Вернуться на предыдущую страницу Вернуться на предыдущую страницу
Пантеон русского и всех европейских театров.
Часть IV. No XI, ноябрь. 1840
Мы было не думали скоро говорить о "Пантеоне", потому что примечательное редко является во всей русской литературе, не только в каком-нибудь одном повременном издании; но "Пантеон" невольно заставляет нас говорить о себе, так же как невольно заставляет публику читать себя. В последней книжке "Отечественных записок" за прошлый год, вышедшей назад тому каких-нибудь две недели, мы говорили о "Петербургских квартирах" г. Кони, где так превосходно изображен взяточник-газетчик с одною из своих тварей, которая служит у него жидом-маклером в его лихоимственных операциях; а вот теперь "Пантеон" является с драмой Шекспира "Цимбелин"... Две драмы Шекспира в один год!1 А между тем в первых книжках "Пантеона на 1841 год", говорят, напечатаются драма Шекспира "Ромео и Юлия", поэтически переведенная г. Катковым, и "Дон Карлос", драма Шиллера, в прекрасном переводе г. Ободовского2. Удивительно ли после этого, что на "Пантеон" так сердятся два издания - "Репертуар" и "Северная пчела"? Первому, разумеется, тяжело умирать скоропостижно, во цвете лет, без читателей; второй, разумеется, больно видеть смерть своего protege... Конечно, по чувству человеческому, нам жаль "Репертуара", и мы, видя коварную и торжествующую улыбку "Пантеона", повторяем с невольною грустью: "Кошке игрушки - мышке слезки!" Но с другой стороны, и не должен ли был "Репертуар" ожидать себе такой горькой и плачевной участи? Ведь ларчик открывался просто! "Репертуару" очень легко было сознать свое невыгодное положение относительно "Пантеона": ему стоило только сообразить для этого следующие обстоятельства:
Оба они - "Репертуар" и "Пантеон" - издания драматические; следовательно, существование одного при другом возможно только при равном достоинстве содержания обоих изданий; но где ж это равенство в достоинстве, когда "Репертуар" продолжал наполняться только игранными на русских театрах пьесами, следовательно, или плохими оригинальными quasi-драмами {дипственная хорошая оригинальная пьеса в ныншешнем году была "Петербургские квартиры" - и та, естествено, попала вся в "Пантеон" же, а не в "Репертуар".}, или плохими переводами и переделками французских водевилей, а "Пантеон" наполнялся хорошими оригинальными драматическими произведениями ("Торжество добродетели", "Благородные люди", "Петербургские квартиры"); хорошими переводами драм, имевших успех на сцене ("Велизарий"); драмами Шекспира ("Буря" и "Цимбелин"); драмами Вернера, Больвера и других3; повестями, стихотворениями, переводными статьями о театрах всего мира, не исключая китайского и индийского. Украшаясь приложениями виньет, картин, портретов замечательных художников, он вздумал еще являться к публике с каким-то "Текущим репертуаром", то есть давать публике, как безденежное приложение, пьесы, игранные и имевшие на сцене успех, то есть то, чем живет "Репертуар" г. Песоцкого.
Что ж оставалось делать "Репертуару", чтоб спасти себя от конечной гибели, которою грозил ему опасный соперник? Оставалось одно только средство: наполняясь огромным и (благодаря игре талантливых артистов) имевшим на сцене успех вздором, дарить публику хорошими пьесами, в виде приложений. "Репертуар" и попробовал было это сделать, - и на первый случай сделал хорошо, выдав в виде приложения прозаический перевод драмы Шекспира "Антоний и Клеопатра"; но этого было слишком недостаточно, чтоб сравняться с "Пантеоном", которого каждая книжка толще трех книжек "Репертуара" и у которого в каждой книжке есть что-нибудь примечательное. Месяц спустя "Репертуар" выдал особым приложением "Клевету", комедию Скриба; но кроме того, что пьеса эта не бог знает что такое, - она уже была напечатана в "Пантеоне".
Тогда "Репертуар" поневоле был принужден отдаться на волю случая. Мало того, что тощие его тетрадки продолжали наполняться по-прежнему невинным вздором, но они стали вдруг запаздывать, отставать. Прежде с ними этого не случалось: аккуратность в выходе составляла их главное, единственное достоинство, - и потому это хроманье на обе ноги было всеми понято, как истощение в силах и средствах... Чтоб поправить расстроенное состояние своего издания, г. Песоцкий пустил в нем хозяйничать разных юношей, которые точат свои перья на тупых куплетцах и полемических ратованиях с людьми, не хотящими замечать ни их писку, ни их существования. Между ними особенно отличается какой-то господин, который одну половину тощенькой тетрадки "Репертуара" наполняет своим ошиканным водевилем, а другую - глубокомысленными рассуждениями о том, отчего его водевиль был ошикан, тогда как известный задушевный приятель его, господин такой-то, подпустил в него своего остроумия...4. Но довольно об этом...
Под "Цимбелином" стоит имя г. Бородина, в первый раз еще являющееся на арене литературы, - и мы тем более дочитаем себя обязанными высказать свое мнение о достоинстве перевода. Очень жалеем, что суд наш не совсем в пользу вновь явившегося переводчика. Кажется, г. Бородин не постиг в драмах Шекспира одной из важнейших сторон их - того лиризма, который проступает сквозь драматизм и сообщает ему играние жизни, как румянец лицу прекрасной девушки, как блеск и сияние - ее черным или голубым глазам... Заметно, что он трудился добросовестно и отчетливо, но в его труде - труд и работа виднее поэзии, и пьеса Шекспира является богатою содержанием повестью во вкусе средних веков, изложенною в драматической форме, - не больше. Это какое-то женское лицо, с правильными чертами, красивое, но без улыбки, без жизни, с тусклыми стеклянными глазами... Сверх того, переводчик (важное обстоятельство!) не овладел стихом, который в иных местах решительно не слушается его и выражает или совсем другой смысл, нежели какой хотел сообщить ему переводчик, или затемняет тот смысл, который он сообщил ему. Вот несколько доказательств:
Мне кажется, наружностью такой
Пленительной и с ней такой душою
Прекрасною один он одарен.
Конечно, можно догадаться, что хотел сказать переводчик, но что это за оборот речи, а главное - что за стихи! Ведь стихи должны содержать в себе, кроме смысла, еще и поэзию...
Прочь, а еще двор тяготить наш будешь
Присутствием несносным, так умрешь.
О, наша жизнь
Счастливей, чем труды за оскорбленье (?),
Приятней, чем ребенку праздный час, и пр.
Но нам -
Невежества вертеп, в постель прогулка,
Как должнику тюрьма, в которой он
Перешагнуть через порог не смеет.
...И члены он
Могучие расправя, оживляет
Мои слова позицией (!?) своей.
...И хлопоты о бегстве
Моем двора...
...И если только враг
Мой так меча боится, как сама я,
То на него потрусят и взглянуть.
...Но увы!
Отсюда вы иных за грех ничтожный
Берете, из любви, чтобы они
Не впали в грех опять; другим же волю
Даете вы зло совершать за злом.
Чем далее, все хуже, до того, что
Все ужас к ним питают, и злодей
В том выгоду находит.
Впрочем, это еще первый опыт и, несмотря на многие недостатки, совсем не до того неудачный, чтоб не подавал в будущем хороших надежд. Мы уверены, напротив, что когда г. Бородин лучше всмотрится в тайну Шекспировой поэзии и овладеет непокорным русским стихом, то литература наша приобретет в нем замечательного переводчика. Во всяком случае мы благодарны "Пантеону" за знакомство с новым трудолюбивым дарованием.
Очень интересна в XI книжке "Пантеона" переводная статья об испанском драматурге конца XVI и первой половины XVII века, Тирзо де Молино. В своем роде очень любопытна маленькая статейка (отрывок из письма) - "Театр китайцев". О милый мандаринский народ! Как мы любим тебя, с какою любовию занимаемся всем, что к тебе относится! Как охотно говорим о тебе, как неохотно умолкаем!.. Вот интересная черта китайского театра, которую заимствуем из статьи "Пантеона": "Нередко актеры обращаются к партеру с просьбами о заступничестве против тирана пьесы и, когда получают отказ, осыпают зрителей бранными словами, и это отменно приятно мандаринам. "Ругай! - говорят они, - только занимайся нами, хотя бы нашей глупостью: все хорошо! Это обращает на нас внимание черни и дает барыш"... Кстати: как во всем верны себе нравы мандаринов! Мы получили на днях письмо из Пекина от одного приятеля, недавно отправившегося туда по долгу службы: приятель описывает нам китайскую журналистику и уверяет (кажется, не шутя), будто там бездарные издатели стараются дать ход своему плохому изданию тем, что возглашают никем до них не слыханную дичь, называя белое черным, а черное белым; ругают наповал все отличенное талантом и жизнию в литературах других народов и превозносят до небес мертвые, как церемония, изделия своих мандаринов; далее, чтоб обратить на себя особенное внимание, пускаются на всевозможные штуки - кувыркаются, высовывают языки, лают по-собачьи, мяучат по-кошачьи, острят по-мужицки, наконец, ругают издания, имеющие большой ход у соседних народов, и, ругая их, валяются у них же в ногах и лижут их, чтоб эти издания вступили с ними в спор или хоть бы просто ругали их, чтоб только дать им том известность, вопия неистово: "Ругай! только занимайся нами, хотя бы нашей глупостью: все хорошо! Это обращает на нас внимание черни и доставляет барыш!" - Подлинно дивны нравы мандаринов!..5