их песне нет смыслу. Является котел с тяжущимися (о чем тяжба - не сказано) привидениями. Черти опять затянули стихотворную дичь:
Гей, гей, гей, гей!
На пагубу людей
Мы собрались,
Мы принеслись!
Кипит котел очарований,
И гибнет человека ум
В огне волшебных обаяний
И тяжких и преступных дум. Является женщина под покрывалом, с венцом в одной руке, с кинжалом в другой.-- "Кто ты, привидение?" - спрашивает Оболенский.-- "Я Елена".-- "А венец чей?" - "Мономахов".-- "А кому его?" - "Тебе".-- "А сын Елены?" - Привидение грозит кинжалом... Оболенский ругает привидение, выбегает за черту, - и все исчезает. Страшно, читатели, не правда ли? Но не пугайтесь - ведь это только пародия, и притом очень неловкая, на сцену ведьм в "Макбете"... Может быть, это насмешка над Шекспиром, допустившим участие нечистой силы в драму, полную во всем остальном истины и действительности?.. Но, г. Полевой, ведь "Макбет" не историческая драма, у ней нет ничего общего с драматическими хрониками Шекспира; следовательно, Шекспир имел полное право на страшно-поэтическое олицетворение страстей Макбета в образе ведьм, существованию которых в его время еще верили; а ваше "драматическое представление" - ведь историческая эпоха, изображаемая им, относится не к мифическому периоду русской истории, а к самому историческому?..
Выбежав из круга, в котором его морочили дрянными, бессмысленными виршами и пошлыми фокус-покусами, Оболенский зацепляется за труп Вельского: многознаменательная случайность!.. Громко грозит он сжечь колдуна, а тихонько спрашивает его: "Мой ли будет венец, и не погибну ли я?" Колдун отвечает плохими стихами:
Нет, долголетен, славен
Ты будешь, но страшись: настанет час твой,
Когда две свидятся сестры
Во мраке, средь ночной норы,
При свете месяца младаго!
Кольца страшися золотаго
И зелья берегись лихаго! (Насмешливо.)
Приветствую тебя, великий князь московский!
Затем гром; колдун опять проваливается под пол; слышны трубы; бегут воеводы; один кричит: "Здравствуй, тан Гламиса!" - нет, извините: "наместник смоленский!" Другой кричит: "Здравствуй, тан Кавдора!" - опять нет: "наместник казанский! - сейчас-де прискакал гонец от Елены!" Какова пародия, читатели? Право, что перед нею "Энеида, вывороченная наизнанку"!..
Скучно рассказывать содержание того, в чем нет никакого содержания, в чем есть только - "слова, слова, слова", как говорит Гамлет; скучно развивать действие драмы, в которой нет никакого действия, есть только разговоры, и потому сократим остальные два акта в несколько строк и скажем, во-первых, что самое смешное, плоско эффектное место в IV акте есть сцена Пахомки с Трунилою, из-под надзора которого шут уводит Марию, а в V акте явление тени предка Глинских в длинном саване; далее то, что Мария сходится в келье с сестрою своею, Соломониею, разведенною супругою Василия Иоанновича; что Елена дает кольцо Оболенскому; что В. Шуйский, неся яд Елене, хвалит Оболенскому, с злобною улыбкою, доброе, заморское винцо, исцеляющее от всех недугов, а Оболенский, как дурак, ничего не видит, ничего не понимает, обнимается и воркует с Мариею... Мелодрама заключается пряничною, сыченою сценою:
В. Шуйский
Воины! Возьмите Оболенского!
Мария (схватывая его)
Нет! я не отдам его - он мой! (Падает в его объятия.)
Оболенский
Прочь, презренные услужники! благоговейте перед судьбою, постигнувшею преступное величие, - благоговейте перед кончиною праведницы! (Становится перед Мариею на колени.)
Мария
Мой милый! есть за гробом жизнь! (Умирает.)
Оболенский
Жизнь за гробом! Да, я знаю, верю, что есть одна, и страшусь помыслить о ней! Я вижу, кровожадные, вижу жребий мой в злобных взорах ваших! Непостижимый жребий! куда ты довел меня? Казнь очистит преступление мое... Она будет за меня молиться!
О реторика! о набор слов, взятых и сведенных наудачу из словаря! О герой без образа и лица, без характера и силы, без величия и смысла! О драма, в которой все говорят - говорят много, длинно, водяно, сантиментально, растянуто, вяло, плохою рубленою прозою, и никто ничего не делает! О драма, в которой нет ни характеров, ни действия, ни народности, ни стихов, ни языка, ни правдоподобия, но в которой много русских слов, ошибок против грамматики и языка, в которой бездна скуки, скуки, скуки!.. О жалкая и оскорбляющая чувство пародия на великое Создание великого гения!..
Помните ли вы, читатели, какой грозный разбор написал некогда издатель "Московского телеграфа" на мелодраму князя Шаховского "Двумужница"?7 Этот разбор г. Полевой перепечатал потом, слово в слово, в своих "Очерках русской литературы", изданных им в Петербурге в 1839 году... Если вы совсем не знаете этой статьи или забыли ее, - мы напомним вам кое-что из нее. Статья эта написана в форме разговора, будто бы подслушанного г. Полевым в кофейной Петровского театра: один из разговаривающих, молодой человек, защищает "Двумужницу", другой, старик, нападает на нее.
Молодой человек. Если вам мало похвалы, которая напечатана в "Северной пчеле", так довольно ли будет того, что в Петербурге зрители рыдали, не просто плакали от нее; дамы были в истерике и обмороках; мужчины кричали, что у них русский дух в очью проявляется; что это светлая звезда народности литературной, национальности драматической, песнь лебедя поэтического. А вы согласитесь, что Петербург всегда перещеголяет Москву вкусом. .... .
Старик. Едва ли в драматическом искусстве. Где доныне Филатка пляшет в митавском маскараде, где доныне уродливые бенефисные пьесы безобразят сцену, там едва ли можно положиться на вкус публики. Вы видели "Двумужницу" здесь?
Молодой человек. Нет, не видал. Но это чудо, это прелесть...
Старик. А судя по-прежнему...
Молодой человек. Что же: по-прежнему?
Старик. То, что князь А. А. Шаховской доныне испытал все роды драматических сочинений: писал трагедии, комедии, оперы, водевили, мелодрамы, в стихах и прозе; брал предметы из библии, - вспомните "Дебору", - из истории, из сказок; неределывал в драму романы В. Скотта, М. Н. Загоскина, поэмы Пушкина, обошел весь мир, ища предметов для драмы, был и в древней Греции, и в новой Франции, - такое беспокойство показывает, без сомнения, или многообразное величие гения, или решительную неудачу, которая встречает писателя на всех тропинках Парнаса, так что ему не остается ничего делать, как...
Молодой человек. Ну что ж - докончите.
Старик. Как перестать писать или сознаться, подобно Репетилову:
И я в чины бы лез, да неудачи встретил! {*}
{* См. "Очерки русской литературы", ч. I, стр. 447 и 448.}
Не знаю, как вам, читатели, а мне так кажется, что все это можно применить к г. Полевому по поводу его "Елены Глинской"... Да, в статье о "Двумужнице" я вижу горькую насмешку судьбы, издевающейся над человеческою личностию... Статья эта была резка, но справедлива и основательна; а между тем все-таки "Двумужница" князя Шаховского в тысячу раз лучше и "Елены", и всех патриотических и народных, и чужестранных драматических представлений г. Полевого... Отчего же г. Полевой напал с такою энергиею и таким жаром на пьесу князя Шаховского?.. Оттого, читатели, что в жизни человека есть период, когда всякое посредственное или фальшивое явление в сфере искусства кажется святотатственным оскорблением священнейших верований души... Мы по тому же самому напали и на "Елену Глинскую"...
Не дивитесь, что г. Полевой некогда так хорошо понимал достоинство драматических произведений, на поприще которых теперь сам подвизается с таким усердием и таким успехом: тогда и теперь - между этими словами - увы! - много разницы...