Вернуться на предыдущую страницу Вернуться на предыдущую страницу
Александринский театр
1) Жених нарасхват.
Водевиль в одном действии, переведенный с французского Д. Ленским
Полковник старых времен.
Комедия-водевиль в одном действии, соч. гг. Мелевиля, Габриеля и Анжело, перевод с французского (спектакль 21 ноября)
2) Ужасный незнакомец, или У страха глаза велики.
Оригинальная комедия в одном действии, соч. Н. А. Полевого
Дедушка и внучек.
Драма-водевиль в двух действиях, взятая с французского, Н. А. Коровкина, новая музыка, соч. Лядова (воспитанника)
Так, да не так.
Оригинальная комедия-водевиль в одном действии, соч. Н. А. Коровкина
Последний день Помпеи.
Оригинальная шутка в двух декорациях, с куплетами, провинциального быта (спектакль 11 декабря)
(Из письма москвича) ...Был в Академии художеств и видел остатки выставки. Говорю "остатки", потому что большая часть картин, и притом лучших, уже была вынесена; осталось несколько посредственных произведений, да еще портретов, которые, право, никак не могу понять, с которой стороны относятся к искусству... Искусство есть творчество, а списать верно портрет, то есть скопировать с натуры лицо человека - совсем не значит что-нибудь создать. Конечно, по портретам можно судить, до какой степени совершенства достиг тот или другой господин (не могу сказать "художник": портретист совсем не художник, а разве мастер) в технической части искусства, которая, взятая сама по себе, отнюдь не есть искусство, а разве мастерство.-- Вообще соображаясь с слухами и с статьею "Северной пчелы"1 выставка была посредственная, в которой очень немного было примечательного и, кажется, ровно ничего превосходного. Видел "Последний день Помпеи", и пока ничего не могу сказать об этом произведении ни pro, ни contra {ни за, ни против (латин.).}, потому что оно не произвело на меня никакого определенного впечатления. Надо еще будет посмотреть да поизучить. Я всегда питал непобедимое отвращение к этим пустым и легким судьям всего великого, этим аматерам-Хлестаковым, которые легко судят о тяжелых вещах, которые, постояв минуты две с своим лорнетом перед картиною, объявляют решительно дурным, может быть, великое создание, плод жарких молитв, святого вдохновения, многих дней и ночей без сна и пищи, - объявляют его дурным потому только, что оно им не понравилось и не произвело на них сильного впечатления с первого раза; которые не понимают, что иногда самое великое произведение потому именно и недоступно для скорого постижения, что слишком велико, что носит на себе отпечаток божественной простоты, а не блестит поразительными эффектами; что оно, наконец, требует долговременного и добросовестного изучения... Но этим господам все трын-трава: с судейскою важностию и светскою легкостию готовы судить они хоть о тяжелых трудах, например, какого-нибудь Гегеля, и его философию - плод глубокой, всеобъемлющей учености, деятельной и многотрудной жизни, бескорыстно посвященной исключительному служению истине - пожалуй, в одну минуту объявят недостаточною, хотя и не лишенною достоинств, эфемерным, хотя и замечательным явлением, - они, которые не имеют на это никаких прав, приобретаемых трудом и изучением, - они, которые не знают даже, в каком формате изданы творения великого мыслителя и что распространение его учения составляет теперь жизнь целой Германии и есть факт современной истории человечества... Бог с ними, с этими господами!..2 Постараемся не увлекаться безотчетным уважением к авторитетам и чужим мнениям, но также и не будем безотчетно увлекаться слепою доверенностию к собственным впечатлениям, которые часто бывают обманчивы, и к собственным мнениям, которые, вследствие этого, еще чаще бывают ошибочны. И потому прошу не принимать моих слов о картине Брюллова за суждение, которое я позволю себе произнести только тогда, когда много часов будет проведено мною в безмолвном созерцании этого произведения, пользующегося такою громкою славою. Вместе с вами смотрел я в Москве на "Прометея" Доминикино и вышел из залы с каким-то неопределенным и тяжелым чувством, с затаенною досадою и на себя и на картину: а теперь эта картина не отстает от меня, как будто я сто раз видел ее, как будто и теперь еще стою перед нею, и теперь еще вижу перед собою эту перепрокинутую фигуру, из судорожно растворенного рта которой, слышится, исходят глухие стоны, исторгающиеся из груди, а не из горла, - а на челе, сморщенном и напряженном от невыразимого страдания, как светлый луч в глубоком мраке, проблескивает торжество победы... Кстати: в зале академии я видел "Причащение св. Иеронима" Доминикино же: вот предмет-то для наслаждения и изучения!.. Много, много придется мне писать к вам!.. Картина Бруни "Моление о чаше" не произвела на меня особенного впечатления. Мне кажется, что в лице Спасителя только страдание и невольная страдальческая покорность, а не божественность; положение всей фигуры несколько изысканно; а чаша в воздухе гораздо больше говорит о содержании картины, нежели лицо и положение Искупителя. В лице богочеловека должны быть схвачены два момента - человеческий, как выражение страдания: "Прискорбна есть душа моя до смерти; отче мой, ащо возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия", и божественный, как выражение победы и торжества духа над плотию: "Обаче не яко аз хощу, но яко же ты" 3. Великий предмет, перед которым смирится и устрашится фантазия самого великого, самого гениального художника!.. В Эрмитаже еще не был: впереди еще много наслаждений и много писем к вам, во исполнение обещания отдавать вам самый подробный отчет во всем, чем поразят и усладят меня сокровища искусства, хранящиеся в Петербурге. Теперь же снова обращаюсь к предмету, не столь высокому и поэтическому, по столь поразительному и усладительному - к Александринскому театру...
В нервом письме моем к вам я показал вам Александринский театр со стороны драмы; теперь покажу вам его со стороны комедии и водевиля. Эта песня будет еще заунывнее, благодаря моему московскому варварству... Неприятно, господа, быть в положении скифа, вдруг очутившегося в Афинах4; но не хочу и притворяться, а останусь скифом, варваром, одним словом - москвичом... Вообще театры обеих наших столиц еще в младенчестве: в тех и других есть таланты, и даже великие, но нет еще сценического искусства, которое состоит в целостности представления, в том, что называется ensemble и без чего нет сценического искусства, а может быть только разве стремление к нему. Кому это покажется странным или ложным, тому советую побывать в петербургском Михайловском театре...5. Но об этом я скоро буду писать вам, а пока помолчу, тем более что это будет целая история, только совершенно в другом роде - песня совсем на другой тон и лад... Но в каком бы ни были состоянии наши театры обеих столиц, однако между ими есть разница. Не берусь вам показать ее, но попробую намекнуть, как я уже и сделал это в первом моем письме к вам. Как истинные москвичи, вы знаете, в чем разница между Мочаловым и Каратыгиным; подобная же разница есть и между Щепкиным и Сосницким, не в том смысле, чтобы Щепкин своими недостатками походил на Мочалова и ими давал над собою верх Сосницкому, а в том, что, оставляя в стороне неуместный спор о степени таланта того и другого артиста, нельзя не сознаться, что и у Сосницкого есть своя сторона превосходства над Щепкиным, общая всему петербургскому. Если дочтете до конца это письмо, то увидите, о чем я говорю, и, может быть, согласитесь со мною, хотя с первого раза вам и покажется диким такое мнение со стороны чистого москвича. Итак, в драме ни Москве перед Петербургом, ни Петербургу перед Москвою величаться нечем: у нас (то есть у москвичей) Мочалов - здесь Каратыгин; у нас Львова-Синецкая - здесь Каратыгина; у нас Орлова - здесь (общее мнение Петербурга) Асенкова; у нас г. Козловский - здесь г. Толченов; у нас Самарин - здесь г. Леонидов (тот самый, что играл в "Велизарии" роль вандала); у нас в трагедии является иногда Щепкин - здесь Брянский, а иногда и Сосницкий (как, например, в роли Руджиеро6, которую в Москве выполняет Щепкин); у нас Орлов в ролях Швейцера в "Разбойниках", Уголино, Яго - здесь гг. Третьяков, Воронов и прочие, хотя и в других ролях; но у нас же Орлов в роли могильщика в "Гамлете", а здесь не знаю кто: итак, положим, что равно... Но в комедии и водевиле у нас Щепкин - здесь Сосницкий; у нас Репина - здесь не знаю кто; у нас Орлова - здесь Асенкова, если не ошибаюсь; у нас Потанчиков, Степанов, Орлов - здесь опять не знаю кто; Максимов 1-й что-то среднее между Самариным и Ленским; если у нас во многих ролях отличаются В. Степанов, Никифоров, Шуйский, В. Соколов, Сабурова, Баженовская, даже Румянцев - здесь во многих ролях отличаются - Афанасьев (в ролях подьячих), Григорьев 2-й (верх возможного совершенства в ролях купцов и купчиков и возможной бездарности во всем другом); Григорьев 1-й (в ролях армейских офицеров и некоторых других), Каратыгин 2-й (в роли архивариуса и некоторых других). Что касается до Живокини - здесь Мартынов, и как он еще молод и можно надеяться, что будет совершенствоваться, то едва ли не Москва должна завидовать Петербургу. Г-жи Брянской еще не видал ни в драме, ни в комедии, а г-жи Каратыгиной не видал в комедии, и потому не сужу о них. Вот вам данные для суждения - выводите сами результаты. Вообще в петербургском театре есть следующая странная особенность от московского: здесь какая-то общность, так что иногда не разберешь, чем разнятся между собою Каратыгины и Асенкова, и даже другие, когда хорошо заучат роль и приготовятся, тем более что публика Александрийского театра равно в восторге от тех и другой, и третьих; в Москве же, напротив, какая-то неровность - то гора или холм, то совершенная плоскость: Мочалов и Щепкин неизмеримо высятся и резко отличаются от второстепенных актеров; второстепенные прекрасны, третьестепенные удовлетворительны, а кто за ними - смотреть нельзя, хоть зажмурь глаза или беги вон из театра; тогда как здесь об ином и не догадаешься, что он из плохоньких, потому что и говорит со смыслом и с ударением, и ходит на ногах, по-человечески...
В публике обеих столиц тоже большая разница. Не говорю о публике Михайловского театра - это совсем другой мир, и мир прекрасный, потому что сюда собираются только люди, которые приходят наслаждаться и сценическим искусством, и талантами Аллан, Бурбье и других, люди, которые не любят хлопать и кричать; сверх того в Михайловском театре нет райка - важное обстоятельство!.. Но о публике Михайловского театра после. Московскую публику можно разделить на три разряда - во-первых, на воскресную, для которой даются по воскресеньям "Аскольдова могила", "Жизнь игрока", "Скопин-Шуйский" и даже драмы Шекспира и которая всем довольна, всему громко хлопает, всегда вызывает Орлову и равно вызывает Мочалова и г. Славина; потом публику бенефисную, для которой бенефис - праздник и которая уж непременно вызывает бенефицианта, если только он не г. Козловский; наконец, публику, преимущественно собирающуюся на повторение бенефисных пьес, если бенефис имел блестящий успех, и вообще посещающую пьесы только по выбору. В Александринском театре публика всегда одна и та же и большею частию состоит из делового и утомленного народа, которому после официальных бумаг всякий слог хорош. Отсюда проистекает ее беспримерная снисходительность: за все хорошее она благодарит с таким же энтузиазмом, как и за превосходное, а ко всему слабому, посредственному и дурному она до того терпима, что ошиканная ею пьеса или осмеянный актер уже решительно никуда не годны. Она говорит с восторгом об Аллан, восхищается Каратыгиным и Сосницким, и театр дрожит от ее рукоплесканий и ее "браво", когда Асенкова покажется перед нею в мужском платье, а иногда и в женском. Она очень любит драму, но от Шекспира вообще скучает, потому, разумеется, что он дурно переводится и еще хуже играется; но она очень одобряет произведения отечественных талантов, каковы, например, г. Полевой и г. Коровкин - усердные и неутомимые драматурги, особенно ею любимые. Но она и к ним будет неумолимо строга, если бы они забыли должное уважение к ее просвещенному и образованному вкусу и решились забавлять ее фарсами вроде "Филаток и Мирошек" или "Незнакомцев" и "Последних дней Помпеи". Московская публика умереннее в своих восторгах, да и скупее на них: если она и вызывает актера по нескольку раз, то это не иначе, как по воскресеньям, и то не больше четырех раз в один спектакль. Кроме того, в Москве, если, например, Мочалов играет действительно превосходно, то рукоплескания публики громче и единодушнее, но реже, и ее восторг иногда выражается каким-то торжественным безмолвием, в котором слышится изумление чудом и которое для иного артиста лестнее всяких воплей и хлопанья. Что всего удивительнее, в московском Петровском театре такие явления бывают даже и по воскресным дням...
Итак, давали "Жениха нарасхват". Пьерро играл г. Шемаев: роль выучена твердо, есть развязность, толковитость, жесты и возвышения голоса уместны, но нет этого "нечто", которое трудно назвать и которое составляет талант. Есть люди, которые скажут самое обыкновенное слово, сделают самый обыкновенный жест - и все смеются; есть другие: говорят все замысловатое, смешное, нарочно делают смешные жесты - и никто не смеется; не правда ли, что у первых есть нечто, а у других нет этого нечто!.. Так и г. Шемаев: роль его была смешна, играл он хорошо, даже делал фарсы, на которые откликались сочувствием райские сердца и души, но смотреть на него было тяжело и скучно, и неприятно. Прочие лица, которых представляли г. Алексеев и г-жа Сандунова, Бормотова, Рамазанова 2-я, Теряева, Соловьева и Волкова 1-я, - тоже хороши, и об их игре смело можно сказать: "Обстоит благополучно". Одним словом, заставьте в Москве разыграть водевиль подобные же таланты, вышло бы ужасное уродство; но со всем тем я уже не пойду в другой раз смотреть "Жениха нарасхват".
В "Полковнике старых времен" г-жа Асенкова в длинных ботфортах, мундире и прочем. Действительно, она играет столь же восхитительно, сколько и усладительно, словом, очаровывает душу и зрение. И потому каждый ее жест, каждое слово возбуждали громкие и восторженные рукоплескания; куплеты встречаемы и провожаемы были кликами "форо". Особенно мило выговаривает она "чорт возьми!". Я был вполне восхищен и очарован, но отчего-то вдруг стало мне тяжело и грустно, и, несмотря на мое желание полюбоваться Мартыновым в роли Фломара, я вышел из театра при начале водевиля и дорогою мечтал о Москве, о вас и о прочем...
Декабря 8-го был бенефис Сосницкого, почти весь составленный из трудов знаменитых и неутомимых петербургских драматургов - г. Полевого и г. Коровкина, так что это было нечто вроде состязания двух талантов. Декабря 11-го все эти пьесы были повторены - и г. Коровкин дважды торжественно победил г. Полевого, пьеса которого "Ужасный незнакомец, или У страха глаза велики" - единственная в спектакле была ошикана, тогда как две пьесы г. Коровкина, особенно "Дедушка и внучек", благодаря прекрасной игре Сосницкого, заслужили лестное одобрение публики Александринского театра. Я не видал бенефиса, но был на повторении и потому видел все то же, что происходило и в бенефис.
"Незнакомец" есть не драма, не комедия и не водевиль, а какой-то фарс вроде неудачного подражания Коцебу. Ландманн провинции прислал бургемейстеру городка приказ изловить какого-то разбойника или что-то такое; в это время через город проезжал какой-то "неизвестный", которого бургемейстер, городовой судья и еще кто-то почли почему-то за вышереченного вора и разбойника и решились захватить живого. Бургемейстер собирает полгорода с оружием, говорит речь о славе, чести и бессмертии, прощается с женою, которая упадает в обморок, и с дочерью, которая не упадает в обморок; "неизвестный" входит, и на него устремляются издали шпаги, сабли, ружья, владельцы которых прячутся друг за друга, трусятся и прочее. Наконец его кое-как схватили. Является ландманн и узнает в "неизвестном" какую-то важную особу, ругает бургемейстера и судью и уходит с важною особою, чем и кончается дело.
Мы сказали бы, что Сосницкий играл дурно, если бы почитали себя в праве сказать это... В самом деле, какое право имеет рецензент хулить игру актера в бессмысленной роли, как, например, в роли Филатки, Мирошки или Яги-бабы, которую иногда играл Щепкин на московской сцене?.. От актера, как и от каждого, должно требовать только возможного. Искусный актер может из безмысленной роли сделать что-нибудь порядочное, а не из бессмысленной... Кроме Сосницкого, можно упомянуть только о г. Толченове, который смешил публику в серьезной роли. Вот подлинно комический-то талант: дайте ему сыграть хоть мертвого, так насмешит...
"Дедушка и внучек", драма-водевиль, была бы не только со смыслом, но и с мыслию, если бы в ней не было лишнего лица, которое играл г. Григорьев 1-й и которого отношения к целому пьесы как-то непонятны. Но все недостатки этой пьесы выкупаются лицом дедушки, которое изображено даже с мыслию и превосходно сыграно Сосницким.
Дедушка любит своего внучка и, как старик, не умеет быть к нему строгим, хотя и чувствует необходимость этого. Он сажает его за книгу, а тот хватается за игрушку; он начнет выговором, а кончит тем, что поможет ему спустить кубарь. Приходит его зять, хочет побранить сына, а дедушка начнет уверять, что его внучек образец прилежности и скромности, хотя и знает, что он шалун и ленивец. У дедушки есть еще внучка, взрослая девушка, которая любит молодого человека, Камского. Дела отца ее расстроены, потому что его тестя (дедушку) обманул и разорил какой-то Юлий, облагодетельствованный им молодой человек. Дедушка застает Камского с своею внучкою в то время, как тот очень нежно целовал у ней ручки. Дедушка строго принимается за влюбленных, но узнавши, что они любят друг друга и желали бы жениться, приходит в старческий восторг, дает им свое согласие, велит им поцеловаться и даже, в забытьи, сзывает в окошко всех своих знакомых на сговор внучки. Влюбленные охлаждают его восторг, прося до времени помолчать. Камский уходит, дедушка занялся со внучком игрушками. Входит Хамов, хожатый по делам и ростовщик. Он приносит отцу Маши тысячу рублей взаймы под страшные проценты, толкуя Маше о своей любви к ближнему и бескорыстии. Он просит ее передать ее отцу для подписания заготовленные обязательства, а деньги кладет на стол. Дедушка вдруг выходит. Является сам Раев (отец) и уходит с ростовщиком в свой кабинет. Вдруг входит дедушка с корзинкою, наполненною игрушками и вещами, и приглашает Машу полюбоваться дорогими серьгами, которые он, в числе других вещей, купил ей в подарок к свадьбе. "Где вы взяли деньги?" - восклицает она и с ужасом узнает, что старик (почему и как - это тайна автора) взял на столе тысячу и всю ее издержал. "Стало быть, мы разорены?.. Зачем же вы от меня таили это?.." - восклицает старик, по ужасу Маши догадавшийся об истине. Маша убегает в кабинет к отцу; старик в отчаянии и хочет уйти навсегда из дома так безнамеренно погубленного им своего зятя, как вдруг слышит его голос: "Я прогоню его!.." Прекрасная сцена, в которой есть где развернуться таланту артиста!.. Вбегает внучек - дедушка с плачем отдает ему игрушки, прощается с ним и уходит, сопровождаемый слезами внучка, который тотчас утешается, принимаясь разбирать из корзины игрушки.
Во втором акте Камский рассказывает своему двоюродному брату, Юдину, о несчастном семействе, погубленном негодяем, который им был облагодетельствован. Юдин грубо высылает брата, остается один и жалуется, что его все оставили, даже родной брат называет в глаза негодяем, - из чего публика и видит, что этот Юдин тот самый человек, который погубил своего благодетеля; но публике трудно понять, за что он сердит на брата, который не думал его ругать в глаза, не зная, что говорит о нем, ругая неизвестного негодяя. Это, вероятно, одна из тайн автора или переделывателя драмы-водевиля. Юдин уходит из комнаты, в которую входит Камский с Гриневым (дедушкою). Дедушка дрожит от холода и жалуется на русский мороз, тогда как он за час перед этим отворял окно на улицу, чтобы просить гостей на свадьбу внучки: маленькая несообразность или, может быть, в тот год зима так быстро сменила лето, или, может быть, это еще одна из тайн переделывателя французской пьесы. Камский подводит старика к камину и бежит за вином. Старик выпил рюмку, и Камский предлагает ему выпить другую за здоровье своего двоюродного брата Юдина. Старик, узнав, что он в доме своего врага, приходит в негодование на Камского, который принял его сюда. Странное дело! живя в одном городе с Юдиным, старик не знал его дома! Но, может быть, это еще одна из тайн г. переделывателя!.. Старик хочет уйти, но Камский уговаривает его остаться и проводит в свою комнату. Входит Хамов и спрашивает Юдина; Камский идет к брату с докладом и скрывается, а Юдин входит, начинает ругать родню, грозит выгнать из дома тетку, сестру своей матери и мать Камского, и обещает отказать свое неблагоприобретенное имение Хамову. Этот помогает ему ругать его родню, подличает и уходит в радости. Юдин один - жалуется на родню и на свое одиночество; причина и смысл - тайна автора. Входит Гринев, и следует сцена упреков со стороны старика и ожесточения со стороны Юдина. Последний уходит, и вдруг вбегают Петя и Маша с известием, что их имение продается с молотка. Старик сходит с ума; но Юдин вдруг почему-то (последняя тайна автора) раскаивается, отдает свое имение обиженному им семейству, изъявляет согласие на брак своего брата с Машею; старик приходит в рассудок - и, как видите, все счастливы.
Из этого изложения видно, что вся пьеса составлена для одного характера - дедушки, который и очерчен с мыслию. Сосницкий был превосходен. Одно уже то, что, играя комическую роль, он умел трогать и возбуждать не смех, а чувство, не переставая быть смешным, показывает удивительное искусство. Его невозможно было узнать: сгорбленный стан, восьмидесятилетнее и предоброе лицо, голос, манеры, даже произношение, дающее знать о недостатке зубов, - словом, все до малейшего оттенка, до едва заметной черты было в высшей степени верно, правдоподобно, естественно, артистически искусно. В каждом слове, в каждом движении виден был добрый, благородный, теплый старик. Невозможно требовать большего и лучшего отрешения от своей личности, и только афишка могла уверить меня, что это был Сосницкий, а не другой какой-нибудь актер, которому, по причине собственных восьмидесяти лет за плечами, не для чего было прикидываться стариком. Вот в этом-то я и вижу превосходство Сосницкого перед Щепкиным: последнего вы везде и во всем узнаете, хотя он каждую роль выполняет совершенно сообразно с ее духом и характером. Ему изменяет не талант, не искусство, но его фигура, какая-то одному ему свойственная манера, от которой он вполне никак не может отрешиться. В этом отношении из русских актеров у Сосницкого едва ли есть соперники: самого Каратыгина, глубоко постигшего эту внешнюю сторону искусства, вы всегда узнаете по голосу и еще по чему-то особенному, только ему принадлежащему; но Сосницкий перерождается, подобно Протею, в тех ролях, которыми может овладеть вполне. Мы заметили в его игре только один недостаток: в патетических сценах мы желали бы слышать этот трепет чувства, эту электрическую теплоту души, которыми Щепкин так обаятельно и так могущественно волнует массы и увлекает их по воле своей огненной натуры. Вот здесь превосходство Щепкина над Сосницким, и превосходство, которого тайна, кажется, не совсем в органе голоса. И в этих двух пунктах вообще главная разница между театрами обеих наших столиц. Во всяком случае, я готов сто раз видеть Сосницкого в роли дедушки, но тем не менее глубоко и болезненно буду завидовать вам, если вы увидите в ней Щепкина... Внучка играл г. Песоцкий, мальчик лет десяти. Об игре его мы скажем только то, что смешно и странно требовать от ребенка таланта и искусства, но что, со всем тем, если бы все взрослые играли так, то в Александринский театр было бы за чем ходить каждый день. Малютка был вызван два раза.
Г-н Максимов 1-й очень отчетливо и искусно выполнил довольно пустую роль; а г. Мартынов превосходно, артистически сыграл роль Хамова. Вот, господа, талант! Если он будет изучать и учиться, то не только водевиль, но и комедия долго еще не осиротеют на Александринском театре.
"Так, да не так" - пустой фарс в водевильном роде. Василий Павлович Неродов, майор гусарского полка, любит поволочиться за всякою женщиною, какую только увидит, а жена его, Надежда Павловна, сердится на него за это. И вот она ждет к себе свою пансионскую подругу, Катерину Федоровну Славину, с ее женихом, Владимиром Сергеевичем Холмским; а муж находит у ней черновую записку, в которой она просит свою подругу приехать к ней в мужском платье, а жениха упросить одеться в женское. Очень умно и правдоподобно! Дело происходит в деревне. Муж волочится за женихом и как с мужчиною обходится с невестою; а жена открывает ему, что записка была хитростию (и очень замысловатою!) с ее стороны и что он в дураках. С изумлением увидел я Сосницкого, как бы чудом каким из 80-тилетнего старика - вдруг превратившегося в повесу-майора, правда, несколько дурного тона, но который требовался духом пьесы, потому что ее действующие лица, как (видно из нашего краткого изложения, не могут принадлежать к числу порядочных людей. Тщетно старался я найти в лице Сосницкого что-нибудь похожее на лицо дедушки, которого видел перед собою четверть часа назад и которого лицо я никогда не забуду - столько в нем характеристического. Непостижимое искусство! - Роль невесты-подруги, в бенефис, играла г-жа Самойлова 2-я, говорят, актриса с замечательным талантом; но на этот раз, по причине ее болезни, эту роль занимала воспитанница Федорова, почему я ничего не могу пока сказать вам о г-же Самойловой 2-й.
"Последний день Помпеи" - фарс, оскорбляющий и чувства и смысл. В нем провинциалы уездного городка представлены и дураками, и подлецами, без всякого правдоподобия, без всякой естественности. Г-н Григорьев 1-й прекрасно играл Н. Н., проезжающего ремонтера, а г. Каратыгин 2-й Пшеницына; и из других многие были недурны. Актерам публика даже аплодировала местами, но пьесу все-таки проводила с негодованием и презрением. И поделом!..