Вернуться на предыдущую страницу Вернуться на предыдущую страницу
Московский театр
Дом на Петербургской стороне, или Искусство не платить за квартиру,
водевиль в 1-м действии
Жена артиста,
драма в 2-х действиях, сочинение Скриба, перевод с французского Н. А. Коровкина
Цыганы,
драматическое представление, взятое из поэмы А. С. Пушкина
Первое представление "Мельника, колдуна, обманщика и свата",
комедия в 1-м действии, сочинение Н. А. Полевого
Мэр по выбору и смелый поневоле,
водевиль в 1-м действии, перевод с французского (бенефис г-жи Орловой, 13 октября)
Мы устали, только переписывая длинную афишку, испещренную таким множеством заманчивых заглавий, и у нас решительно недостало бы сил переписать ее со всеми ее заманчивыми подробностями и именами. Г-жа Орлова радушно, по-московски, угостила московскую публику, и московская публика осталась ею очень довольна. И как было не остаться довольною публике? бенефис - ее страсть, а расположение к длинным афишкам доходит в ней иногда до слабости; если же к многочисленности присоединится и новость пьес, она не скупится на плату, и театр бывает полнехонек. Мочалов прошлого года дал в свой бенефис Шекспирова "Лира", творение мировое и вековое, хотя и безбожно искаженное переводом и бессмысленными пропусками. Огромный талант бенефицианта, любовь к нему публики, кажется, могли бы обещать блестящий успех, но пьеса была уже сценически знакома публике, и была знакома ей не совсем с хорошей стороны, хотя в этом был виноват и не Мочалов, в первый раз являвшийся в ней, - и в театре было просторно. Кто же виноват в этом, если не сам артист? Имя Шекспира велико в Москве после блестящего успеха "Гамлета" и "Отелло", благодаря великому дарованию Мочалова; но за все надо браться умеючи, осторожно; благородный артист руководствовался не расчетами корысти, а любовию к искусству, и его наградою был восторг зрителей и их многочисленность при повторении пьесы; но мы говорим не о нем, а о публике. Она не всегда вникает в причину явления и, обманувшись в ожидании, не предается ему в другой раз. Ей нет дела до того, что пьеса злополучно переведена, злополучно изуродована пропусками, злополучнее поставлена, наконец, злополучно была выполнена; ей нет дела и до того, что не Мочалов виноват во всех этих злополучиях, она решает, что пьеса скучна, смешивая с пьесою пародию и сценическое выполнение. Так, например, виновата ли она в том, что не хочет больше видеть "Отелло" и что каждое новое представление этой великой драмы это новое ее падение? Что за нужда ей знать, что пьеса поставлена как только возможно злополучнее, как будто бы об этом хлопотали с особенным усердием; что за нужда ей знать, что после последнего пребывания на московской сцене г. Каратыгина "Отелло" стал даваться о выпуском лучших мест - торжества таланта Мочалова; что с тех пор она лишена связи, смысла; что всякий актер в ней воспользовался странным правом выпускать из своей роли что ему угодно?.. Она знает только то, что в пьесе нет здравого смысла, что в ней ничего нельзя понять, как будто бы ее писал не Шекспир, а какой-нибудь доморощенный водевилист; что Мочалов в ней каждый раз все слабее и слабее, и она права, что, избегая скуки за свои же деньги, не хочет больше видеть "Отелло". Точно так же она права, что любит длинные афишки, испещренные множеством новых пьес и именами старых знаменитостей своей сцены и что она толпою нахлынула на бенефис г-жи Орловой, так что почти места пустого не было в огромной Зале Петровского театра. Бенефициантка также права, что хотела угодить публике. Где обе стороны довольны одна другою, там третья не имеет права вмешиваться, и потому нам остается только хвалить - и мы хвалим.
Но достоинство пьес другое дело, нежели их множество и новость; за них отвечают их авторы, а не бенефициантка, и мы попросим их ответить.
"Дом на Петербургской стороне, или Искусство не платить за квартиру" - фарс, который смешит не замысловатостию, не остроумием, а своею нелепостию. Однако он смешит, а не усыпляет: за неимением лучшего, и это достоинство, и за это спасибо. У скряги Копейкина нанимает квартиру молодой повеса Субботин и заключает контракт на полгода. Будочник приносит его пожитки, матрац и трехногий стул; Копейкин приходит в отчаяние, что обманулся щегольскою одеждою своего постояльца и счел его за богатого человека. Субботин любит Анну Семеновну Жемчужнину, которая нанимает квартиру у Копейкина и которую Копейкин не спускает с квартиры, потому что она за нее ему задолжала. К Субботину приходят его приятели, департаментские офицеры с гербовыми пуговицами: Бушуев, Дудкин, Ухорский. Уж по их фамилиям вы узнаете, каковы эти господа офицеры. Они начинают шум и гвалт, по вызову Субботина. Прибегает хозяин; они его окружают и, приложа к губам сверток деловых бумаг, уже не насвистывают, а накрикивают во все горло мотив "адского вальса" из "Роберта"1. Субботин начинает делать разные требования от хозяина, особенно, чтобы он отпустил без денег Жемчужнину. Хозяин не соглашается - новый адский крик; грозит полициею - Субботин хладнокровно говорит, что полиция давно уж отступилась от него, бьет стекла, стучит об пол стулом. Наконец, Копейкин соглашается на все, и вдруг Домна, кухарка Копейкина, как-то открывает, что Субботин сын ее господина; Копейкин очень неохотно в этом уверяется и еще неохотнее соглашается на брак Субботина с Жемчужининою. Все это лишено всякой правдоподобности, остроумия и смысла; но все это возбуждало вверху неистовый смех. Г-н Орлов играл Копейкина и сыграл бы его очень хорошо, если бы в натуре его игры было побольше грации и поменьше грубости. Г-н Ленский хорошо бы сыграл роль Субботина, если бы придал ей побольше веселости и комизма. Г-жа Степанова, может быть, тоже хорошо сыграла бы свою роль, если бы в ее роли было хоть на копейку смысла. Гг. Максин 2-й, Зверов, Шуберт и прочие, не поименованные в афишке, также хорошо бы сыграли свои роли, если бы в их игре было хоть сколько-нибудь натуры и развязности. Г-жа Кашина выполнила свою роль хорошо, без всяких "бы".
"Жена артиста" - французская мелодрама во вкусе прошлого века, с чувствительными эффектами. Живописец любит девушку-аристократку; не надеясь получить ее руку, он уехал в Россию, где, прожив три года, возвратился в Париж и, как отец его возлюбленной отошел к своим знаменитым предкам, женился на ней. Вот и живет он с нею, как голубь с голубкою: то порисует, то поворкует. А художник он знатный - пишет картины тысяч в двадцать франков каждую. Однако он все-таки вошел в большие долги, потому что уплатил долги своего тестя и содержит жену так, чтобы она не заметила перемены своего состояния. За женою его волочится виконт де Ретель, да потом уж волочится и за ее горничною Викториною, в которую влюблен дуралей Августин, подмастерье Клермонта. Надо сказать, что Клермонт считает виконта своим задушевным другом. Эвелина открывает ему глаза, - и он начинает свирепствовать против виконта как негодяя; а виконт ему намекает о векселе в шесть тысяч франков, которому срок вышел в этот же вечер. Живописец в отчаянии: долгу на нем двадцать тысяч, а денег в кармане ни гроша - надо продать лошадей, мебель, переменить квартиру, лишить свою жену всех удобств жизни, к которым она привыкла с малолетства. Беда, да и только! Но вдруг вбегает Викторина с письмом, содержащим в себе предложение правительства - написать две картины, по 20000 фр. за каждую. Клермонт бросается к палитре, но - о ужас! - он вдруг ослеп... Первый акт кончился.
Во втором акте Клермонт, сидя в креслах, слепой, жалобно воркует с Эвелиною, которая сбирается идти погулять и, давши ему слово возвратиться скорее, оставляет его одного ворковать. Входит Августин и открывает Клермонту за тайну, в виде жалобы, что виконт де Ретель по-прежнему волочится за Викториною. Клермонт в изумлении; он думал, что виконт уж давно бог знает где. Августин говорит ему еще, что они живут хотя на другой квартире, но все-таки опрятной и красивой и что их мебель все та же, - и в доказательство дает Клермонту ощупать одно кресло. Наконец, он говорит, что барыня часто отлучается из дома, и он видел у ней брильянтовый перстень. Клермонт высылает Августина и ощупью доходит до бюро, в котором и отыскивает роковой перстень, и, поворковав жалобно и горестно на свое злополучное одиночество и потерю чести, с отчаяния уходит в другую комнату. Вдруг входит виконт де Ротель и, встреченный Викториною, говорит ей: "В 7 часов", - отдает письмо и хочет уйти, как вдруг вбегает Августин и начинает свирепствовать. Виконт приказывает ему молчать, грозит в случае нескромности и уходит. Входит Клермонт и узнает от глупо свирепствующего Августина, что тут был виконт; Клермонт в пущем отчаянии и наибольшем злополучии. Эвелина возвращается с прогулки - и они оба начинают ворковать. Клермонт упрашивает ее не оставлять его на этот вечер одного - Эвелина говорит ему, что она дала слово быть у кого-то: новое подтверждение свирепых подозрений Клермоита! Наконец, на его неотступные воркованья она соглашается остаться, просит его отдохнуть, а сама просит позволения побыть в своей комнате, к которой подходит, хлопает дверью и на цыпочках уходит в другую дверь, потому что еще во время ее разговора с мужем Викторина делала ей знаки и говорила, что ее ждут. Узнавши, что жены нет дома, Клермонт подходит к окну своей комнаты, находящейся в третьем этаже, чтобы выпрыгнуть из нее и "смертию окончить жизнь свою"2, как вдруг вбегает Эвелина... Дело, изволите видеть, в том, что она решилась, из любви к мужу, определиться на сцену и своим блестящим талантом доставить ему довольство; что же до виконта, он сначала хотел ее соблазнить, а потом, видя неудачу и тронувшись ее добродетелью (верность жены мужу во Франции почитается добродетелью, и еще столь же геройскою, сколько и редкою), бескорыстно помогал ей в ее предприятиях. Клермонт в упоении блаженства от сугубой добродетели жены, уверенность в которой после страшного сомнения для него тем отраднее. К довершению всего он узнает, что, благодаря таланту жены, они снова богаты, и он может ехать в Берлин к славному окулисту, который очень дорого берет за свои операции и только один в состоянии возвратить ему зрение. Так как жена его (г-жа Орлова) явилась так кстати прямо со сцены, и в костюме испанки, то Клермонт (г. Мочалов) и восклицает: "Как она должна быть прекрасна в этом костюме!" Восклицание осталось без аплодисмана, но когда Эвелина упала перед мужем на колени, обняла его колени, а он начал ворковать, и занавес начал опускаться, то публика пришла в неописанный восторг от таковой чувствительно-патетической сцены...
Драма, как изволите видеть, довольно плоховата, как и все французские драмы; но дело в том, что когда их играют французские артисты, то на сцене они прекрасны, а когда их играют русские артисты (по крайней мере в Москве), они бывают невыразимо дурны, еще хуже, чем в чтении. Когда пьеса русская, то есть в русских нравах, то и наши артисты хороши, и в их игре есть даже целость и общность (ensemble); но когда пьеса переводная, особенно с французского, и, следовательно, требующая живости и светской ловкости, то два-три таланта еще доставят вам наслаждение; остальные же заставят вас с лихвою расплатиться за это наслаждение, а общность пьесы напомнит вам балаганные представления.
Что сказать о выполнении "Жены артиста"? Сквозь вычурную манерность игры г. Мочалова промелькивали иногда и благородная простота и теплота чувств. Г-жа Орлова всегда прекрасна, и ей за это всегда аплодируют; удивительно ли, что и на этот раз публика была ею очень восхищена? - Г-н В. Степанов был, в роли Августина, очень потешен, но нимало не мил...
"Цыганы" есть не что иное, как драматическая часть поэмы Пушкина, без перемен взятая из нее целиком, разумеется, с выпуском эпической, отчего и здравый смысл выпустился. Комедь началась пением г. Бантышевым песни "Мы живем среди полей" и пляскою табора, в котором была одна женщина - Земфира (г-жа Репина). Публика заставила г. Бантышева (игравшего роль молодого цыгана) повторить песню. Затем у Алеко (г. Мочалова) начался разговор с Земфирою, а после разговора Земфира тотчас начала петь: "Старый муж, грозный муж". В этом пении г-жа Репина вся была - огонь, страсть, трепет, дикое упоение... Публика заставила ее повторить... Но играла она так же дурно, как и г. Мочалов, то есть очень дурно. Г-н Орлов читал монологи старого цыгана, этого дивного, великого характера, созданного колоссальным гением Пушкина: при теплом и глубоком чувстве Щепкина и его превосходном таланте это чтение произвело бы сильный эффект, и публика поняла бы старого цыгана, отца Земфиры, как абсолютного человека в естественной непосредственности... Сцена убийства была просто смешна.
"Первое представление "Мельника, колдуна, обманщика и свата" есть одно из новейших произведений неутомимого нового петербургского драматурга Н. А. Полевого. Кстати: чтобы напитаться его духом и тем лучше понять эту пьесу, мы в тот день, как готовились идти в театр, прочли в последней книжке медленно выступающего "Сына отечества"3 еще одно из новейших драматических произведений Н. А. Полевого - "Ода премудрой царевне Киргиз-Кайсацкой Фелице". Штучка славная-с! Особенно нам понравилось лицо Державина: беспрестанно читает свои стихи или рассуждает в канцелярии о высоком и прекрасном, и притом так высоко и прекрасно, так чуждо обыкновенного человеческого языка, что тотчас увидишь, что это не простой человек, а великий поэт и "наукам учился"4. Словом, "молодой, молодой человек, лет двадцати трех, а говорит совсем так, как старик. Извольте, говорит, я поеду: и туда и туда... так это все славно. Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в канцелярии, говорит, немножко темно"5. И это нисколько не странно: в старину, то есть во время Н. А. Полевого, все были убеждены, что поэт непременно должен быть несколько помешанный человек: говорить громкие фразы о вдохновении, о поэтическом призвании, о своем гении и своих созданиях, не быть способным ни к какому делу, со всеми спориться и высказывать толпе всевозможное презрение. Новейшее поколение думает совсем иначе: оно от души смеется над идеальным Чацким, как над полоумным, и хочет, чтобы поэт только в своих творениях был поэтом, а в обществе являлся бы в сюртуке или фраке, а не в поэтическом мундире с мишурным ореолом на голове. И самые поэты нового времени смотрят на предмет с этой же точки зрения. Известно, что Пушкин с большею частию людей разговор о лошадях предпочитал разговору о поэзии, о которой просто беседовал или в задушевном кругу, или с самим собою, и пуще всего на свете не терпел, чтобы на него смотрели и с ним обращались, как с поэтическою знаменитостию, или даже говорили при нем о его сочинениях. В этом виден дух времени. Наполеон стоил Александра Македонского или Юлия Цезаря, но ходил не в мантии, а в сером сюртуке, не в шляпе, а в уродливой трехуголке; но зато сколько бесконечной поэзии в этом сером сюртуке и в этой уродливой трехуголке, и не странно ли было бы, если бы он надел рыцарские доспехи и шлем!.. Но мы заговорились: обратимся к пьесе. После Державина самое интересное лицо в ней Хемницер. Он врет глупости, и хотя насчет многого еще можно с ним и не спорить, но уж никак нельзя согласиться, чтобы Державин был великий человек, потому что Хемницер умнее его с своими пошлыми побасенками, которые он так плоско резонерствует, и потому что поэзия - безумство: это старая песня, двадцатых годов... Впрочем, славная пьеса, господа! Прочтите!..
У Сумарокова есть воспитанница, которая любит Аблесимова, переписчика его сочинений, и которую оный Аблесимов обожает6. Сия девица не терпит Жукова, племянника Тредьяковского и плохого стихотворца, а оный Жуков пленен ее красотою, подло льстит авторскому самолюбию Сумарокова и получает его обещание выдать за него свою воспитанницу. Аблесимов признается Сумарокову в любви к его воспитаннице - Сумароков этим только что не оскорбляется, как нелепостью, говоря, между прочим, что он отдаст свою воспитанницу только за "сочинителя".-- "О, если только за этим стало дело, - восклицает Аблесимов, - то ты моя, Анна Ивановна!" - и подает Сумарокову рукопись своего "Мельника, колдуна, обманщика и свата". Сумароков смеется над пьесою, как над образцового глупостью, потому что ее герои - русские мужики и бабы. Аблесимов замечает ему, что он сам изображал, в своих трагедиях, русских людей с русскими именами - Синава, Димитрия, Ксению и пр. "Но я облагородил и украсил их! - восклицает Сумароков.-- Я сделал из них Ахиллесов, Агамемнонов, Клитемнестр, только с русскими именами; а в эклогах у меня всё Даметы, Хлои, Титиры, а не Ваньки, Фомки и Маврушки! Ты не знаешь пиитики, а берешься писать - вот и вышел вздор". Словом, начинается спор, в котором Сумароков отстаивает пиитические правила (или классицизм), а Аблесимов - природу и естественность (или романтизм). Короче: это продолжение того же гонения на классиков, которое началось еще с "Московского телеграфа", и только поэтому Аблесимов, невзначай написавший хорошенькую пьеску, и рассуждает довольно умно, в рассудочном смысле. В этом споре Сумароков с ужасом узнает, что Аблесимов отдал уже свою пьесу на театр и она тот же вечер будет дана; он предсказывает ему смех и свистки как достойное наказание за его незнание пиитики. Аблесимов решается наудачу и требует у Сумарокова слова выдать за него свою воспитанницу, если публика хорошо примет его "Мельника", и сам отказывается от своих притязаний, если пьеса падет. Уверенный в падении пьесы, Сумароков дает ему слово и руку и просит Тредьяковского, пришедшего к концу их спора и принявшего сторону "пиитики", разнять их в качестве свидетеля. Входит Богдан Богданович Книпер, содержатель вольного театра в Петербурге, и Сумароков напускается на него за то, что он без его согласия решился взять на сцену такую дрянь, которая возбудит общий ропот и от которой ему будет большой убыток. Богдан Богданович в отчаянии, что пьесы уже нельзя отменить, потому что сейчас же должно начаться ее представление. Он уходит. Является Жуков, подличает перед Сумароковым, предсказывает падение "Мельника" и уходит в театр. Остаются Сумароков и Тредьяковский, читают друг другу отрывки из своих творений и ссорятся: сцена, напоминающая Триссотина и Вадиуса7. Раздраженный Тредьяковский уходит, забывши взять свое милое пятипудовое чадо, рукопись "Тилемахиды". Сумароков пишет на него эпиграмму. Вдруг вбегает Богдан Богданович и зовет его в театр к Шувалову и другим вельможам, возвещая притом, что "Мельник" имел неслыханный успех у публики, от вельмож до черни. Встревоженный Сумароков уходит с ним. Входит Аблесимов: он уже в отчаянии, что решился отдать пьесу на театр, не посоветовавшись с Сумароковым; он уже упрекает себя и за то, что оспоривал его премудрые мнения об искусстве. Входит Анна Ивановна и горюет с ним вместе. Вдруг является из театра Жуков. Он взбешен на Сумарокова за то, что тот, давши ему слово за свою воспитанницу, дал также слово и Аблесимову в случае удачи его пьесы, которая, как он это сам сейчас видел, очень удалась. И вот он хочет отомстить, сказавши Аблесимову и Анне Ивановне, что пьеса пала. Любовники в отчаянии; но приходит Сумароков, радушно поздравляет Аблесимова с успехом пьесы и с невестою и, узнавши о проделке Жукова, выгоняет его. Приходит Тредьяковский, говоря, что он забыл тетрадку. Сумароков весело его встречает и предлагает мировую за бокалом вина; Тредьяковский хочет читать свою "Дейдамию", но все выходят, и занавес медленно опускается перед чтецом, не замечающим отсутствия слушателей.
Пьеска, как видите, не очень затейливая, с самыми обыкновенными и истертыми пружинами классической комедии: с благородным отцом, pere noble (Сумароков), с дочерью (Анна Ивановна) и ее любовником (Аблесимовым), соперником-мерзавцем (Жуков) и двумя шутами (Тредьяковский и Книпером). Словом, одна из тех драматических, посредственностей, которые, бывало, в "Московском телеграфе" Н. А. Полевой так умно и энергически преследовал, как уголовные преступления против здравого вкуса и здравого смысла. Характер Сумарокова совершенно искажен: это добряк с слабостию к стихотворству, которого можно согласить на все, льстя его слабости, и который от души рад успеху Аблесимова, не знающего пиитики, и на радости прощает Тредьяковскому его оскорбление. Не таков был Сумароков: он принимал похвалы как дань, должную российскому Лафонтену, Расину, Мольеру и Вольтеру, и за них не почитал себя нисколько обязанным; а сомнение в своей гениальности принимал за невежество, за помешательство в уме или за кровную обиду. Успех пьесы, написанной не по правилам пиитики, сделал бы его кровным врагом отцу родному, не только какому-нибудь Аблесимову, переписчику его творений. Это была одна из самых раздражительных, из самых страстных посредственностей, с таким же даром к поэзии и с таким же чудовищным самолюбием, как и Тредьяковский, но с лучшим языком, сильнейшими страстями и большим смыслом.
Как изобразил автор Сумарокова - г. Потанчиков выполнил его не только умно, но и талантливо, с большим искусством и большою естественностию. Тредьяковского играл Щепкин и, разумеется, играл превосходно, художественно. Впрочем, он не столько понял, сколько создал эту роль. Поэтому с первого появления его на сцену до того, как он остается на ней читать "Дейдамию", смех и рукоплескания не умолкали и разрешались в громкий, единодушный вызов. Г-жа Орлова была очень к лицу причесана по-старинному и выполнила свою роль просто, благородно, тепло и умно. По болезни г. Никифорова, роль Книпера играл г. Рославский и играл ее с старинными кривляньями и самыми плоскими фарсами. Это одна из тех посредственностей, которых французы называют utilites {полезности (франц.).}, но которые свирепо портят себя неуместными притязаниями на гениальность. Вообще пьеса шла хорошо, целостно и была принята публикою с восхищением, несмотря на литературность ее содержания, не всем доступную. Это одна и та же история: в пьесе с содержанием из русской жизни, без трагических ходуль и хоть мало-мальски порядочно слепленной, и актеры все хороши, и в игре есть общность; а публика всегда довольна и хорошо принимает такую пьесу.
Заключительною пьесою бенефиса был очень миленький французский водевиль "Мэр по выбору и смелый поневоле", который шел очень ладно и в котором г. Живокини восхитил публику милою оригинальностью и неподражаемою веселостию и естественностию своей игры. Какой это прекрасный талант! Сколько оригинальности, умения занять публику даже самою плохою ролью! Да, если бы г. Живокини повыше смотрел на свое искусство, то оставил бы в его летописях славное имя!..
Бенефис кончился в четверть одиннадцатого: и много, и разнообразно, кое-что и хорошо, и недолго, - чего же больше?..